Ну да, была еще Софи Марсо, но какая-то она с годами тоже стала тургеневская: больше надлома, чем изюма.
С Алексеями того сложней. Полжизни Соловьев пробыл в шкуре Каренина при молодой интересной жене — питая к Вронским чувства, прямо скажем, недобрые. Роль от излишне выигрышного Сергея Безрукова перешла к Ярославу Бойко, который и на самый поверхностный взгляд проигрывает в сексапиле сутулому и шаркающему 65-летнему Янковскому. Дабы окончательно добить злодея, в будуарной нижепоясной сцене артиста раздели. Бойко давно не 25, и фигурой он, как большинство мужчин среднего возраста, не Аполлон, да, не Аполлон. Когда тяжеловатый торсом неодетый мужчина берется за сигару, впору заметить режиссеру: уместно ли столь явно ненавидеть героя, которого столь безоглядно любила ваша богиня? Дурой она выходит с таким-то адюльтером.
Янковский же для надутого и неприлично рационального сановника вышел чересчур умен: все казалось, что он по обычаю придуривается, вот-вот сверкнет мюнхаузенским глазом и даст антраша.
На фоне общего удручающего дискастинга аховым, фейерверочным попаданием в роль оказался Левин — Сергей Леонидович Гармаш. В кудлатой, неаксакальской еще бороде он будто только что Крамскому для Третьяковки позировал. Это, скорее, не сам Л. Н., а именно что его автопортрет, наделяемый знакомыми чертами с некоторым любовным смущением. Когда он на «снегурках» рассекает по проплешине замерзшего пруда — виден почерк былого Соловьева: высшая лига, без дураков. Толстой-Левин вышел у авторов неловкий, жмурящийся и какой-то пасхально благодатный.
А и было с чего.
Случись такое, что «Каренину» ставил бы сам Тургенев, а не его пророк на земле Соловьев, он бы непременно сместил акценты на Вронского (писать о женщинах глазами женщин Иван Сергеевич не умел совершенно), ввел бы в сюжет какую-нибудь никчемную дуэль и бегло умертвил героя годы спустя вдали от родины на благородном поприще. Стихийный перенос центра тяжести на отношения Анны с мужем (о которых, собственно, и писан роман; Вронский там сбоку припека, валет с усиками) — гораздо более отвечал миропониманию Толстого, хоть и ранил в самое сердце основную аудиторию интеллигентных барышень, читающих про чувства.
«Анна Каренина» остается главным гендерным романом последних полутора веков. Как проницательно заметила коллега Сотникова (ей и карты в руки), всякая интеллигентная девушка читает «А. К.» с 19 лет раз в два года — эту периодичность мне называли самые разные дамы сословия. В то же время среди мужчин их круга знакомство с текстом случается стократ реже, они только фамилии знают и про паровоз, а про грушу, которую с мороза вез жовиал Стива замотанной жене, или про зонтик, который Китти от нервов то закрывает, то открывает на первом свидании, — и слыхом не слыхивали.
Как поставил бы «Анну» ранимый тургеневский мужчина, мы теперь знаем. Хотелось бы взглянуть на нее же в постановке женщин.
Той же Авдотьи Смирновой, к примеру.
В «Ста днях после детства» говорили: «А что? Рвани Арбенина, Лопух!»
Действительно, а что? Дело, конечно, неподъемное и затратное, но — рваните «Каренину», Дуня?
Каренин, я скрывать не стану
«Анна Каренина» как варьете. 2012. Реж. Джо Райт
Из романа сбацали огневой дивертисмент. Не то чтоб оперу (поют мало) — но уж точно кабаре «Летучая мышь» имени Фло Зигфельда и Рене Магритта (сценография). Дорогой, императорский, золотой пробы кафешантан.
Положим, от какого-нибудь База Лурмана иного и ожидать не стоило: кто у нас, спрашивается, наследник Боба Фосса по прямой? Канкан, батман, Мулен Руж, суета — со внезапным замедлением ритма и уходом шумов при первом созвучии и резонансе робких сердец. Сноп света с колосников вырывает из бархатной тьмы заветный меловой круг, в котором сходятся лебединые грации в валящих с неба блестках-снежинках. Стиль рекламы духов J’adore и шоколада «Вдохновение». Безнадежные карие вишни. Но Джо Райт? Строгими, без изюма экранизациями снискавший славу добросовестного интерпретатора классики — видимо, не ту, какой следовало дорожить. Скучную. Захотелось музыки-скачек-поездов-цыган — словом, неуловимых мстителей. Аудиовизуальной энергетики с искрами. Ну, не из «Грозового перевала» же ревю делать. Не из «Джейн Эйр».
Россия же всегда была для белого мира балаганом со страстями жуткими-лютыми. Эталонного «Доктора Живаго» тоже ставили на контрасте черно-алого кабацкого содома с лярусским шатром под голубыми небесами среди снегов белых;
и тоже, кстати, англичанин. Пьеска имела успех и задала канон на века: контрастненько, на полюсах, из ада в свет перетекая. Что может быть контрастнее мюзикла? — так, по свидетельству композитора Журбина, оперетта «Анна Каренина» есть на Бродвее явление сугубо рядовое.
Ярем неясных публике сословных предрассудков Райт условным жанром заменил. Мир — сцена. Кони по-магриттовски скачут из кулисы в кулису. Поезд пых-пых, как по музею Орсе, переделанному из вокзала. Кордебалет клерков в такт штампует бумаги, как в балете «Анюта» (по мотивам «Анны на шее», а не «Карениной», как могло бы показаться непросвещенному зрителю, на которого все и рассчитано). Анна кутается, пленяется, раскрепощается и воспаряет. Каренин вышагивает, отчитывает, шокируется и фраппируется. Вронский блещет, веера трепещут, в ложах шу-шу-шу-шу-шу. Все слишком, все с плюсом, так что флопы актерской игры несущественны, как и полагается в режиссерском театре. Куда важнее, что у Анны в родовой горячке волосы раскиданы по подушке прядями, как у медузы-Горгоны, чем то, что Кира Найтли при всей своей крайней миловидности — довольно посредственная актриса. Царить, насмешничать, отодвигать поклонников на дистанцию умеет отлично, как все молодые особы в жизни. Как приходит нужда страдать — морщит лоб, морщит нос и в отчаянии щерит не очень ровные зубы. Но ведь все это сущие пустяки, когда режиссер способен махом веера передать и торопкий ритм сердца, и трепет бабочки к огню, будто в рязановском «Жестоком романсе»; а стоит нервный мах наложить на конский тыгдым (дело происходит на скачках), режиссерская рука и вовсе кажется совершенной — и всю величавую экспрессию портит вертящееся в голове со «Ста дней после детства»: «Загремухина, кончай трусить веером!»
Получается кино про Стиву. Усатый, жовиальный, эксцентричный, живой — кому еще дирижировать этим салон-вагоном? Случись из «Неуловимых» мюзикл делать — роль Бубы Касторского тоже возросла бы неимоверно. Стива здесь, Стива там, Стива хохочет, Стива подмигивает в кадр — он в сюжете мелкий бес-капельмейстер, ему и карты, и пульты, и свечки в руки (сцена, где халдей выносит гигантскую бутафорскую грушу — ту самую, которой он намеревался умаслить жену после сцены с горничной, — кажется, без дураков, одной из лучших находок постановки). Все, кто не носит папье-машейных имен Бетси, Долли, Кити и Жорж Бенгальский, вынуждены поневоле подтягиваться. Слагается зимняя сказка о том, как Энн Каренин изменила старому Элу с гвардейским щеголем Алексисом — как и замысливал русский гений Лео Толстой. «Проблема Анны, — поведала Найтли каналу “Евроньюс”, — в том, что она страсть принимает за любовь».
Деточка. Агу. Это ваша с Райтом проблема в том, что первую дурную, горячечную любовь взрослой женщины вы принимаете за страсть в стиле «купола — колокола» и беретесь учить несчастливицу душевному здоровью. Проблема Анны в том, что ее с умом и сердцем угораздило родиться в пору отмирающих сословных браков, слаживаемых степенными папеньками. Что детская смертность тех лет даже и в дворянских семьях исключала пользование медицинским чудом презерватива (который таскает за собой в футляре экранный Каренин) — порождая не в любви заведенных Сереж и не в браке зачатых Анечек. В том, что незаконнорожденной байстрючке светил бы вечный второй сорт, каб не сухарь Каренин, давший ей свое имя, а стало быть, и титул, и права наследования, — невзирая на шушуканья и взгляды исполу. В том, наконец, что сексуальная революция, которую Америка изобрела через век после того, как она произошла в мало-религиозной России, заключается не в свальном промискуитете, а в легитимации добрачных и внебрачных связей — и ее иконой-жертвой-валькирией и послужила гранд-дама Анна Аркадьевна Каренина, в девичестве Облонская. И понять-передать это дано было одному графу Толстому, по молодости осеменившему половину ближнего круга, а в зрелости вставшему на консервативные позиции, — потому и способному не впадать в крайности порицания и канонизации.
А коль скоро контекстных тонкостей современной аудитории не осилить — приходится списать их в издержки жанра. Кульминационный и саморазоблачающий обморок Анны на скачках зрителю неочевиден (мало ли с чего барыни в обморок хлопаются), а последующее объяснение в карете с мужем необходимо — так пусть будет не обморок, а оперные восклицания с трибуны «Алексей! Алексей!» с немедленным публичным конфузом. Частые и внезапно прерванные визиты Вронского в дом девицы на выданье (за что в доме Щербацких его справедливо сочли канальей) сегодня никому не покажутся предосудительными — а тогда пусть Кити будет Анне светской соперницей: распря зрелой брюнетки с блонди-инженю выигрышней смотрится, да и холодность мужней madame Левиной к падшей Анне куда лучше мотивирована. Вечную зубную боль американских постановщиков составляет тождество имен любовника и мужа — до такой степени, что, по отзывам Журбина, Каренина на Бродвее запросто перекрещивают в Николая, чтоб не путаться. Райт решает невнятицу мягче: на явлении Вронского очередная бальная кумушка шепчет соседке, что еще одного Алексея ее нервы не вынесут. Милейшая, это называется не нервы, а гладкий мозг — способный вместить, что Дэвидом зовут каждого второго, но только не то, что имя Алексей в России тоже имеет широкое хождение.
Толстой, известно, не либретто к опере писал — а в романе одинаковые имена не возбраняются.
В «Старых песнях о главном» — а именно этот жанр более всего напоминает шоу с гигантскими снежинками, фейерверочными небесами, танго втроем и вышколенным кордебалетом — Райт показал себя виртуозом. Эрнст был бы доволен. Беда в том, что беллетризация, особенно музыкальная, пусть и насыщает, но весьма уплощает конфликт. Опера Чайковского «Евгений Онегин» слывет апофеозом олеографической пошлости, усугубленной сердечными склонностями композитора (уж слишком у него много лобзаются Онегин с Ленским, слишком взывают друг к другу на месте роковой дуэли).