Приняв, из пионеров немедленно грозились выгнать. Чаще всего пугали исключением в лагерях: диапазон смертных грехов там был много шире школьного — от самовольного купания до побега домой. Иногда бесхозные дети тонули и попадали в лапы маньяков — и взрослые торопились заблаговременно закошмарить их до икоты. Притом ушлые законники твердо знали, что по уставу принимает и исключает «первичка» — школа и класс, а лагерь союз временный и может разве что накатать «телегу» по месту учебы. Для действительного изгнания требовалось минимум предать Родину и утопить в толчке сестренку-гимназистку — но в старых фильмах «Красный галстук» и «Друг мой, Колька» обряд снятия галстука под барабанную дробь присутствовал. То была подлинная гражданская казнь, и пережить такое не улыбалось никому.
Галстук был из темно-рыжего, реже красного шелка, назывался «алым», считался частицей знамени и вязался специальным квадратным узлом. Выглядел равнобедренным треугольником с минимальным «бедром» типа банданы, и хвостики было удобно наматывать на палец и ручку — так что к праздникам он требовал глажки. В школьные дни этим занималась мама, в лагерях — специальные девочки в тихий час собирали по спинкам кроватей. Перед глажкой галстук надлежало намочить, при первом же проходе утюгом получалась идеальная шелковистая поверхность. Был негласный запрет вязать галстук на голую шею, только под воротник — ни-почему, считалось западло. За этим следили сами, без всяких вожатых отсылая оболтусов переодеваться к линейке.
Миф о том, что лагерь состоял из сплошной муштры в пионерской форме, придуман теми, кто там ни разу не был (проверено на знакомых из киносреды). В действительности форму надевали трижды за смену — на открытие, закрытие и траурную линейку 22 июня. Утренние же и вечерние линейки с подъемом-спуском флага проходили в повседневке и имели банальный смысл лишний раз пересчитать детей. Пропагандистская нагрузка тоже была побочной: просто родители работали, а дедушек-бабушек повыбило в войну, либо они, надорвавшись, угасли в первые послевоенные десятилетия — детей 60-х годов рождения просто не с кем было оставить на лето. Живучесть же легенды происходит оттого, что кинематограф был вполне благополучной средой, выжившей в эвакуации и сохранившей наследственный снобизм по отношению к государству и населяющим его правоверным плебеям.
Сама детская полувоенная организация была скопирована в 20-е с американского бойскаутского движения — заимствовав оттуда и слово «пионер», и цветной галстук, и нашивки с речевками, и даже салют (в США это обычная войсковая честь флагу, при которой ладонь прикладывается к голове не сбоку, а к брови под углом). К старым мобилизационным временам относится и двуединый ритуальный клич «Будь готов!» — «Всегда готов!».
Форма состояла из белой рубашки с наплечным шевроном (звезда и языки пламени на лимонном фоне), для девочек — еще и белые банты плюс синяя плиссированная юбочка поверх белых колгот (очень, очень секси). Знамя на сбор и открытие лагеря выносила знаменная группа в белых перчатках — мальчик-знаменосец и две девочки «под салютом» спереди и сзади. Тройке не полагалось двигаться по косым траекториям — поэтому она чеканно поворачивала под прямым углом, красиво было. Дружина при этом стояла «под салютом», если затягивалось — хитрецы норовили положить уставшую руку на плечо соседу, но тот стряхивал: нечего.
Пионерия имела свою параллельную «беспартийным» старостам бюрократию, которая, как любая идеологическая верхушка, котировалась выше. Избирались председатели совета отряда, а по школе и лагерю — совета дружины. Совет заседал в пионерской комнате, решая организационные и дисциплинарные вопросы и будучи предтечей парткомов. Процессом рулила старшая пионервожатая — чаще всего миловидная барышня, провалившаяся в институт и нарабатывающая стаж до следующих экзаменов. Старшеклассники на переменах любили бегать к ним в гости трепаться, пикироваться и дудеть в горн. В кино их обычно изображали суетливыми и подобострастными к начальству курицами — в реальности старшая вожатая в школе и лагере была довольно самостоятельной фигурой, на которую директора спихивали кучу надзорных функций и потому сильно от них зависели.
В седьмом классе до срока повзрослевшие, но еще не достигшие комсомольского возраста девочки начинали прятать галстук в сумку — с этим боролись, но вяло: поверх округляющегося бюста пионерский символ выглядел довольно развязно (вожатые не в счет, у них работа такая; да и галстук их декоративный, потому как все давно в комсомоле).
Школьная пионерия была лишней нагрузкой: и без нее забот хватало. Зато лагерная — воистину благородным ритуалом. Все же сосредоточенный горнист, всеобщий любимец в рассветных лучах — это было здорово. И повести Крапивина в «Пионере» с продолжением и картинками Ю. Медведева. И аккуратно сложенный, приятный на ощупь квадратик галстука в кармане.
Если религии подобает быть величественной и красивой — пионерская такою определенно была.
В 12 лет человек понимает все
О Владиславе Крапивине — к первопубликации
«Мальчика со шпагой»
Крапивин не входит в святцы детской литературы и не стоит на заветной полке Незнаек, Буратин и Хоттабычей.
Эту полку собирают взрослые в поисках, что бы почитать маленьким. Там не бывает реального зла, только гиперболически сказочное.
Крапивина мужчина четырнадцати лет покупает сам, видав уже всякие виды и знакомый с настоящим, сгущенным злом соседнего двора, опасным и будничным. Выросши в полного человека благодаря этим книжкам, он слегка стесняется их как самого интимного и дорогого переживания. Только потому Крапивин и не рассматривается сегодня как великий современник — каким, безусловно, является. Нет поля обсуждения и культа. Нет общероссийской «Каравеллы» людей, которые не зная, но чувствуя своих, в один важный момент жизни прочитали внутри журнала «Пионер» «Колыбельную для брата». А кто старше — «Всадников со станции Роса». А позже — «Ковер-самолет». А самые продвинутые в «Уральском следопыте» — «Голубятню на желтой поляне».
«Люди всегда гибнут во имя великой цели. — Во имя вашей цели — наши люди. Объясните этой девочке, ради чего во время нашествия погибла ее мать».
Это был взрослый базар, и он никогда не попадал в умильное кино студии Горького про фантазеров и почемучек. И «Всадники» с пионерлагерной жандармерией. И «Трое с площади Карронад» с авиабомбой в портфеле. И «Журавленок и молнии» с домашним насилием и телевизионной сволочью. Агрессивные и глупые учителя, мальчики, способные им перечить, внутриотрядные, внутришкольные, уличные войны маленьких людей за честь и достоинство, вообще существование неподконтрольного взрослым автономного мира — не совсем то, что способен был допустить на экран советский ювенильный кинематограф. Саечки за испуг, стыки за вешалкой, хай директрисы, раз в два года оскорбительные уколы для всех — девочкам в четные годы, мальчикам в нечетные, сонные черные утра, пустые унылые коридоры — то была жизнь, а не миф о смехе и солнце. И никогда в жизни не признали бы наверху близость настоящего, гнусного врага: хоронящийся по углам грязный, активный, всемогущий блатяк. Единственный раз в «Колыбельной для брата» появились из тумана смрадные гады, причем пехота — явно злее и опаснее центрального атамана Дыбы. Знавали мы в жизни Дыб — экранный, как ни старался, был человеком, не тварью. Такое видно.
Не решился режиссер народ пугать.
А еще во всем детском кино, кроме «Чучела», непременно присутствовал знающий и близкий педагог. Тогда как в жизни каждого пионера страны были затяжные периоды, когда он жил сам и бился сам, один в поле. И если была ему в этом деле какая взрослая подмога, то эта вот проза Крапивина в журнале «Пионер» с серьезными маленькими людьми на иллюстрациях.
«Силу почувствовал?» — насмешливо спрашивал человека Дыба.
Они чувствовали силу. Правду, пацанскую справедливость, локоть полузнакомых товарищей где-то совсем рядом и отряд за спиной. Уже в «Мальчике со шпагой» Крапивин пресек эту соблазнительную моду слабого уповать на орден, гвардию и всадников из песни. Отряд — для безнадежных случаев заведомого превосходства зла. Бейся сам, прикрывай младших, уродуйся — и однажды в черный миг тебе помогут сильные люди: они чувствуют своих. «Не тррогать!» — и сказочный эскадрон вылетит вихрем на поляну.
Будь одним из них. Всю жизнь.
И будет жизнь совсем хорошая, как обещал первый командир конников и барабанщиков Аркадий Петрович Гайдар, которого пустые буржуазные дешевки объявили психопатом, расписываясь в своем гуманитарном ничтожестве. Пустое сердце глухо к великому слову.
Гайдар с Крапивиным — лучший распознаватель «свой — чужой». Если хоть раз пристраивал в ладони рукоять спортивного клинка, если правил кат носом на вал, если знаешь имя Джонни Воробьев и волшебное заклинание «Пять пальцев в кулаке годятся для удара, годятся, чтоб держать и молоток, и меч» — значит, будет тебе место у костра и котелок с наваром. Если нет — прошло твое детство даром, наверстывай.
Не стремился малый читатель стать таким — а воображал, что в худший момент может им оказаться. Подняться внутри. Как в английском фильме «Субмарина», где мордатый бычара на глазах школы держит мелкого за грудки и велит сказать, что лучшая девочка мира — шлюха, вон та, в красном пальтишке с капюшоном, что зябко сидит на ступеньке и, как все, ждет Слова. И мальчик, никогда не читавший Крапивина, но знающий наитием его завет и его вдохновляющую силу, отсчитывает назад секунды до подвига и главных в жизни слов, какие дай господь сил всем сказать в такую минуту:
«Пошел на… (дальнейшая часть фразы изъята самоцензурой во избежание запечатывания книги в целлофан)».
Искры из глаз, кровь из ноздрей — это неважно совсем. А важно, когда битую твою морду держит на коленях та вот, в красном пальтишке, лучшая. Потому что ты знаешь, как жить, а других ей и не надо.
Пацан этот — с нашего костра. С «каравелловского».