В финском кино всегда есть Юкка и Пекка. Юкка обычно спит с женой Пекки, но Пекка на него за это не в обиде, потому что у него есть своя Кирсти, а в браке он уже 13 лет, и чувства притупляются, как справедливо заметил профессор Мяккинен. Тайком друг от друга Юкка с Асти и Пекка с Кирсти проводят чудные выходные, но всегда возвращаются домой — один к Асти, а другой к Вийви — и готовят им толстые горячие финские бутерброды с сыром, и принимают от них в подарок красные финские пуловеры с олешками. А потом один идет судить хоккей «ЧССР — Швеция», а другой — рекламировать холодильники «Дайва» (финские, хорошие) или вместе выпивать. Иногда они глядят парами на море, а иногда пьют кофе в ресторанах из беленьких толстостенных чашечек с детским рисунком под финскую музыку — такое обуржуазенное сливочное диско-буги, которое 20 лет назад играли «витаминщики» или Тыну Ааре с «Апельсином»: «Эй, эй, эй, эйоле, муста нурми койтта». В смысле: айда в пляс, бойкая лопарская девчонка. Ситуация до такой степени устраивает Асти, Кирсти, Вийви, Юкку и Пекку, что ни авторам, ни зрителям невдомек, чем же все это кончится и надо ли это чем-то кончать, когда все так ладненько идет. Поэтому фильмы у финнов длинные, как Куршская коса.
Русский человек готов терпеть это кино часами. Потому что финский быт 70-х являет собой сбывшийся рай его детства. Потребительский максимум западного шика, доступный в те годы советской торговле, весь был финским. Весь! Эти ДСП-шные панели над кроватями в гостиничных номерах, где Асти ждет Юкку в махровом халатике мягкого цвета вроде тех, что шили работницы комбината «Сулев», а после охапками скупались москвичкам и ленинградкам на подарки. Эти цилиндрические светильники с кнопкой на шнуре, толстые свечи на стеллажах, керамические пепельнички, ресторанные панно и ансамбли с солисткой типа Каролинки из «Кабачка “13 стульев”». Эти занавески с ромбами, белые до подколенок сапоги на платформе и молнии, кожаные высокие женские кепки с высокой тульей и большим козырьком — и чтоб обязательно в тон зеленый платочек из выреза, оранжевые брюки клеш для приема гостей — под батник или блузку в цветочек, аскетичный дизайн кресел с деревянными подлокотниками, разлинованный белым асфальт, и бульк наливаемого сока, и меховые шапки — точь-в-точь такие, в какой Барбара Брыльска впервые открыла дверь на Третьей улице строителей, путаясь в торте и иронии судьбы. Такое, конечно, можно было найти и в польском журнале Kobieta, но поляки тогда ставили кино не про Асти с Юккой и даже не про Вацека с Агнешкой, а про Варшавское восстание и гданьскую судоверфь им. Ленина, а из редких радостей типа «Анатомии любви» как раз всю анатомию и вырезали. Нет, финский режиссер Йорн Доннер не такой — он ни за что не станет прятать Асти с Кирсти от людей, тем более, чего уж там особенно прятать, в общих чертах большинство в курсе.
Считается, что Балтия была для России маленькой дверцей на большой Запад. Неправда, она и была Западом. Другого Запада у нас не существовало. Никто в России 70-х не мечтал о Диоре, «Максиме» и двухэтажном особняке — все хотели именно такую пушистую шубейку, свободного кроя платье с рисунком «зебра», усатых официантов в алых жилетках и белые четырехквартирные коттеджики с тесовыми лоджиями. Когда реальный Запад оказался совсем-совсем другим, Балтия из западного форпоста превратилась в память о сладких заблуждениях Востока, ностальгию по теплой мечте, которая так и осталась неисполненной на самом дне рождественского чулка — и оттого вдвойне любимой. Мир, где у всех женщин длинные мытые-мытые волосы, малых детей зовут солидным именем Тоомас, и ходят они с детства в опрятных костюмчиках с бабочкой, где кофе и коньяк пьют наперстками, дома носят свитера с олешками и расчищают по утрам от снега дорожку к гаражу. Где стремглав слетают с вышки шестилетние мальчишки, мужики в кабаках вдумчиво обсуждают, что такое оргазм, течет река И-Йоки, ссорятся сдержанно и ненадолго, едят суфле с черникой, звонят в судовые и часовенные колокола и поют женским хором песни про медведей на празднике пчеловодства. Мир, где к любимой «приходят с корзинкой поцелуев и делают с ней то, что весна с яблочными деревьями». Мир, давно растаявший, но нежно запечатленный выдающимся финским режиссером Йорном Доннером, самолично играющим то Юкку, а то Пекку в сложенном из маленьких разноцветных стеклышек заветного счастья объемном витраже. Маленький раек Юкки с Асти и самое дорогое личное воспоминание Юрки и Насти. Valge daamen. Piimasokolaad. Vana Turku. Kohvik. Punane Koit.
Tere tulemast[22].
1997. Ди
Евротраур по принцессе Диане не закончится никогда
Модный художник Ренато Казарро любит собирать усопших суперстаров в одну компанию. На его картинах Джеймс Дин режется на бильярде с Элвисом, Мэрилин потягивает через соломинку какой-то сладкий дринк, а Хэмфри без конца ставит на автомате любимую «Singing in the Night». В последний день лета в этом отеле разбитых сердец прописалась новая постоялица — принцесса Уэльская и всея Британии Диана. Вот уже три месяца белый мир убивается по ней так, словно лето больше никогда не наступит[23].
Гибель Дианы совпала по времени с выходом новых разновидностей куклы Барби — Барби-Скарлетт, Барби-Сисси и Барби-Королевы Елизаветы. Живущие в каждом добром христианине нежные чувства к пластмассовой лупоглазой фее, сидящей в розовых шелках на краю полумесяца, взорвались истерией траура по живой женщине, которую почти никто из скорбящих ни разу в глаза не видел.
Разом померкли крах социалистической системы, война в Заливе, буча на Балканах и даже семейное положение Ксении Собчак. Роковой туннель стал новейшей парижской достопримечательностью. Журналы обновили по случаю галерею именитых покойников, сопроводив репортажи с похорон краткими справками об Элвисе, Мэрилин, Роми Шнайдер, JFK, Жаклин, Грете Гарбо и принцессе монакской Грации Патриции (в миру Грейс Келли), предвосхитившей судьбу Дианы. Клип Элтона Джона «Свеча на ветру» возглавил двадцатку MTV, потеснив традиционную негритянскую монополию мировых музканалов, а одноименный компакт стал чемпионом продаж за всю историю грамзаписи. «Прощай, английская роза, — говорилось в нем. — Ты еще расцветешь в наших сердцах, которые разрываются на части, ибо трудно представить себе хотя бы день без твоей улыбки». Опустела, короче, без тебя земля.
Дня без обычной вымученной улыбки Дианы представить себе в Европе не только трудно, а попросту невозможно. По сю пору профиль нежный и небесные черты покрывают все рекламные щиты, парикмахерские салоны и пресс-магазины. Кассету BBC «Королева сердец» с жизнеописанием принцессы продают уже даже в кофейнях. В книжных на полках стоит до пяти фотоальбомов имени Ди, внутри которых рыдают на коленях констебли, а панки с чубами рыжими несут к свежей могиле составленное из роз слово «Диана».
Крещеный мир ослеп от слез. Стосковавшись по боли, белая цивилизация принялась масштабно избывать последнюю напасть ХХ века — дефицит страдания. Страны, в которых не умирают близкие, не болят зубы и не стреляют на улицах исламисты, соединились в дружном и упоительном горе. Самая богатая августейшая особа мира, гнавшая на скорости 170 км/ч с любовником и поддатым шофером по людному Парижу, была явлена прессой в лучших традициях диккенсовского сиротского романа. Постылый муж, злая свекруха, голодное детство и гнетущее одиночество в мире дворцовой фальши. Слезы капают и рука отказывается писать.
Всяк выдумал принцессу по себе, и у всех она совпала — та самая златовласка в ресницах, локонах и рюшах, которую любая девочка рисовала в детстве на последней странице тетрадки по природоведению. А поскольку этой Лорелее по чину полагался сказочный принц с изумрудными глазами и каштановыми кудрями, тогда как реальный престолонаследник выделялся преимущественно вислым красным носом, принцесса и при жизни была обречена на хоровой плач в тональности «Ах, ты бедная моя трубадурочка, ты смотри, как исхудала фигурочка» и «Не болит у нее селезенка, одиночество мучит ребенка». Несите прочь заморский бутерброд. Образ деточки горемычной настолько пришелся всем по душе, что редкое упоминание о Ди обходилось без инвектив царствующему дому. Вечерами, протянув озябшие ноги к теплому телевизору, горожане шенгенской зоны нет-нет да и вспоминали со сладким сочувствием о нежном ангеле, заточенном во цвете лет в Виндзорский дворец. Она единственная годилась на сказку, потому что из всех особ королевской крови одна была сразу и красива, и несчастна, и не гоняла в футбол с подданными, как домашние скандинавские монархи. Смерть ее для послевоенных поколений стала прощанием с затянувшимся детством, римскими каникулами и песенкой о серебряном коне.
Россия в этой всемирной скорбной процессии опять пошла не с той ноги. Все телекомпании мира выражали ей неудовольствие в связи с празднованием 850-летия столицы в тот момент, когда человечеству изюм нейдет на ум и цукерброт не лезет в рот. Объяснить, что всемирная драма была для нас всего лишь эпизодом насыщенного и многотрудного конца века, чем-то вроде лишнего подтверждения сентенции «богатые тоже плачут», не представлялось возможным. Страны, схоронившей за один сезон любимого поэта, любимого клоуна, двух очень молодых актрис и сотни просто дорогих людей, сгинувших в катастрофах, на больничных койках и парковых скамейках, на Диану как-то не хватило[24]. После того как все лето в Москве и Питере цветы раскупались преимущественно в четных количествах, а мор был сравним разве что с повальной смертностью 94-го, репортажи Евгения Киселева из Лондона с миллионными кортежами, пошлостью публичного слезоизъявления и свечками на ветру смотрелись как одна массовая игра; господин учитель, нам бы ваши проблемы.
Так уж издавна повелось, что мир обычно объединяется в сострадани