Словом, когда я был гораздо моложе, я начал собирать материалы для книги под названием День, когда настал конец света. – Курт Воннегут, «Колыбель для кошки»
Когда к тебе обращаются, трудно не ответить. Хоть на секунду, но прислушаешься. За это время успеваешь рассмотреть рассказчика – а он, оказывается, интересный тип!
В ОВИРе эта сука мне и говорит:
– Каждому отъезжающему полагается три чемодана. Такова установленная норма. Есть специальное распоряжение министерства.
Возражать не имело смысла. Но я, конечно, возразил:
– Всего три чемодана?! Как же быть с вещами? – Сергей Довлатов, «Чемодан»
Смелый голос, как такой проигнорируешь? Задиристый характер, точные и быстрые реакции. Конечно, хочется читать дальше. ОВИР, норма, министерство – я быстро понимаю, в какой я стране и эпохе. Довлатов не описывает это отдельно, он дает детали по ходу действия. Мне нравится этот рассказчик.
«Так, но с чего же начать, какими словами? Все равно, начни словами: там, на пристанционном пруду». – Саша Соколов, «Школа для дураков»
С кем говорит герой? Я не знаю. Но мне нравится, что я слышу этот диалог и что он происходит у меня на глазах: прямо во время написания автором текста. Конечно, это иллюзия, но ведь я и хочу, чтобы меня околдовали. И снова поэтические приемы, которые мне так по душе.
Когда в октябре 1940 года Мишу Гвирцмана исключили из института, у него появилось много свободного времени. – Дмитрий Быков, «Июль».
Здесь нет тропов и фигур, нет нарочитой музыкальности, но сразу втягиваешься в сюжет. Поворотное событие уже произошло – Мишу исключили из института. Читая, мы отмечаем его еврейскую фамилию. А еще – то, что год предвоенный, а значит за первым драматичным событием могут последовать и другие. Ясное, без украшений, крепко сделанное начало.
Прокомментируете эти начала сами?
Много лет спустя, перед самым расстрелом, полковник Аурелиано Буэндия припомнит тот далекий день, когда отец повел его поглядеть на лед. – Габриэль Гарсиа Маркес, «Сто лет одиночества»
В 1985 году Лидочке исполнилось пять лет, и жизнь ее пошла псу под хвост. Больше они так ни разу и не встретились – Лидочка и ее жизнь, – и именно поэтому обе накрепко, до гула, запомнили все гладкие, солоноватые, влажные подробности своего последнего счастливого лета. – Марина Степнова, «Женщины Лазаря»
Зовите меня Измаил. Несколько лет тому назад – когда именно, неважно – я обнаружил, что в кошельке у меня почти не осталось денег, а на земле не осталось ничего, что могло бы еще занимать меня, и тогда я решил сесть на корабль и поплавать немного, чтоб поглядеть на мир и с его водной стороны. – Герман Мелвилл, «Моби Дик, или Белый Кит»
Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно, прежде всего захотите узнать, где я родился, как провел свое дурацкое детство, что делали мои родители до моего рождения, – словом, всю эту давид-копперфилдовскую муть. – Джером Сэлинджер, «Над пропастью во ржи»
Интересующиеся помнят, как несколько лет назад некий пастух, плавая по заливу Акаба в Красном море, наткнулся на пещеру. Внутри он обнаружил несколько глиняных кувшинов и два билета на фигурное катание. – Вуди Аллен, «Шутки Господа»
Я пишу эту книгу после своей смерти. Большинство людей ничего не пишут после того, как умрут, но я ведь не отношусь к большинству. – Яир Лапид, «Мои посмертные воспоминания»
C тех пор как я стала старухой, месть богов более не страшит меня. – К. С. Льюис, «Пока мы лиц не обрели»
Глава 14Миф о слишком легком стилеИли: мой текст простоват!
Прямо сейчас, когда я пишу свою книгу, я сваливаюсь в эту старую ловушку: если мой текст читается легко, значит ли это, что он – поверхностный? И все во мне съеживается. Я забываю, что специально пишу ясно и легко, и превращаюсь в сгусток страха.
Почти половина авторов, которых я консультирую, боится того же и все время стремится что‐нибудь усложнить.
«Вот у Бродского… – говорят они, – так все глубоко», – и вкручивают в свой текст одну за другой тяжеловесные конструкции. Чаще всего эти конструкции являются штампами, иными словами – закоченевшими от многократных повторений, потерявшими свежесть клише. Текст они не улучшают, но здорово маскируют автора.
Эти словесные баррикады возводят не только писатели. Общественные деятели, чиновники, политики – кто только ни усложняет свою речь. Иногда чтобы показаться умнее, иногда – чтобы увильнуть от ответа или подтасовать факты. Этим удобно укрываться – тогда обвинение, что вы написали пустышку, не коснется вас.
Когда я спрашиваю автора, почему он пишет «бросил взгляд» вместо «взглянул» и «реализовал» вместо «воплотил», он сначала теряется, а после показывает свой черновик. «У меня так было, но я исправил, а то простовато», – признается он.
Простота и ясность, которые много веков считались достоинствами произведения, в наши дни слиплись с оценочными суждениями: «наивно», «поверхностно», «легкомысленно». И в этой главе я хотела бы их разлепить.
Что скрывать? У каждого автора есть внутри наивный ребенок. Как и множество других персонажей. Но мы слышим двойное послание: с одной стороны, сохранять его в себе и давать ему порезвиться в тексте, а с другой – быть рупором эпохи, писать уверенно и бог знает что еще.
Но разве «уверенно» – это сложно? Конечно, нет. И если вы вспомнили сейчас про Бродского, то я приведу вам цитату из его интервью:
«Однажды, много лет тому назад, один из моих друзей в России, с похвалой отзываясь о моих стихах, сказал: “И все же, Иосиф, у тебя нет той легкости, которую достигает Моцарт. Твоя поэзия несколько тяжеловесна”. И я пытался бессознательно, а порой даже и сознательно тщательно отделывать стихотворение, добиваясь этой легкости, почти невесомости…»
Меня как будто пчела ужалила, когда я прочитала это впервые. Бродский, стиль которого так красиво сложен, отделывает фразы, чтобы достичь легкости. А тот, у кого есть дар писать легко, стремится усложнять. Какой нонсенс.
– Если не можешь объяснить простыми словами, значит не до конца разбираешься в вопросе, – говорила мне мама еще в школе.
И, по‐моему, она была права. Вот я открываю лучший учебник по писательскому мастерству – «Поэтику» Аристотеля. Я готовлюсь продираться через текст, ведь он написан более двух тысяч лет назад – но встречаю ясность и лаконичность. Или я открываю самого заслуженного в русской литературе автора – Пушкина – и получаю легкое, как дыхание, повествование. Открываю Чехова – и ни за одним словом не лезу в словарь.
Хемингуэй тоже одобряет эту мысль, утверждая: «Ценность и привлекательность хорошей книги состоит в совершенной простоте, откровенности и как бы нечаянном обнажении характеров и мотивов действий. Это простота языка и мысли. Она безыскусна и свободна от сознательного литературного усилия. Но писать с прямодушной простотой труднее, чем с нарочитой сложностью.
Стиль писателя должен быть непосредственным и личным, его образы богатыми и полнокровными, слова простыми и энергичными. Великие писатели обладают даром блестящей краткости, это упорные труженики, кропотливые ученые и искусные стилисты».
«Никому писательский стиль ничего не должен!» – хочется возразить мне. Но речь о другом. О том, что, если вы пишете легко и ясно – это достоинство, а не недостаток. Сильная сторона, на которую можно опереться. И даже если кто‐то попытается упрекнуть вас этим: «Как‐то просто…» – вы вправе спокойно ответить: «Спасибо».
Слово «простота» – тоже слипшееся. Есть столько видов простоты! Простота телеграфного стиля Хемингуэя, под которым – айсберг. Простота незамысловатой лубочной картинки. Глубокая простота пушкинского стиля. Трагическая простота колымских рассказов Шаламова. Пронзительная простота сказа Шмелева. Простота китча. Аристотелевская простота. Простота книг Дарьи Донцовой. Эпическая простота Толстого. А какая простота у вас? Возможно, если рассмотреть ее и присвоить, вы перестанете называть свой стиль слишком легким.
В статье «О прозе» Пушкин писал: «Но что сказать об наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами? Эти люди никогда не скажут дружба, не прибавя: сие священное чувство, коего благородный пламень и пр. Должно бы сказать: рано поутру – а они пишут: Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба – ах как это все ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее».
Моя подруга-психотерапевт рассказывает, что и ее клиенты говорят громоздкими конструктами. Эта психологическая защита называется интеллектуализацией. То есть усложнения и штампы показывают, что человек защищается. Как часто нам хочется спрятать себя (как нам кажется) глупых, наивных, злых или недостаточно хороших.
Но хороший художественный текст без того, чтобы проявить себя, не напишешь. Конечно, можно поразить читателя интеллектуальными построениями, но на них вы получите лишь интеллектуальный отклик. Если же вы хотите, чтобы читатель прожил вашу историю, чтобы его чувства откликнулись – придется быть собой. И делиться тем, что в вас есть, а не конструктом.
Ведь если мы прячемся, когда пишем, – это уже не совсем мы и не совсем наш текст.
Есть известное упражнение, которое дают журналистам. Оно называется «Дорогая бабушка…». Начинающих журналистов, которые хотят прибавить себе солидности или спрятать некомпетентность и потому пишут сложно, просят написать ту же информацию в виде письма своей бабушке.