Справедливости ради следует признать, что первостепенная задача всех фестивалей — двигать киноискусство — исполнена, и двигать киноискусство больше некуда. За сто лет своего существования кино вошло в ранг старого искусства, в котором все вершины достигнуты, пики покорены и дороги исхожены. Так же, как современный арт вот уже восемьдесят лет забил на живопись и ваяние и ищет новизны в эстетическом хулиганстве, чудовищной многозначительности и смежных областях потребительского дизайна — в мировом кино передовая сегодня проходит по резервации соцреализма (Кен Лоуч, братья Дарденны), в зоне экспериментов маргинальной психопатологии (Михаэль Ханеке, Ларс фон Триер, иногда Балабанов) или постмодернистских трэш-пазлов Тарантино. Первой дорожкой мы уже ходили — на вторую и третью в силу торжествующей в стране мелкобуржуазности не свернем никогда. По репертуару нашему фестивалю суждено быть именно буржуазным — но без эффектного лоска послевоенного Канна. Нам ближе нечто зажиточно-кулацкое с креном в православную чудесатость и меланхолическое разочарование. Словом, если бы Феллини сегодня воскрес и отправил в наш конкурс чудесатый, разочарованный и очень старый фильм «8 ½», он победил бы с большой помпой.
Исполняющий обязанности Л. Ильичева Владислав Сурков лично хлопал бы из партера.
В мире бы эту победу никто не заметил — так ее и тогда никто не заметил.
Один злой Феллини сказал, что советское руководство похоже на мафию: дедушки в черных пальто разговаривают вполголоса и целуются.
Мечтай о великом
«Выпускник» Майка Николса / «Курьер» Карена Шахназарова
Носитель житейской мудрости К. Прутков рек: «Не плыви по течению, не плыви против течения, плыви туда, куда тебе нужно». Выпускник колледжа Бен Брэддок и курьер журнала «Вопросы познания» Иван Мирошников тешили общество тем, что сидели на задней парте, глазели в окно и не жили жизнью отряда. Мир вокруг них кипел и плавился: Америка-67 по вопросу Вьетнама, Россия-86 по вопросу социализма, — а им было безразлично то и другое, как-то стороной прошло. Оба любили ничком лежать в воде: Боб в бассейне, Иван на люберецком карьере (Шахназаров тела в жидкости в кадр не брал, ибо солнечные блики и водная гладь по традиции создают ореол поэтической натуры, а Иван был натурой глубоко прозаической и не видел в том беды; будь у него бассейн, он бы плоско и буржуазно лежал в бассейне, но бассейна у него не было).
Все это сильно шло вразрез с устремлениями среды. Среда Боба желала успеха, алкала успеха и требовала воли к успеху. Бассейн был ей нужен не для плавания, а для самопрезентации. Стоило Бобу заплаваться, папа тут же заводил мужской разговор о трудоустройстве (мы ж должны знать, в чьи руки перейдет построенное нами здание!). В ключевой сцене Боб пропускал в стеклянную дверь вереницу стариков, с достоинством шествующих на прием, и стайку молодежи в белых смокингах и платьях до пят, ломящихся навстречу. Это был мир вечного движения по заведомо отлаженной колее, сплошных эскалаторов и транспортеров багажа, — что и вздыбило Боба, как и многих его богатеньких ровесников.
Иван, признаться, был натурой посложнее. Он не только втыкал копья в мебель и пел про козла (кто ж в 86-м не пел), но и терпимо относился к детерминизму, советской эстраде, передаче «Служу Советскому Союзу», а также прощал окружающим глупость за душевное к нему расположение. На заре всеобщего бунтарства (до чего же противное слово) он занял нишу социального аутизма, требуя оставить в покое людей, любящих морковку, и не лепить из них нравственный идеал.
Среда Ивана была педагогической и допустить этого никак не могла. Мама преподавала литературу в ПТУ (то есть абстракцию работягам), профессор Кузнецов тоже занимался чушью, так как был светилом педагогических наук, а подобных наук не существует в природе (слово дезертира педвуза). В мамин пед поступал и Иван — но без энтузиазма и успеха. Это были не его слова.
Среда обоих, конечно, взбурлила и не велела им к своим девочкам вязаться. «Не смей приглашать Элейн на свидание». «Ваше общество глубоко противопоказано моей дочери. Как мужчина мужчину прошу вас немедленно прекратить все отношения с Катей». Адзынь, жлоботряс.
Элейн, все помнят, поступила, как положено шестидесятницам: сбежала из дворца с Дастином Хоффманом от румяного корпоративного блондина. Предсказуемо и неинтересно. У таких сразу ребенок рождался, и его принимались воспитывать любовью в разностороннюю личность.
Дочь профессора Кузнецова, в свою очередь, была пошлой дурой — но играла ее богиня Настя Немоляева, что косвенно извиняло и героиню. Тысячи людей просто не вслушивались в мечту (мечту!) о спортивном автомобиле, магнитофоне и маленькой собачке. Как всем известно, синтез дур и богинь часто встречается в 17 лет. Словом, Боб совершил поступок и переменил жизнь, а Иван совершил поступок и оставил жизнь как есть. Один запер церковь крестом и прокатил любушку на автобусе — другой отдал Базину пальто, чтоб мечтал о великом. Пальто и вольтеровская максима, конечно, предназначались Кате. Будь у Ивана спортивный автомобиль, он бы легко отдал и его, но у него не было спортивного автомобиля.
Нельзя сказать, чтоб он очень этим тяготился. Иван был философ и не тяготился ничем. «Ты, конечно, ничего, фигура, ноги, — сказал бы он в финальном послании публике, — но не мне тебя переделывать. Гляну лучше в окно, молочка попью». Из банки.
Бабушка-бабушка, а почему у тебя такой большой хвост?
«Здравствуйте, я ваша тетя!».
Новая бразильская бабка
С детства казалось, что Чарлея — имя тетки. Есть тетя Полли, тетя Хая, а эта вот — тетка Чарлея. Немного знойно — так она ж из Бразилии.
Теперь выяснилось, что Чарлей, как и сама тетка, — мужчина, и даже из второстепенных. То есть не тот чернявенький, у которого глаза с поволокой, а тот очкастенький в шкуре белого медведя, на которого ставят стул.
То есть он просто Чарли, а Чарлеем его назвали в 1892 году при переводе пьесы, когда с иностранцами водились мало и с именами их обходились вольно. У нас и сегодня с ними не церемонятся, а тогда вовсе был караул.
Водевиль живописал будни оксфордской общаги — кузницы, так сказать, взбитых сливок, самой что ни на есть шоколадной фабрики. Публика тех лет чуралась социальных теорий, ходила в театр за потехой, а не за вскрытием социальных язв. Пьеса «На дне» вышла только 10 лет спустя и потому и наделала тарараму, что была первой. Поэтому Бабс Баберлей, которого позже сыграет Калягин, не ел с лотка чужих сосисок, а учился в мажорном заведении на юриста и имел слугу Брассета, которого позже сыграет Гафт. Такие типа Хлестаков с Осипом, но очень небедные, очень. Баберлей — это переделанное Беверли, а кто в Беверли-хиллс живет, мы знаем. Не те, кого любовь и бедность навсегда в свои поймали сети.
Бабс этот играл в самодеятельности пикантных старух, потому что в Оксфорд не принимали женщин, и играть дамские роли студентам было делом обычным. И соседи по комнате, те самые Джеки и Чарли, посулами и дружеским шантажом склоняли его изобразить бразильскую тетю одного из них, так как были влюблены, а незамужним барышням наносить визиты в холостяцкий вертеп без взрослых возбранялось так же свирепо, как в чеченском ауле. Юмор строился не на том, что мужик в салопе ходит, а на куче господских условностей приличных домов. После чая мужчины уединялись в бильярдной поддать и поскабрезничать, а дамы в гостиной позевать и покалякать, и Бабсу до жути хотелось бренди, сигару и анекдота про жопу, а приходилось сидеть с постной рожей и слушать про настурции. А когда приехала настоящая тетя — сновать между комнатами, на ходу срывая и надевая парик, исподнее и шляпку, теряя веер, пряча недокуренные сигары и ругаясь теми словами, которые джентльмены позволяют себе только в бильярдных. Словом, такая разновидность Фигаро, который на всех парах устраивает личную жизнь безруких господ, а заодно и свою: у донны Розы, как все помнят, была воспитанница.
За 123 минувших года пьесу ставили миллионократно и экранизировали в дюжине стран по нескольку раз. Уже в постановке 1941 года она именовалась в титрах «бессмертным сочинением Брэндона Томаса». Сам Томас пожал плоды и явил себя феноменальным счастливчиком, умудрившись умереть ровно за месяц до Первой мировой войны, о которой никто не знал, что будет еще и Вторая, а потому разумно считал концом света. После 19 июня 1914 жизнь в Европе сулила мало прелестей и не способствовала постановке пьес про теть из Бразилии.
Зато уж после понеслось.
Сдоба с изюмом
Американцы, как все мещане во дворянстве, ценили барский стиль и ставили пьесу почти без купюр. Но вечная страсть к оптимизации пространства побуждала их регулярно сокращать воспитанницу и скрещивать Бабса с теткой, сделав ее нестарой интересной особой. Правда, в этом случае оставался без пары отец Джека полковник Чесней, но его утешали кофе со сливками, раз уж он старый солдат и не знает слов любви.
Австрия, от веку влюбленная в оперетту, путаницу, крем-брюле и ай-люлю, осовременила сюжет, нагнала вокальных номеров и переименовала на немецкий лад всех героев, кроме синьоры д’Альвадорец и мужа ее Педро, без которых вечеринка не в радость. На беду, однополая любовь пустила в немецкой культуре глубокие корни — из-за чего артист Александер, переодевшись в женское, играл уже не Шапокляк с баритоном, а форменную Верку Сердючку: губы сердечком, локти вразлет, гнусавый тон и гей-пропаганда.
Датчане нагрузили кино лошадиными сантиментами, велотандемами и белой скамьей-гротом в виде лебедя для уединенных признаний. В итоге срослось не три, а целых четыре помолвки: вслед за студентами и кузинами пошли под венец подлинная донна Роза с полковником и самозванка с ее племянницей.
В 75-м настал наш черед.
«Я — Шарли!»
Четверть комиков планеты переболела подражанием Чаплину. Еще четверть так и не переболела, а занималась этим всю жизнь (достаточно присмотреться к де Фюнесу). Журнал «Шарли Эбдо» — отсылка к Чаплину. И группа «Шарло», игравшая четырех мушкетеров и новобранцев на войне. И наша родная тетка Роза тоже.
Замахнувшись на Брэндона нашего Томаса, режиссер Титов решил фильм в стилистике немого кино. В России оно как началось Чаплином, так им же и закончилось: основной корпус дозвуковой классики сгорел в буржуйках гражданской войны или потерялся по дороге на чужбину. Позже Госфильмофонд выменял, выкрал, приватизировал «за трофей» всю сокровищницу старого киноискусства, но широкой публике предъявлял только Чарли: он был левый, а Бастер Китон и Гарольд Ллойд, дожив до новейшего, зарекомендовали себя твердыми антикоммунистами. Все прочее немое кино от Валентино до Веры Холодной рассматривалось как буржуазный изъян и было знакомо только по фото в профильных сборниках.
Титов распылил по фильму тучу намеков. Бабса из богатых студентов перекрасил в бедные жулики, снабдил котелком, тростью и усиками (усики на Калягине смотрелись мерзко, он в них играл гестаповского садиста в «Варианте “Омега”»). Начинающему артисту (первая главная роль) пришлось изображать Чарли и тетку одновременно. Этого не заметил никто: малое поглотилось большим. Пончик в женских тряпках — это да, это креатив, а то, что половина поз донны Розы — стоп-кадры чаплинских картин (например, с кокетливо откинутой ножкой), прошло мимо публики совершенно. Как и то, что молодой Джеки — копия Макса Линдера, Чарли — Ллойда, а бесстрастным Китоном притворяется сам Гафт (что разглядеть непросто, потому что в Китоне метр с кепкой, а Гафт верста коломенская).
Все это уже были «паньски вытребеньки», излишества. Ставка на клоунский бенефис вместо просчитанной до секунды водевильной беготни оправдала себя стопроцентно. Джигарханянская походка-«чарльстон» с тростью наперевес и усами до ушей, калягинские па и антраша навек запечатлелись в национальном сознании, но сильнее всех выиграла от постановки далекая Бразилия. С 75-го года она — уже не только родина кофе, Пеле и добрых мулатов, куда ходят из ливерпульской гавани «Дон» и «Магдалина». В русской картине мира это еще и волшебная страна, где много-много Педров, диких обезьян и пьющих теток с миллионами.