агната и подозрительное касательство к ней дяди, активиста нацистской партии, который в новые времена просто перекрасился в индустриального туза. Козинцев ушел от прямой публицистики — но и в его величавом портрете Средневековья не могли не читаться актуальные параллели. Гамлет в черном с ехидными сарказмами злой тенью блуждал по шумным залам и «людям отдых отравлял». Местами он выглядел откровенной лестью советским интеллектуалам, способным к рефлексии, но малоспособным к клинку. Книга Козинцева недаром называлась «Наш современник Вильям Шекспир».
Даже бэкграунд утвержденных артистов казался говорящим: Смоктуновский был из ссыльных (как, впрочем, и игравший Клавдия Михаил Названов). Вертинская-Офелия — дочерью белоэмигрантского суперстара, приглашенного назад лично Сталиным в разгар Великой войны и решавшего ту же проблему «быть иль не быть» на 20 лет раньше. Младшая дочь родилась у него уже здесь, в гостинице «Метрополь», где Пьеро с женой проживал первые годы, — и, таким образом, была плодом нелегкого выбора меж обеспеченной свободой и миссией народного светила. Между концертированием на чужбине и Сталинской премией за роли католических изуверов.
Интеллигенция 60-х сделала выбор и стала в позднем СССР вторым центром власти, коллективным кардиналом, зовущим к благочестию невоспитанных, но уже готовых к причастию вождей. Их тщаниями поздний социализм родил большую и уже внеклассовую литературу и кино, укротил репрессивные нравы, окультурил быковатый ландшафт. И первым отразил этот шаг ветеран национального фильма Г. М. Козинцев. Гамлет с факелом в сумраке Эльсинора был режиссерской отсебятиной — но стал эмблемой нелегкого, с боями и потерями, пути Просвещения.
В шекспировской Англии и лучших домах российских столиц постановку прочитали правильно и оценили по высшей шкале.
А общественность попроще поставила галочку: похвально, воплотили классическую пьеску. Приобщаемся, так сказать, к прекрасному. Расширяем кругозор.
Надо будет в выходные девятые классы в культпоход отправить, им полезно.
Там книжку человеку в обиду не дают
На сахалинском фестивале «Край света»-2015 представлен телепроект «Главкнига»
«Главкнига» — высшего достоинства и сверхвысоких целей обманка. Это телесерия часовых кинопроб к великим романам былого и современности, которые на самом деле никогда не будут поставлены. Ведущим режиссерам новой России предложено поиграть в экранизацию любимых книг (Борис Хлебников выбрал «Остров сокровищ», Александр Велединский — прилепинскую «Санькя», остальные думают). Романы великие, режиссеры первостатейные, артисты самые-пресамые и выкладываются честно, зная, что играют не репетицию, а конечный результат под беглые воландовские комментарии ведущего серии Федора Бондарчука.
Фишка — разные лики любимых героев, варианты интонаций всем известных монологов, грим-костюм и актерская кухня. Сверхзадача — подвигнуть заинтересованных мам-пап усадить чадо за ими же любимую книжку. Сроки — все вышли. Сегодня дети уже появляются у родителей, последней книгой которых был букварь.
Михаил Ефремов примеряет протез Джона Сильвера. Кряхтит, подмигивает, ефремствует вовсю; его Сильверу зримо не хватает мата. Все на свете знают, что Сильвер был толстый, хотя у Стивенсона написано «долговязый». Чтоб угодить всем на свете (а больше всех себе), режиссер Хлебников пробует своего любимого артиста Евгения Сытого — колобка леоновской комплекции. Сытый знает, что перекомиковать Ефремова не удастся, и играет жесткий реализм: глядит не мигая в упор. Реплика гонцу с меткой «Садись, я же тебя не съем» звучит у него как «Садись, я же все равно тебя съем прямо сейчас». Захваченный чужим азартом Бондарчук тоже надевает сильверовский камзол и спрашивает, какой жанр играем. Если мультфильм студии Татарского, то Ефремов непобедим. Ответ: играем, что хотим. Бондарчук произносит «И живые позавидуют мертвым» так, что живые начинают на всякий случай завидовать мертвым.
На Бена Ганна пробуется сценарист Мурзенко, любимый народом за «Мама, не горюй» и Фашиста в «Брате-2». Его философичная отмороженность вполне корреспондирует с образом островного отшельника. С ним соревнуются Александр Паль — брат-бандит из «Горько» — и Сергей Наседкин, решивший играть плотоядного психа. «Наседкин маньяк», — предупреждает актриса-кнопка М. Шалаева, подающая реплики и за Дика Сенда, и за капитана Смоллета. Изнывающий от восторга зал предлагает пробовать на Сильвера тоже женщин: любимую Хлебниковым Анну Михалкову и режиссера Гай Германику с собачкой вместо попугая. «Ей и грим не нужен», — общее мнение.
Хлебников замечает, что «детгизовская» манера вшивать в текст иллюстрации уже после прочитанных эпизодов с отсылкой «К стр. 36» начисто убивала смысл: у читателя уже успевал сложиться образ, и ни один художник не мог ему угодить. Серия же предлагает выбор и побуждает искать наилучшего исполнителя среди знакомых. Фестиваль на скаку назначил своего местного Сильвера (задорный, пропитой, с желтыми шнурками, фанат группы «Ноль») и шалаву в тельняшке из «Саньки» (многие гости когда-то примыкали к НБП и знали ситуацию изнутри). А поскольку режиссер серии Агранович по совместительству оказался генеральным продюсером фестиваля, возможность обсудить, кому играть Ноздрева, а кому ставить Бабеля, представилась на месте.
Ор в ста километрах от Японии не стихал до самого восходящего солнца, японцы жаловались.
Говорили: «Очень у русских горячее отношение к своей литературе. Особенно к Стивенсону».
Наша заграница. Сливки
Любое закрытое общество живо сказкой. Где-то там, за морями, движет людьми благородство, аристократизм, воздух и секс. Не про нашу честь. Эта поэзия чужих миров, никогда не существовавшая в действительности, иногда оказывается ярчайшей страницей блеклого прошлого. «На Западе нет стиляг», — сказал Фред Мэлзу в известной картине.
Они все здесь.
Внутри.
1814. Бонапарт
К 200-летию смерти Наполеона
Гроза румяных и изнеженных монархий, за четверть века сокративший население Европы миллионов на 20, сплотивший против себя исторических антагонистов Британию, Испанию, Германию, Австро-Венгрию и Россию, наместник дьявола на земле, одно свидание с которым стоило графу Монте-Кристо полжизни в зиндане, усоп в благородной изоляции «под сдержанный шепот врачей».
Вакханалия человекоубийства ХХ века успешно затмила подвиги Наполеона. Против воли Толстого и Тарле он через сто лет после смерти вернул себе трон кумира амбициозных лейтенантов, вершителя судеб и попрателя монархий. Эра наполеоновских походов облагорожена временем достаточно, чтоб видеть в ней плюмажи и лосины, а не верещагинские горы черепов. Меж тем первую четверть XIX века Европа провела в непролазной мгле. Средняя продолжительность мужской жизни еще не фиксировалась, но сократилась преизрядно от Севильи до Рязани. Лучшие дворянские дома растили сыновей на взаимопотраву. Бессовестный грабеж побежденных вместе с зачистками мятежных территорий вошли в житейский обиход: далекий от морали маленький капрал наследовал стиль чингисханских экспедиций. Желая задушить Британию блокадой, рассекал торговые связи, умертвил отсутствием сбыта целые отрасли и самое рынок. Военная наука была на подъеме, прочие помалкивали в тряпочку.
Долго так продолжаться не могло. Рожденная Великой Революцией французская пассионарность иссякала, сворачивалась, гасла. Великая армия рассыпалась по провинциям империи, неся основные потери в самых полярных точках — Испании и России. Партизанская война, от века объявленная вне закона, а стало быть, с немедленным истреблением пленных, отвечала оккупантам тем же: не по лесам же их с собой таскать (Тарле утверждал, что особо свирепствовал отряд Фигнера). Испанские герильерос по общей темноте и вовсе об этике войны не слыхали. Маршалы-молодцы кто увяз в роскоши, кто замерз в Рославле, кто наместничал в такой глухомани, куда редкая птица долетит. Нельзя исключать и ту простую мысль, что великий император просто надоел Богу. Мерящихся пиписками с Олимпом чаще всего ждет незавидная участь, этот еще легко отделался.
Великих империй против него было целых три — Британская, Российская и Австро-Венгерская, все наличные на тот момент в мире. В ситуации, когда каждая новая победа ничего не прибавляла, а всякое поражение в условиях невозобновляемости ресурсов грозило катастрофой, оставалось только ждать Ватерлоо. Потерпев нещадное число разгромов, растеряв протектораты и уважение подданных, распылив казну, императоры все же собрались с духом и надавали выскочке по треуголке. Это не было великой битвой, самозванца просто задавили ресурсом, как катком. Потом долго распускали перья и отвешивали друг другу лживые комплименты.
Сто славных дней императора не спасли: величием, гордыней, потерями, романтикой, путешествиями, орденами, трауром, народным единством, просто шумом и пылью мир объелся по самое не могу. Язык вероятного противника знала как родной вся Европа; это сближает. Тактику вероятного противника — скоростные марши и стремительную концентрацию сил в нужное время в нужном месте — усвоили тоже, «за учителей своих заздравный кубок подымая». До отмены телесных наказаний в армии по наполеоновскому образцу у нас не дошли: вероятно, собственную революцию увидеть не терпелось. Ничего, сто лет спустя увидели. Царь Николай заявил депутации, что порку отменят только через его труп, за восемь лет до того, как его труп скинули в кювет российской тьмутаракани. Не буди лихо, пока оно тихо.
Те же слова в полной мере касаются и Наполеона. Общемировыми усилиями «анфан террибля» поставили в угол. Любимого сына отнял нелюбимый тесть — тот самый австро-венгерский император («Папа идет бить дедушку!» — говорил мальчик в моменты новых обострений на ТВД). Все исполнители в кино — Стайгер, Стржельчик, Брандо, Буайе, Дьюдонне — играли его с явной печатью психических отклонений. Художники рисовали демоном ночи.