Разглядываю ногти и усмехаюсь. Шеллак облез, из-за срывания обоев ногти стали совсем тонкими, а кожа на пальцах потрескалась и высохла. Зато каждый день я капля по капле обживаю берлогу и будто сама себя латаю, а не избавляюсь от хлама.
Костров появляется на парковке спустя три минуты – ровно в назначенное время, секунда в секунду. В длинном черном пальто, водолазке, темных джинсах. Он кажется таким обалденным, что у меня коленки дрожат, и я впервые понимаю, что это значит. Это не влюбленность или интерес, а просто эстетическое наслаждение. Так бывает, когда смотришь фильмы с молодым Орландо Блумом или Джудом Лоу. Примерно то же самое я испытывала во время просмотра заставки к сериалу «Молодой папа».
Весь такой великолепный, Костров шагает как на экране кинотеатра, а у меня сердце екает.
– Привет, – говорю я.
Он замирает и останавливается напротив. Поджимает губы и протягивает ключи.
– Привет.
Мы садимся в машину. Неловко молчим. Мне очень хочется придумать что-нибудь – завести разговор. От этой необходимости нутро сводит, а в груди какая-то тоскливая пустота.
– Я хотела поблагода…
– Не стоит. Поехали. Только поезжай по моему навигатору.
Он прикрепляет телефон к подставке и открывает карту, пока я завожу машину и трогаюсь с места, следя за маршрутом боковым зрением.
– Не в институт?
– Нет, прогуляем.
Я невольно улыбаюсь, а Костров неодобрительно косится на меня, даже закатывает глаза. Плевать, мне слишком нравится мысль, что придется с ним прогуливать. В этом есть особый кайф, словно он Гермиона Грейнджер, эдакая староста-отличница, пославшая правила в задницу. И это ощущается немного острее, чем прогулы с Колчиным.
– Если не ошибаюсь, у тебя сегодня ничего важного?
– Да нет, только лекции, а я их все равно списываю. – Я пожимаю плечами и стараюсь вести себя непринужденно, но на самом деле судорожно вспоминаю, какие у меня лекции, и прикидываю, сильно ли мне влетит. Но прогулять я хочу куда больше, чем ехать в универ.
– Почему ты такая?
– Какая?
– Ты изменилась.
Ощущение, будто он тоже всю ночь не спал, думал обо мне. Он, кажется, зол, что я такая. Мы не говорим о вчерашнем. Я речь приготовила о том, что он ко мне был несправедлив, и мне от этого обидно. Но Костров пристально смотрит, и его тема для разговора кажется важнее моей обиды.
– Раньше ты выглядела иначе. Прическа, одежда. Все другое. Ты была похожа на тех девчонок, что ходят с Колчиным. А еще ты была веселей. Если тебе так тоскливо без Колчина, зачем ты ушла? Я не понимаю, как это работает.
Мне до сих пор странно слышать голос Кострова. Он как заговоривший пес, который всегда молча смотрел тебе в глаза, иногда рычал, а ты гадал, о чем же он там думает.
– Не знаю, люди взрослеют, меняются…
Он неотрывно смотрит на меня, и становится неуютно. Я чувствую, как его взгляд блуждает по чертам моего лица, аж кожа зудит.
– Это неправда. – Он говорит сухо и строго, разбирает меня на детали. Или знает ответ, но ждет моего признания.
– Просто… Ну, одежду мне не на что пока купить. Я все оставила Егору, когда уходила.
– И тебе сейчас комфортно? – Он окидывает меня взглядом.
Серое пальто, под ним такие же серые джинсы и водолазка. Самое простое, что попалось под руку. Сегодня я не самая красивая, но вот вчера и позавчера вполне была собой довольна.
– Вообще-то да. Правда… Наверное, это все не так уж и модно. Но мне нравится. В этом больше меня, чем было раньше. А если отвечать на второй вопрос… Конечно, мне плохо оттого, что я ушла, но это не значит, что было хорошо, пока была с Колчиным. Все пройдет, я забуду, вылечусь, выдерну с корнями из себя все плохое, и станет лучше.
– И зачем ты была с ним, если сейчас нужно выдирать плохое?
– Я его любила.
– Теперь прошло?
– Не сразу. Но поверь, за последнее время он сделал немало, чтобы расставание переживалось чуть легче. Я сама от него ушла. – Я начинаю болтать и тороплюсь, потому что не обсуждала это ни с кем, кроме Персика и Старушки. – Знаю, что говорят иначе. Но это правда. Я резко осознала, что схожу с ума, становлюсь такой же, как он. Отношения превратились в сплошные эмоциональные качели, а это романтично только на страницах книжки, поверь. Ему нужна не я. Быть может, кто-то более крепкий духом, кто не станет позволять контролировать свою жизнь, скандалить и бить посуду. Или, наоборот, будет искренне это любить. Есть же такие люди… Я, кажется, любила, а потом вдруг поняла, что мне это в себе совсем не нравится. Надеюсь, что так можно – ну знаешь, вдруг прозреть.
– Вдруг прозреть. – Он не осуждает меня, а будто бы делает краткий конспект моего психологического портрета.
– Да, это было… как в фильме, – повторяю упрямо. – Это все, что я знала. Я никогда не была из тех, кто опытен в отношениях. Я не хотела размениваться, а в итоге повелась на самое очевидное – силу, лесть и секс. Я не могу сказать, что жалею, понимаешь? Просто в девятнадцать, двадцать, даже двадцать один это было как в сказке. У меня было все впервые и сразу. Не как у всех. Понимаешь?
– Нет.
– Ну… у всех девчонок парни ломаются: трубки не берут, их надо заставлять сходить на свидание. Театры не любят, кино не хотят – романтика не для них. А мой сам приходил, брал за руку и вел. Молча. Это потом я поняла, что стоит за этим «молча» – у меня не было выбора, вот и все. И я держалась, пока все не стало слишком сложно. – Пытаюсь объяснить, но не уверена, что получается, а потом тихо добавляю самое больное: – В его окружении были суперские девчонки. Все такие красивые, стильные. Я была другой, но мы же общались, тусовались вместе. Поэтому я просто начала подражать, и это было как-то естественно. Я никогда до этого не бывала, ну не знаю… в клубах, например. У меня не было подходящей одежды, и они помогли мне ее выбрать. Так, шаг за шагом, я стала иначе одеваться, краситься. Но это тоже часть меня, просто более рафинированная. Что бы кто ни говорил, а быть Барби – мечта почти любой маленькой девочки. Даже если она сама себе в этом не признается. Просто потому, что это тоже интересно, даже если не на всю жизнь. Наверное, главное, о чем я жалею в итоге, – это, что Колчин запретил мне работать и хотя бы дома оставаться собой. Если бы я не поддалась ему, вырвала хоть это в не самых здоровых отношениях – я бы выдержала, не начала кайфовать от ссор и примирений, нашла бы смысл в чем-то другом. – Чувствую подступающие слезы и дрожь в голосе.
– И на что ты жила?
– Стипендия, Егор. Худший из раскладов. Но он будто видел смысл жизни в том, чтобы меня радовать. Вкусной едой, одеждой. Как принц из сказки. Ему было приятно, что я на его территории. Мама наседала, чтобы я не давила «мужика» своим мнением. Что женщина должна идти на такую «маленькую лесть» мужскому эго или вроде того. Разразился скандал, мне стало стыдно, и я согласилась на совместную жизнь и отказалась от работы.
– На что ты теперь живешь?
– Стипендия. Летом подрабатывала в «Тканях», плюс накопила немного за два года. Собиралась искать работу, как только разберусь с долгами по учебе… Ну, искала… если я все еще работаю на тебя. Хотя и с долгами вроде бы разобралась.
– Работаешь, – отрезает он. – Неужели это и правда так происходит? Просто как в фильме.
– Это куда больше, чем ты думаешь. Кино – вполне реальная модель жизни, если ничего другого не видишь. Я из простой патриархальной семьи. И окружали нас такие же простые патриархальные семьи. Все серо, скучно: нет ни маргиналов, ни богачей – банально. В фильмах было красиво и нетривиально. Я мечтала, чтобы на семейный праздник, где дядя под гитару поет походные песни, заявился кто-то крутой, Джонни Кастл например, и забрал меня. Я обожаю кино. Пока работала в кинотеатре, смотрела все подряд и пускала слюни. Я хотела как там. Я мечтала сбежать от серости, а Колчин помог. Весь первый курс была потерянной: волосы и красила, и стригла. Искала себя – язык в какой-то момент проколола, одевалась странно. Потом появился он. Его жизнь оказалась невероятно комфортной. Веселой. – Мне почему-то становится стыдно за себя. – С ним оказалось проще, чем одной, чем с родителями. Я потеряла друзей, увлечения, собственный доход, но мне казалось, что оно того стоило. Подсела на его внимание и жалость. Казалось, это не большая плата за любовь. А вот в начале лета я поняла, что огромная. Что любовь никакой платы просить не должна. – Вытираю слезы, пока они не залили лицо. – Да пошла она… такая любовь. Платная. Егор это тоже однажды поймет, но, боюсь, я бы не дождалась. Он бы меня окончательно разрушил.
– Платная любовь, – повторяет за мной Костров самую суть речи.
Я понимаю, что для него все просто – взяла и осталась собой. Я часто слышу что-то вроде «если захочешь – сделаешь», «значит, недостаточно хочешь». Но это же неправда.
– Зачем ты его впустила вчера? – снова нарушает тишину Тимур, едва успеваю успокоиться.
– Я…
– Я предупредил совершенно серьезно. Я не стану тебя спасать просто потому, что тебе захотелось снова пообщаться с бывшим. Я вообще не уверен, что хочу в это ввязываться. Но уже, кажется, ввязался.
– Прости, – отвечаю сквозь зубы, закатывая глаза.
– Если ты ищешь с ним встречи, рассчитываешь, что он изменится и все у вас будет как прежде, сразу уходи. Останавливай машину и уходи. Я в такое не впишусь.
– Но…
– Это твоя жизнь. Я не имею права тебя ни о чем просить, условия ставить. Но ты назначила меня своим… провожатым. – От этих странных слов «назначила меня своим» в груди что-то сладко ноет. – И я не стану вытаскивать тебя из того, куда ты сама влезла.
– Но я не…
– Я… Ради всего святого, понятия не имею почему, но я хочу тебе помочь.
Мои губы трогает улыбка. Не могу ничего с собой поделать: он сейчас такой милый, что хочется обнять и расцеловать.
– Я хочу помочь, но не стану твоей боевой собачонкой, не стану тем, кто просто вызовет у твоего бывшего ревность. И заменой не стану. Если любишь Колчина – разберись с этим сама, не впутывай других. Люди не игрушки, им бывает больно.