Государственный коллапс 20-х выкристаллизовал особую породу красных кризис-менеджеров — универсальных управленцев экстра-класса, ставящих с нуля дипломатию, разведку, финансы, транспорт, снабжение и погранохрану. Еврейский публицист сделал из разболтанного дезертирского месива и умеренно лояльного офицерства самую страшную на свете Красную Армию. Польский помещичий сын, полжизни проведший в тюрьме, — самую результативную спецслужбу, систему сиротского призора, твердый рубль и работающую железную дорогу. Выпускник политеха — энергосистему России, Госплан и песню «Вихри враждебные». Плеяда больших командиров, пришедших во власть не за сладким куском, была с началом стабильности по всем законам человечьего общежитья оттерта умелыми чинодралами, которым их вождь — хам и неуч — сплеча расчистил дорогу, а правило первых лет «лояльность выше компетентности» сохранило силу и впредь.
На этой волне «детей революции» и случилось проклятое Лимоновым «вырождение ордена меченосцев в сословие привилегированных дачников». Старших братьев — идейных троцкистов — они съели с единственной целью мертвого сытого штиля. Пуганая и темная советская интеллигенция постоянно ждала от них второго террора — не сознавая, что главной мишенью чисток всегда является управленческий класс, а профессуру уже доедают на сладкое. Меньше всего новому истеблишменту нужен был огонь по штабам — выпестованная Брежневым система коллегиальной диктатуры взамен сталино-хрущевского единовластия была надежным гарантом ап-класса (а с ним и элит вообще) от потрясений. Их благодарность вождю за реактивную карьеру засчет перебитых пугала образованщину до обморока, но никогда не выходила за рамки. Класс конвертировал власть в наследственное процветание и зажирел. Преимущества раннего большевизма — аскеза, эффективность, элементарный ум — тихо утонули в болоте.
Система стала тормозом. Скопировав имперскую аксакальскую структуру, Советская власть не давала перспектив роста. Исключала возможность легального заработка. Как и всякая власть пожилых провинциалов, грешила неистовым лицемерием. Деревенские дедушки из высшего партийного синода насмерть бились уже не с Богом, частной собственностью и белой идеей, а с громкой музыкой, длинными прическами, голыми бабами и заграничными штанами — не разумея, что воюют с молодежью как таковой, а это гиблая затея. «Вы умрете, а я останусь», — сформулировала итог подобных войн простодушная, но зоркая режиссерка Гай Германика.
Как и вышло.
В странах сырьевой экономики, которая способна обеспечить сносный уровень только трети граждан, красная идея жила, жива и будет жить. В моменты слабости центра она даже может победить — но немедленно требует интеллектуального ресурса и точных управленческих решений, ибо власть ее нестабильна.
Впрочем, это проблема любой власти в странах сырьевой экономики.
1995. Раздел имущества
«Олигарх», 2002. Реж. Павел Лунгин. Целлулоидный портрет эпохи
Однажды в России олигарх Платон Маковский выбросил мобильник с кремлевской связью. Вот так взял и выбросил — в урну с рекламой FM-радио. Не человек, а глыба. Мущщина-зверь. Только Владимиру Машкову доверяют играть таких дерзких иноходцев, не под седлом и без узды.
Выбрасывание мобильников с недавних пор стало знаковым кадром новорусского кино. Опустив тонированное стекло холеной «бэхи», женщины рвут с папиками, мужчины — с большими папиками. Мобильник в снегу — отправная точка новой независимости.
Меж тем роман Юлия Дубова «Большая пайка», по которой снят «Олигарх» с В. Машковым в роли дерзкого иноходца, был как раз о зависимости. О великой дружбе, расплющенной катком большого капитала. О мегакорпорации, индустриально-финансовом колоссе, пожравшем ближний круг отцов-основателей. О бесчувственной этике синдиката. Бывший гендиректор АО «ЛогоВАЗ» и младший партнер Б. Березовского, Дубов изваял ни много ни мало «Крестного отца» (уже второго после «Охоты на изюбря» Ю. Латыниной и столь же равнодушно принятого русской публикой ввиду избыточного знания о предмете).
Казавшаяся поначалу клоном прохвостовской прозы Ю. Полякова книжка быстро выруливала на серию структурно необходимых и логически неизбежных смертей, облагораживающих любую разбойничью норму прибыли или интимный досуг для состоятельных господ. Там, где на кону у поляковских комсомольчиков стоял вылет из калорийных сфер да невыпуск в ГДР на партхозактив с девочками, дубовская группа товарищей медленно оборачивалась в прах и пепел.
В экранизацию просились гроссмейстерские маневры юркого Мефистофеля, известного всей стране под инициалами БАБ, армады взятых под контроль «шестерок» и «девяток», наложенные на текст указа о новых таможенных сборах подрывы черных внедорожников, сползающие по стенкам тела «чикагских мальчиков», расстрелы в саунах и снайперские дуэли у китайских ресторанов под ламбаду и вальс-бостон вместо синатриного «Стрейнджера в ночи». Как и в «Крестном», жестокий бизнес, созданный с единственной целью защиты Семьи, вырвался из-под контроля, самой логикой событий понуждая ученика чародея сдавать ближних сильнейшим, терять родню в конкурентной борьбе, а когда и самолично казнить ссученных временем сподвижников. Из шумной компании экономических эмэнэсов в живых к концу оставались двое. Тени двух командиров «ЛогоВАЗа», кардиналов ОРТ, акул нефтедобычи и авиаперевозок незримо витали над бумажными образами олигарха Платона Маковского и суболигарха Ларри Теишвили, Воланда и Бегемота, вопреки умышлению сделавших России немало добра.
Экранизация Лунгина напомнила мюзикл «Однажды в Америке» в постановке цыганского облдрамтеатра. Козырные тузы российских финансов, делатели королей и режи-мов ведут в нем себя словно кооперативные кусочники, срубившие шалый миллион на обналичке авизо и перепродаже компьютеров. Пускают фейерверки, обдирают на бильярде бурбонов-губернаторов, гоняют вперегонки на прогулочных лайбах и палят из пистолетов по свежекупленному бронированному джипу. Лунгин всегда слыл поэтом густого загула с лезгинкой на усах и быками в «Арагви», всегда ценил нимфеток на роликах и шампанское на манишку — но, пардон, не в этой же жизни! Кураж, достойный евстигнеевской «Лимиты», совершенно не работает в картине про подземных королей национальной экономики: что позволено быку, не дано Юпитеру. Растеряв самое дорогое, оставшись у разбитого корыта, итальянский дон и русский папа оставляют за собой последнее право: не петь на свадьбах и не нырять в аквариум за русалками. На любом герое, которого играет Владимир Машков, аршином написано: может.
Шампуры в зубах и дареные верблюды равняют фильм с кремлевской кампанией по истреблению последней памяти о генералах 90-х. Когда соображаешь, что под этим вот одноклеточным псом-барбосом подразумевается Лебедь, под тем похотливым колобком — Каданников, а вон тот пень в футляре есть полудержавный властелин Коржаков, создается впечатление тотальной травестии драматичнейшего периода русской контрреволюции.
Лунгина подвела фирменная, до карикатуры доходящая гротесковость изложения. Вкусная и кабацки азартная жизнь вчерашних и нынешних бедняков, которую он воссоздавал в четырех картинах кряду, очевидно мельчит русскую трагедию разъятых первоначальным накоплением человеческих связей. Гибкий, спортивный, сексапильный Машков обесцвечивает космическую одиссею амбициозного и архиталантливого Цахеса. Личный канал Маковского по степени разудалого хамства и зернистости картинки смахивает на кабельную студию в Сокольниках, а демагогия стальноглазых кремлевских советников — на дешевые послепутчевые боевики о золоте партии. Русские 90-е были крупнее и ярче суетящихся на экране горе-ларечников с водкой «Абсолют» хотя бы тем, что стоили большой крови. На этой крови вызрела несколько иная порода дельцов, нежели поляковские бордельеро или лунгинские жульеноглотатели. Сложность их многоходовок и уровень деловой дисциплины заслужили иного разговора и иных исполнителей. Не дующих водку из горла и не швыряющихся золотыми мобильниками. Хоть немного похожих на поверженных ныне VIPов — архитекторов российской государственности, зубров коррупции и гарантов демократических свобод.
Граф Калиостро, конечно, был выдающимся шарлатаном, но это не значит, что из него надо лепить Остапа Бендера.
2000. Дудка крысолова
«Нежный возраст», 2000. Реж. Сергей Соловьев
Чуткий до общественных настроений режиссер Соловьев снял фильм об усталости нестарого мужчины. Ее лучше других замечают наезжающие раз в два года эмигранты: тридцатилетний мужик, делающий в этой стране все — строй, вещи, кино, музыку, детей, — умаялся и тяжело дышит на обочине, как медведюшка из мультфильма. Распирающее все габариты количество жизни обвалом перешло в качество: денди стал в одночасье опустошен и философичен без позы. Как справедливо заметил Соловьев, среднестатистический мужчина в районе тридцати держит в памяти хотя бы один пестро-слякотный огневой бой, одну смахнувшую в глянцевый рай малютку Дженни, одну травматическую хирургию, пять спаленных работ, двадцать переходов на зимнее время, брошенную школу, «бэшную» статью, комендантский час, пруд с лебедями, сирень с танками, дивную малознакомую наяду в каком-то случайном нетрезвом бассейне, шальные и славно размотанные деньги, нищенство по Парижам, крытые зеленой сопливой краской милицейские обезьянники, раскаленные крыши, несущуюся навстречу ночную трассу, рыжий медицинский шнур, стягивающий левое предплечье, пионерский галстук с измочаленными хвостиками, черную розу, эмблему печали, и красную розу, эмблему любви.
Словом, почти все, что необходимо человеку, чтобы в шестьдесят откинуться на подушки и рявкнуть: ох, я и пожил! Пять баллов. Жизнь удалась. Только ему тридцать один. У него аритмия, проседь, плохой сон от гигантских объемов экстерном переваренной информации и три шрама в разных местах, причем ни один из них не аппендицитный. В год он 5–7 раз идет за гробом ровесников, треть из которых умерла своей естественной неестественной смертью, что тоже не вдохновляет. На сходках, пати, новогодьях, институтских собирушках его окружают женщины, с которыми он в то или иное время состоял в интиме, и их нежная чужесть, теплый дипломатизм и дымчатая насмешка напоминают мемуары забегавшегося артиста-полустарка: и эта радость уже не в радость. Не всегда.