За те 20 лет Алла Пугачева из просто шлягерной дивы стала музыкальным сопровождением жизни. Жизни вообще, а не только осенних свадеб, южных отпусков и первых поцелуев. Под нее строились, пили, поступали, зачинали, дрались, садились, ехали в дальних поездах, болели, убирали территорию, проводили спортивные состязания и осуждали китайских реакционеров. Под нее бились в стену, требуя сделать потише, и бились в стену, требуя сделать погромче. Она была везде и останется везде. Ее дочку в «Чучеле» тоже «каруселили» под «Старинные часы».
Эпоха «Ну, погоди!», канадских серий, венгерских консервированных компотов и постепенного исчезновения понятия «еврей» целиком прошла под Пугачеву. Если хронику 60-х весь мир справедливо озвучивает «битлами», наши кадры великих газопроводов, исторических хоккейных финалов, новогодних елок и совещаний в Кремле должны идти не под Первый концерт Чайковского, не под Лещенко с Кобзоном, а только под Пугачеву.
Под какого-нибудь «Маэстро».
Только не под «Без меня тебе, любимый мой».
Ненавижу.
Одна сатана
300 лет переносу столицы из Москвы в Петербург
300 лет мы маемся друг с другом, как вздорные и усталые супруги доразводных времен. И быть тому всегда — в горе и в радости.
— А у вас мокро!
— А у вас уродливо!
— А у вас мосты разводят!
— А у вас автомобили-убийцы!
— А у вас зато темень круглый год!
— У нас??
300 лет собачимся по-семейному — больше все равно перекинуться не с кем. Киев на отшибе и наособинку, Ебург далековат, Нижний — не смешите.
Что только ни случалось меж двумя городами за 300 лет. За поездку из одного в другой и том путевых заметок сослали Радищева: только что случилась французская революция, не вовремя он в Москву собрался. На том же перегоне удачно вышедшая в Питер замуж москвичка Аня Облонская повстречала усатого грезу-поручика — тоже прескверно все кончилось. В 75-м оба города связал 3-й улицей Строителей Эльдар Рязанов, десять лет спустя «Ленинградским рок-н-роллом» — Евгений Хавтан. Правда, оба москвичи. Питерцы от жарких ноздревских объятий уклоняются, но мы настаиваем.
И вообще, наша Тверская, пройдя под разными названиями 660 км, переходит в их Невский проспект.
Милые бранятся — только тешатся.
Кино на всю Россию — у нас и у них. Многолинейное метро на всю Россию — у нас и у них. Читатели, Гостиные дворы, Большие театры, балетные школы, Поцелуевы мосты; Спас-на-Крови и Василий Блаженный — почти одно и то же, хотя питерцы скажут, что их лучше, и им, безусловно, виднее. И Пушкин у нас общий, и Грибоедов, и Достоевский, и Чубайс с женой. Как и Петр I — кстати, коренной москвич, до тридцати лет и слыхом не слыхавший ни о каком Петербурге, как и вся подмандатная ему страна.
Все-таки у нас очень много общего, но мы рады, а питерцы как-то стесняются. Да, говорят, попутал нечистый. Много.
300 лет мы бегали от себя друг к другу. Начали они. Как только в Зимнем воцарялся очередной держиморда, дворянский Питер по возможности безлюдел. Сначала текли в Москву от Павла. Потом от сына его Николая: за 14 декабря он подергал сыновей из всех без исключения дворянских семейств, исход в Москву был повальным. Потом ломанулись в революцию и устроили у нас драку, несравнимую с блиц-переворотом у себя. Москва потеряла несколько сотен лучшей молодежи с обеих сторон, но сорвала обратно столичный статус.
Ожидаемого встречного потока переселенцев не случилось: Питер был колыбелью революции, и во главе его упорно ставили еще более дремучую сволочь, чем в Москве. Имена Зиновьева, Жданова, Романова, Зайкова, Гидаспова давно стерты с питерских карт и святцев, но злая память о наместниках у ленинградцев останется надолго. Если за вольностью куда и бегали, то в Ригу и Таллин.
Зато миграция москвичей в Питер вошла в моду сегодня, причем по старым причинам.
Ось напряжения от бывшей столицы к нынешней сообщает сюжет родственной розни дюжине государств мира. Варшава — Краков в Польше, Нанкин — Пекин в Китае, Анкара — Стамбул в Турции, Токио — Киото в Японии, Коломбо — Канди на Цейлоне равно сочетают натужную спесь города-венценосца и снисходительное превосходство отставника. Большинство двустоличных держав, как видно из перечня, сосредоточено в Азии — ибо перенос главного города суть прерогатива тирана, а в Европе таких меньше. Аденауэр выбрал в столицы уполовиненной Германии Бонн именно с расчетом на воссоединение и немедленный перенос столичных функций в Берлин-папу, что было бы сложнее делать из вполне себе мощных Франкфурта или Мюнхена. Так Германия и обеднила себя на эту вечную ревность, обиду, конкурентную самодисциплину и латентное извращенное взаимовлечение центров силы — коими так изобильна наша и соседские страны Востока.
Нет повести печальнее, потешнее, благороднее и возвышенней на свете, чем повесть о породненных городах.
С юбилеем вас, дорогие Оля, Костя, Сережа, Мишка, Алексей Юрьевич и Таня с нашей фамилией Москвина.
Ну, за гуманизм!
Московский фестиваль
От одной мантры ММКФ не откажется никогда.
Сколько б их ни было впредь, какие бы угрожающие латинские закорючки ни покрывали уличные растяжки вместо старого «За гуманизм киноискусства, за мир и дружбу между народами!» — в назначенный час в круг выйдет заслуженный дедушка российской кинематографии, возложит персты на гусельки и заведет старинную величальную: в шестьдесят, мол, третьем году здесь с большим трудом победил шедевр Феллини «8 ½». Во всякой прикормленной телепередаче, на постерах со святым Георгием, при разрезании любой ленточки и ритуальном хлопанье хлопушкой на открытии и закрытии, в среднем шестнадцать раз за фестиваль будет вспомнено, что была, была и на нашей улице историческая справедливость. И музыка играла — та самая, с клоунами! — и фраер танцевал.
С той поры прошло 47 лет (прописью: сорок семь). Сменились строй, восемь руководителей партии и правительства и сама партия. Начался и закончился бесконечный сериал «Ну, погоди!». Умерли все до единого фигуранты данной истории: председатель жюри Чухрай и его присяжные Стэнли Крамер и Сатьяджит Рей, зав. идеологическим отделом ЦК Ильичев и его партайгеноссе Хрущев, фраера Феллини, Мастроянни, Пинелли, Ди Венанцо, Рота и даже авторы фильма «Знакомьтесь, Балуев!»[30] Комиссаржевский и Переверзев. Живы и неплохо выглядят музы Анук Эме и Клаудиа Кардинале — но женщины вообще более живучи. Даже создатели постмодернистских пастишей «Восемь с половиной женщин» и «Восемь с половиной долларов» Гринуэй и Константинопольский давно превратились в усиленно молодящихся, но довольно преклонных лет пастырей. А пластинке этой все нет конца: вот, помнится, в тот год, когда президент фестиваля шагал по Москве в тундру и тайгу…
И это правильно, и это справедливо.
Потому что среди лауреатов ММКФ «8 ½» был единственным выдающимся фильмом планетарных достоинств режиссера за все 52 года его существования.
Многие каннские триумфаторы войдут в первую сотню знаковых картин человечества. «Если», «Сладкая жизнь», «Апокалипсис нау», «Криминальное чтиво», «Блоу-ап», «Таксист», далее по списку. Фильмы «Судьба человека», «Доживем до понедельника» и «Это сладкое слово “свобода”» в сотню не попадут. Я уж молчу про вьетнамский фильм «Опустошенное поле» и два случая, когда за неимением достойных главный приз отказались присуждать вовсе (в первый из них гран-при отдали тридцать лет как покойному Эйзенштейну[31]; смелый ход).
Нет, фестиваль славный, нужный, интересный — но его губит категория «А». Та самая, о которой принято столь усердно звонить и смысл которой — столь усердно скрывать, особенно от башляющего Министерства финансов. «А» — это добровольное обязательство не брать в конкурс уже где-то показанные фильмы. «А» — это не только Канн и Венеция, но и, между прочим, «Кинотавр» при всей разнице претензий. Козырять разрядом «А» — это все равно как бахвалиться, что в отборочных играх футбольного чемпионата нам досталась подгруппа «А», а не какая-то заштатная «С». Но козыряют все равно: стоило автору год назад честно и в подробностях расписать для канала «Культура» обстоятельства классификации «А» — все его подробности ушли в корзину, а пафосный девичий голосок сообщил от себя: «К концу шестидесятых ММКФ завоевал такой авторитет, что Международная федерация фестивалей присвоила ему рейтинг “А”». На счастье Москвы, в мире нет надзорных федераций, раздающих фестивалям рейтинги по мере роста трудноизмеримого авторитета. Случись такое — градация ММКФ скрывалась бы от публики, как национальный военный бюджет. От президента и министра финансов — в особенности.
Для Москвы зарок составлять конкурс только из нового кино губителен: трудно представить режиссера, в здравом уме отдающего на что-то претендующий фильм в московский конкурс (Михалков не давал ни разу). На фестивале есть смысл ходить на ретроспективы, спецпоказы, внеконкурсные программы — но для этого вполне достаточно рейтинга «В».
Нет, это не наш путь.
Знак «А» давно превратился в потертую, блеклую, свалявшуюся, но все равно любимую цацку государства. Это — витрина, фасад, апофеоз, выставка несуществующих достижений. Уже одно то, что показы проходят в «Октябре», где удобно показывать, а открытие и закрытие — в «Пушкинском», где удобно рассылать воздушные поцелуи и номенклатурно обниматься, говорит о фестивале все. Дело — там, в неприветливом бункере. Гулянка, которая гораздо важнее дела, — здесь, на эспланаде. Для дела категория «В» адекватней. Для помпезной пьянки она убийственна: что, собственно, празднуем?
Фестиваль «А» позволяет прислать ему приветствие с фотографией в каталог (перед Михалковым и Лужковым) и не выглядеть при этом глупо. Фестиваль «А» позволяет посидеть ладком с предынфарктными звездами своего детства и даже сделать комплимент хорошо сохранившейся французской старушке (французские старушки — самый малопортящийся продукт в мире, знаем и аплодируем). Фестиваль «А» согревает лепотой благотворительности в адрес большого и нерентабельного искусства. Наконец, «А» просто создает иллюзию движения, бурления, общественной жизни на подмандатной территории. В конце концов, немцы в оккупированном Киеве запускали на стадионе «Динамо» футбольные турниры именно с этой целью, а не для демонстрации преимуществ арийского футбола. Они и сами понимали, что спущенная с цепи под псевдонимом «Старт» команда мастеров киевского «Динамо» порвет все эти сборные оккупационных контингентов в мелкие лоскуты — как и случилось в дальнейшем. Эффект затея имела небольшой, наши все равно взяли Киев через пятнадцать месяцев после первого матча — но благородство досуговых помыслов запечатлелось в истории.