В «Сказке о потерянном времени» победили злые волшебники и, запустив стрелки колесом, обкормив фейерверками, оставили с седой бородой в двенадцать мальчишеских лет.
Конечно, в отличие от зубрил иных веков рядовому оболтусу 90-х есть о чем вспомнить. Сгущенная сказка, страшная прусская и пушистая шведская, рухнула на его голову, как патронный ящик на парашюте на башку беспечного Ивана. Глупые антинаучные выдумки взрослых — Канн, Диснейленд, смерть, секс, видео, негры, бандиты, «Плейбой», кокаин, торты со взбитыми сливками и пятиэровые монетки — материализовались в одночасье, грея иллюзией вечного передоза, девятого вала, горько-счастливой колотухи форевер и уча ценить вчерашнюю, тающую на глазах коммунистическую сказку, тоже красивую, вкусную, страшную и смешную, что бы о ней ни бурчали навек обиженные шестидесятники. Эти 15 прекрасных и безмозглых лет резни, славы, алых ночей, больших бульваров, правого руля и портвейна «Сахра» были лучшими годами его жизни, и годы эти прошли. Прошла наивная провинциальная глупость, позволяющая размашисто мечтать и радоваться первому в жизни йогурту и фильму с Джеки Чаном. Прошло первое дыхание, а с ним и второе. Лимит плюсовых и минусовых стрессов оказался ограничен — ничего уже не будет впервые. Никогда уже не будет в России так здорово, как мечтают глупые русские, и так жутко, как боятся глупые евреи. Йогурт, видео и Канн снова стали тем, чем и были всегда — сладким кефиром, умным ящиком и городом в трех часах лету и двух днях очереди в посольство. Как говорили в «Курьере» Шахназарова, «на тебе, Базин, пальто и мечтай о чем-нибудь великом».
С великим тоже туго: главные слова свалялись настолько, что вокруг один сплошной надоевший постмодерн. От категорической невозможности проговорить слово «люблю» соловьевский Иван думает: «Я ее…», но примочки уже задрали, и даже Курицын пишет о смерти вместо MTV.
Демократический век массового доступа к радостям избранных, привыкания, разочарования и разочарования в разочаровании окончен. Соловьев подбил его итоги сырым по языку, но крайне точным по настроению фильмом для первого дня Нового года. Когда праздник опал, оставив по себе сладкую, чуть меланхоличную истому, серпантин мандариновых корок и стопку грязной сервизной посуды в раковине. Когда на работу не завтра, друзья еще не ушли и что-то ворчат в комнатах под одеялом, в холодильнике еще полно всякой мороженой всячины, а в телевизоре — чужого наивного веселья, взывающего об отеческом снисхождении.
Когда все надо начинать с чистого листа по первопутку — сдержанно, трижды обдуманно и позитивистски буржуазно, как легкие и лукавые старички из добрых американских комедий. В конце концов, из припухших Джедаев выходят отличные Йоды.
Скайуокерам строиться.
Наша классика
Русская литература — весомый фрагмент национальной матрицы. Писалась национал-консерваторами (часто — кадровыми офицерами), которых длительное проживание за границей (Гоголь, Достоевский, Тургенев) не обратило в космополитизм и не заставило искать расположения международного художественного бомонда. Это и сберегло ее позиции. В условиях краха универсальных критериев культурного арбитража и наглядной девальвации «Оскара», Канна и Нобелевского комитета русский роман востребован как прежде и лишь множит число экранизаций за счет переноса основной территории смыслов на телеэкран.
Ай да Прошкин, ай да сукин сын!
«Русский бунт», 2000. Реж. Александр Прошкин
Однажды Пушкин сочинил вестерн и назвал его «Капитанская дочка». Лейтенант федеральной кавалерии Петр Гринев прибывал служить в уединенный форт Белогорск на дальней оконечности фронтира, окруженный с трех сторон недружественными туземными племенами и скотоводческим сбродом Дикого Востока. Конные патрули регулярно подвергались атакам дикарей, но это лишь подстегнуло любовь к новому взводному комендантской дочери Маши, которая, не откладывая в долгий ящик, принялась печь для него рождественское печенье и со смыслом раскачиваться вечерами на качелях во дворе комендантского дома. «Капитанская дочь, не ходи гулять в полночь», — пытался усовестить ее грубый и ехидный старший лейтенант Швабрин, за что был вызван Гриневым за частокол в прерию рубиться до первой крови. Дебютант был ранен, однако вскорости эту драму затмил объединенный рейд на Белогорск апачей, сиу, навахо и манитоба, в ходе которого гарнизон был истреблен, а пленные скальпированы. Тяжелая рука Великого Вождя Емельяна Пугачева миновала лишь лейтенанта: однажды в прерии Гринев подарил ему, в ту пору одинокому проводнику, теплое серапе, — а с неотплаченным добром у индейцев большие строгости. Швабрин переметнулся на сторону врага и получил имя Коварный Хорек, а после наведения порядка экспедиционным корпусом Михельсона оклеветал верного присяге лейтенанта. Лишь заступничество Маши перед Ее Величеством президентшей спасло героя. «Береги честь смолоду», — говорил он в финале, стоя в стременах правофланговым развернутого строя кавалерийской бригады, — под звуки горна и плеск национального знамени.
«Можем ведь, если захотим», — довольно сказал Александр Сергеевич, оставил рукопись подышать, а сам побежал в клуб — блистать и в карты дуться. Проказник-ветер взбаламутил стопку бумаги, долго-долго носил ее по воздуху и, наконец, принес пушкинские каракули с кляксами режиссеру Александу Прошкину. За то время, что заветные листки летели из Петербурга в Москву, произошла масса событий — в частности, выход книжки П. Вайля и А. Гениса «Родная речь», в которой авторы блестяще объяснили упадок русской жанровой литературы и кино. «Герой нашего времени», писали они, стал бы роскошным боевиком в духе Дюма, с тремя красотками — горянкой, дворянкой и простолюдинкой-рыбачкой, с дуэлью, захватом пьяного стрелка, поножовщиной с контрабандистами и стычками на границе, — но все заслонили трагические раздумья о судьбах Родины и лишних людей.
Прошкин поступил так, как водится на Руси: стал горячо беспокоиться за судьбы Отечества, переименовал рукопись в «Русский бунт», нагрузил ее братоубийственной войной в стиле Бородинской панорамы, а добрую матушку-императрицу сделал похотливой сумасбродкой, что, конечно, соответствовало исторической правде, но ни на грош — жанровому канону. Пугачев за прошедшие годы из бунтовщика и вора превратился в былинного богатыря, а после опять в самозванца и врага престола, — что сделало его сложной и противоречивой личностью под стать Печорину. Отношения великих исторических лиц, служившие Пушкину фоном для нравоучительной лав-стори с саблями и скачками, вышли на первый план: даже в рекламном буклете портреты Пугача, воплощающего идею Бунта, и Швабрина (в свою очередь — идею Предательства) стоят прежде бесцветных главных героев Маши и Пети, — на роль которых Прошкин к тому же взял поляков Каролину Грушку и Матеуша Даменцкого, играющих в какие-то свои польские па и приседания на фоне русской бессмысленности и беспощадности. Роскошная, как водится в суперколоссах, работа оператора Сергея Юриздицкого и художника по костюмам Натальи Полях не избавляет от вопроса, к чему все это и почему объективно запутанная в нравственном отношении история пугачевщины нынче должна быть для нас уроком большим, нежели истовая верность присяге 17-летнего подростка и любовь к нему маленькой девочки, о которых и написал свою «Дочку» сочинитель Александр Пушкин. И зачем сегодня, в эпоху нестандартизованного (в отличие от пушкинского века) отношения к фигурантам далекого прошлого, браться за это дидактическое произведение?
А затем, что до очередного дня рождения Александра Сергеевича осталось 354 дня.
Сказка о Пете, толстом ребенке, и Андрюше, который тонкий
«Война и мир», 2016. Реж. Том Харпер
Пьеру в зачине романа 19 лет. Близорукий телок на веревочке.
Двадцатишестилетним вступает в игру князь Андрей, чьи планы реформ — обычное прожектерство неофита. Кто ж в молодости не обустраивал Россию.
Наташе и вовсе 13.
Прочие легко и без натуги отзываются на Бориньку, Машу, Николку. Их бравада, повесничанье, амбиция поперед амуниции, обиженная дрожь губ и нетерпеливое ерзанье в седле — от очень и очень малых лет, а не от наивности, граничащей у взрослых исполнителей с идиотизмом. Ибо всех их полвека играют степенные состоявшиеся дамы и господа весьма весомых годов. Бондарчуку в роли Пьера 45, Генри Фонде 51, и потерянность юноши во взрослой интриге выходит у них ненатурально. Андрей у почти сорокалетних Тихонова и Феррера слегка засиделся в адъютантах. «Поцелуйте куклу», просят половозрелые тети в травестишных панталончиках.
Том Харпер же увидел в романе то, что полстолетия игнорировали наши и забугорные постановщики — хронику взросления отпрысков лучших дворянских фамилий. Его артисты — мальчишки-девчонки времен первого дыхания Пол Дано (Пьер), Джеймс Нортон (Андрей), Джек Лауден (Николай), Лили Джеймс (Наташа). Завтра грянет труба, и все их стыдные эскапады, спешные женитьбы, напрасные слова станут лишь прологом жизни и судьбы в годину национальных испытаний.
Вдвойне существенно, что княжна Марья списана автором с родной маменьки Марии Волконской, а Николай Ростов — с собственного отца графа Толстого. А стало быть, великая эпоха дана не глазами постороннего, а через восприятие его вымышленных дядьев — ибо Андрей мамин брат, а Пьер ближе к финалу женится на отцовской сестре Наташе. Что неизбежно прокатывает весь каток национальной истории непосредственно по Ясной Поляне и ближним вотчинам, а всех действующих лиц превращает в разной степени родню и свойственников.
Бескрайнюю даль свободного романа Харпер прессует в блоки параллельно происходящих событий — искусно рифмуя становление центральных характеров с положением России на фронтах наполеоновских войн. Первая серия — аккордное возвышение: Пьер наследует титул, Андрей взят в Ставку, Николай в полк, а Россия ввязывается в безоглядную свару с первой республиканской армией планеты. Серия два — стыдное тщеславие: Пьер упивается браком, Андрей алчет славы, армия наступает с неудобных позиций, все разгромлены. Третья — унижение: нелепая дуэль, позорный мир, скандальный проигрыш диких сумм. Четвертая — соблазн: затишье перед бурей, расстройство желанных браков Николая с Соней и Андрея с Наташей, общий отъезд в деревню — Пьера за совершенствованием, Андрея за благоустройством, Николая от нужды.