Ну, и должна ж была однажды кончиться лафа. Полвека назад демократических и бундесовых немцев расцепили окончательно.
Бред продолжался. На стене убивали, фотографировались и писали глупости. Приехал Кеннеди и произнес историческую речь, что он берлинская булочка (хотел сказать «Я берлинец», но спутал артикли). Потом стену расковыряли и растащили на сувениры.
Один и у нас стоит. Если от Курского вокзала спуститься к реке по Садовому — на газоне виден бетонный блок с металлическими бабочками голубого и бурого цвета. Это она и есть, стена. Бабочки придают ей игривый вид. Как у бронзовых Маркса-Энгельса возле берлинской телебашни или у крашенных под жирафа танков Т-72 перед киевским музеем Отечественной войны. Рядом, понятно, дети. Козинцев на это сильно ворчал: хватит, говорил, каждый военный фильм детишками заканчивать, надоело. Но что поделать, если танки, стена, берлинский мемориал Холокоста — любимое место игр несовершеннолетних киндеров.
Ничего не поделать. Полувековой бред считать законченным.
1973. Чили
Как в Чили был похоронен утопический социализм
— Коля, они Альенде убили!
— Тьфу, я думал, с мамой что-нибудь.
Когда в августе 73-го девизом чилийских правых стало слово «Джакарта», когда оно ежеутренне появлялось на стенах казарм, церквей, университета Сантьяго, в анонимках членам кабинета Народного единства, Москва поняла: Альенде всё. Это к нему из-под елки выбегают мохнатые волки. В зеленых мундирах и шикарных яичного цвета водолазках сухопутных сил Чили. «Джакарта» — это было недвусмысленным напоминанием о судьбе левого блока Индонезии, вырезанного в октябре 65-го браво-ребятушками генерала Сухарто.
Волков ждали давно.
Революционный кубинский хаки-режим всего лишь наследовал давним традициям континента. Гражданские власти Латинской Америки всегда действовали (или бездействовали) с большой оглядкой на людей в форме. До поры до времени им давали дышать, но стоило увлечься новомодными классовыми теорийками, расправа была короткой и устрашающей, по принципу «непрощенного» Уильяма Манни: «Умрешь сам, твоя семья, твои друзья, да еще и дом спалю». Верные командиру, а не конституции, традиционно рекрутируемые из обеспеченных слоев армии пятого континента не умели воевать, зато были отлично натасканы резать глотки «умникам с идеями».
Первым человеком, который решил игнорировать армейский клан, стал сорок пятый президент Чили Сальвадор Альенде Госсенс.
4 сентября 1970 года страна бедных, несчастных, больных обезьян избрала своим правителем доброго доктора, бывшего министра здравоохранения и лидера духовно-социалистической оппозиции. Доктор знал, как лечить больные животики (едой) и как превратить страну в дендрарий (национализацией меднорудной промышленности, становой отрасли чилийского хозяйства), но оказался совершенно не в состоянии увлечь этими прожектами Бармалея. Умеренный в своих левых воззрениях, он мягко, но твердо отверг первую заповедь марксистской практики — о белых перчатках. Вместо того чтобы беречь лояльный генералитет, провести свирепую чистку офицерских кадров, «укрепить» командование комиссарским контролем, вооружить и натаскать рабочие дружины, президент первым делом постановил ежедневно выдавать каждому ребенку по литру молока. И всем по порядку давал шоколадку и ставил, и ставил им градусники.
Недолго детишки пили то молоко. Мятеж военных и карабинеров был как будто специально приурочен к третьей годовщине правления левой коалиции.
Не озаботившись тылами, Альенде затронул интересы слишком многих, чтобы счастливо встретить старость. По запасам медной руды Чили занимает третье место в мире и первое в Западном полушарии. Доходы корпораций «Анаконда» и «Кеннекот» и кубофобия Госдепартамента США были слишком велики, чтобы сквозь пальцы смотреть на лакающих молоко чилийских детишек (еще со времен Эйзенхауэра во внешней политике США действовала доктрина «Принцип домино», по которой падение одного проамериканского режима неизбежно влекло за собой покраснение региона в целом). Дружественный красным главком Рене Шнейдер был изрешечен в машине за несколько дней до триумфа левых. Второй лоялист, главком Карлос Пратс, проснулся в отставке после бунта пустых кастрюль. Третьего шанса Альенде не представилось: летом 73-го главкомом сухопутных сил стал генерал Аугусто Пиночет.
К тому времени в стране уже стоял настоящий амиго-компаньеросский бардак. Комендантский час вводился и отменялся ежемесячно. Финансируемая американским посольством забастовка водителей грузовиков и мелких лавочников парализовала снабжение. Фиксированные цены вкупе с неконтролируемой эмиссией, усиленной к тому же миллиардами вброшенных из-за рубежа фальшивых эскудо, привели к острейшему товарному дефициту. Чуя вольницу, Хоакины Мурьеты самых разных расцветок по старинке брали себе в помощь ультралевые и ультраправые лозунги и с ними уже грабили мимохожих и мимоезжих, взрывали мосты и дороги, отрываясь на всю оставшуюся жизнь. Правящий режим отвечал на это безобразие песнями члена ЦК комсомола Виктора Хары.
Что делал в таких случаях Айболит? «Дети, ничего не бойтесь. Надо громко позвать соседей. Соседи добрые». Добрые московские соседи давно предлагали старейшей (с 1810 года) латиноамериканской демократии свою помощь. Переворот готовился с таким нахрапом, что двух десятков чекистов-профессионалов было бы достаточно для превентивного удара по штабам. Альенде и здесь оказался верен прекрасному идеалу.
Судьба идеала решилась в черный вторник 11 сентября. В первый же час восстания, объявив круглосуточный комендантский час, моряки Вальпарайсо засунули в трюмы 3000 человек — всю городскую власть и сочувствующих. Связи не было. Дорог не было. Оружия не было: незадолго до путча правым удалось провести законопроект о разоружении гражданских лиц. Как и заведено у розовых, Альенде сделал самый ответственный из безответственных жестов: надел президентскую ленту, помолился конституции и пустил пулю в лоб (миф об участии в обороне Ла-Монеды до последнего патрона позже возник из исторической фотографии — в каске на балконе, — был поддержан европейскими левыми и зачеркнут выжившим телохранителем президента).
В годы нового порядка хунта убивала людей тысячами, а пытала десятками тысяч.
Такова была цена белых перчаток и бесплатного молока для больных бегемотиков.
Наше детство
Воспитание, как и дрессура, требует ограничителей. Что можно, чего нельзя, за что в глазик поцелую, за что ноги вырву. Советская система, знавшая толк в контроле, вырастила миллионы отличных граждан, которые ее и похоронили. Сегодня детство длится до тридцати лет — капризное, защищенное от любого ветерка, неспособное к действию. Девочки, желая нравиться, хотя бы озабочиваются попой — мальчики рыхлеют телом, мозгом и потребностями.
Школа личности проиграла косным Советам по всем фронтам.
Карантинным летом-2020 сон московского двора прорезал клич горна:
«Взвейтесь кострами, синие ночи!»
Принцы и нищие
«Сто дней после детства», 1975. Реж. Сергей Соловьев
Анафему лагерям без вариантов поют люди, все лето проведшие на бабушкиной даче.
Об общинном житии они не в состоянии вообразить ничего, кроме маршировки.
Им ее в киножурналах показывали.
А они все страшно свободные и независимые люди, что не ходят под седлом. Аж неудобно.
Меж тем, для людей, которым по известным историческим причинам не свезло с бабушками, пионерское лето было первым опытом социализации с минимумом организационной дурнины и волей, какая не снилась счастливчикам из полных семей.
Лагерь — это иглы, папоротники и ежик у забора.
Солнечные нити через деревья.
Сибарит-вожатый в пиратском венке на один глаз, в которого поголовно влюблены девчачьи спальни.
Книжка в тихий час — необязательно хорошая. Можно какую-нибудь «Наш колхоз стоит на горке» или «Девять жизней храброго ингуша».
Подъем и спуск флага, который не след оставлять на ночь без присмотра. Первые вещи, к которым надо относиться серьезно. Например, не вязать галстук на голую шею, а только под воротник. Нипочему. Нельзя, и все.
Штабель скамеек в клубе на танцах. Первые пары «на пионерском расстоянии». Завидки старшаку, обжимающемуся всерьез.
Шалавые девки в джинсовках внакид, орущие, как
Дельфины в ураган, в ураган, в ураган
Уплывают в океан, в океан, в океан,
Лишь один из них отстал, шалулалу-ла,
Лишь один в беду попал, о-йе-йе-йе, йе!
Они же, насквозь зареванные на «Белом Биме».
Холодная война первой и второй палат — везде, всегда, в любом возрасте. У девиц — третьей и четвертой.
Ежедневная наука распознавания своих и чужих, правды и позы, дурного и доброго.
Девчачьи песенники с опросником, «что такое любовь» и «как вы относитесь к Высоцкому» (любовь, как всем известно, глубокая река, в которой тонут два дурака).
Чемоданная комната с запахом преющих гостинцев.
Пинг-понг «на победка».
Черные сухари в сушилке.
Кружки «соломка», «выжигание», «макраме». Снобизм умельцев что-то делать руками.
Вожатский концерт с танцем маленьких лебедей в исполнении четырех мужиков. Продолжительная массовая истерика, переходящая в икоту. Чистая, незамутненная радость подросткового идиотизма.
Рубахи узлом на пузе.
Показная дружба в обнимку.
Антонов из динамиков.
Множество подростковой безвкусицы, которую следует неведомым локатором распознать в детстве и, устыдившись, преодолеть в юности.
Первый самостоятельный мир, в который Соловьев добавил щепоть усадебных радостей. Купален, беседок, мокрых после дождя досок веранды и клевера в банке.
Пафоса наследия поместной культуры по прямой.