16 ноября в 10 часов утра перед зданием Сената на Троицкой площади состоялась казнь Монса. Камергер двора, бывший любимец императрицы, известный сердцеед, теперь бледный и изможденный, в нагольном тулупе стоял на эшафоте. Он проявил при этом завидную твердость. Выслушав приговор, Виллим Иванович поблагодарил читавшего, простился с сопровождавшим его пастором, которому отдал на память золотые часы с портретом Екатерины, затем разделся, попросил палача скорее приступать к делу и лег на плаху. Палач поторопился… Через несколько минут голова щеголя смотрела с высокого шеста на народ; из-под нее сочилась кровь…
Екатерина выказала при этом испытании мужество, в котором было что-то ужасающее. В тот день она казалась необыкновенно веселой, а вечером позвала дочерей с их учителем танцев и разучивала с ними па менуэта. Но как сообщал в Версаль посол Жак де Кампредон, «ее отношение к Монсу было известно всем, хотя государыня всеми силами старается скрыть свое огорчение…»
На другой день царская чета проехала на санях мимо эшафота, где было выставлено тело Монса. Платье императрицы коснулось его. Но Екатерина не отвернулась и продолжала улыбаться, бросив небрежно: «Как грустно, что у наших придворных может быть столько испорченности!»
Но Петр не унимался – он подверг неверную супругу новому испытанию: приказал положить голову казненного в сосуд со спиртом и выставить его в покоях императрицы. Екатерина и здесь сохранила полное спокойствие. Разъяренный царь одним ударом кулака разбил в ее присутствии великолепное венецианское зеркало с возгласом:
– Так будет с тобой и твоими близкими!
Императрица возразила, не обнаруживая ни малейшего волнения:
– Вы уничтожили одно из лучших украшений вашего жилища; разве оно стало от этого лучше?
Историки говорят о «многозначительном» примирении между Петром и Екатериной 16 января 1725 года, в ходе которого она «долго стояла на коленях перед царем, испрашивая прощения всех своих поступков». Однако думается, что после казуса с Монсом Петр потерял доверие к жене, а потому не воспользовался правом назначать себе преемника и не довел акт коронации Екатерины до логического конца. Измена жены страшно на него подействовала и, несомненно, укоротила ему жизнь.
Надо сказать, Екатерина вела себя столь непринужденно и естественно, что иные историки вообще ставят под сомнение сам факт ее измены Петру. В доказательство обычно приводят процитированные выше слова императрицы об испорченности придворных. Однако есть основания сомневаться в искренности этих слов: ведь как только ушел в мир иной главный обвинитель процесса – Петр, все «испорченные придворные», проходившие по делу Монса (Балк, Столетов, Балакирев), были не только освобождены, но и обласканы императрицей – осужденные за взятки, они получили назад все свое имущество.
Монса же злоключения не оставили даже после смерти. Прошло более полувека, и его голову, равно как голову Марии Гамильтон, заспиртованную по приказанию Петра, обнаружила в Кунсткамере княгиня Екатерина Дашкова. Замечательно, что хотя голова камергера больше месяца провисела на колу под дождем и снегом, она сохранила притягательные черты бывшего сердцееда. Как об этом пишет Юрий Тынянов в романе «Восковая персона», «можно еще было распознать, что рот гордый и приятный, а брови печальны». Было решено захоронить эти останки в тайном месте. Рассказывают, что тело Монса погребено в подвале Зимнего дворца Петра (ныне там стоит Эрмитажный театр). А со времен Петра живет легенда о безголовом привидении Монса, которое бродит по подвалам сего дворца в поисках своей головы…
В русской истории Виллим Монс оставил вполне ощутимый след. И не только потому, что вращался в высших придворных сферах и повлиял невольно на судьбы дома Романовых. Он знаменовал собой появление в России нового культурно-исторического типа. Его повышенный интерес к дамам, внимание к собственной внешности, изысканные манеры и куртуазное поведение (включающее сочинение и исполнение галантных песен и стихов) станут характерными чертами щеголя-петиметра, укоренившегося у нас к середине XVIII века.
Однако, говоря о Виллиме Ивановиче как о «типичном представителе», некоторые исследователи и логику его поступков пытаются объяснить, исключительно исходя из базовых приоритетов щегольства. Происходит некая унификация, при которой индивидуальное, живое начало исчезает. Так, американский историк Роберт Мэсси видит причину романа Монса с Екатериной в том, что тот, как истый петиметр, был будто бы одержим неукротимым желанием овладеть именитой дамой. «Следуя традиции смелых и дерзких авантюристов, – пишет Мэсси, – он желал закрепить свой успех, покушаясь на супружеские права самого императора». Между тем немногие сохранившиеся о нашем герое сведения позволяют говорить о нем как о романтике, искреннем во всех проявлениях, человеке, способном неизменно восторгаться красотой, как о вечно влюбленном – во всех своих дам. И влюбленность эта одушевляла его жизнь, питала его творчество и… привела его на эшафот. «Тоска велика, сердце кровавое».
Блеск и нищета двора Петра Второго. Петр II
Краткое царствование императора-отрока Петра II (1727–1730) авторитетный российский историк Евгений Анисимов назвал «бездарным». И это становится очевидным, если обратиться к судьбе столь необходимых для державы реформ его великого деда – Петра I. Ведь именно в то время происходит не декларируемый прямо, но вполне последовательный откат от петровских преобразований. В этом Петр II проявил себя достойным сыном своего отца, казненного в 1718 году царевича Алексея, ярого приверженца старомосковской Руси. В полном небрежении оказался флот; императорский двор покинул европейский северный «парадиз» и перебрался в первопрестольную Москву, которую намеревались, как и встарь, сделать столицей; отменили рекрутский набор; торговля в Архангельске, запрещенная Петром I, была разрешена вновь; казенные постройки в Азове приостановили, а обустройство фонтанов в Петергофе так и вовсе забросили. Реставрация допетровских порядков примечалась и в церковной жизни: были сделаны значительные послабления староверам, коих ранее преследовали за упорное сопротивление нововведениям, и велись даже разговоры о восстановлении патриаршества. Из ссылки возвратили и приветили «государыню-бабушку» Петра II Евдокию Лопухину, заточенную когда-то грозным мужем в монастырь под «крепкий караул»; причем Сенат даже издал специальный указ, повелевающий всем, у кого имеются манифесты Петра I о мнимых, с точки зрения новой власти, преступлениях царевича Алексея и его матери, сдавать их куда надлежит под страхом сурового наказания.
А вот внешняя, «блестящая» сторона петровского царствования – всевозможные светские церемониалы, огненные потехи, «шумство», атмосфера вечного праздника и похмелья – августейшим юнцом очень даже одобрялась. С грандиозным размахом праздновались дни рождения, тезоименитства, годовщины коронации. Добавим к этому повальное увлечение новых придворных охотой и картами (столь ненавидимыми Петром Великим) – и картина времяпрепровождения юного венценосца будет завершена.
Малолетний император (а он вступил на престол в возрасте 11 лет) был втянут фаворитами в бездельную, полную всевозможными «потехами» жизнь. И немалое место занимали в ней «игры в любовь», к коим его приобщал старший «наставник», легкомысленный прожигатель жизни князь Иван Долгоруков, ставший обер-камергером двора. Современники отмечали необычайно бурное развитие царя: в 13 лет он выглядел на все 18! Впрочем, по сведениям историка Олега Соловьева, с сестрицей Натальей Алексеевной Петра связывали отнюдь не платонические отношения, и начались они, когда тому едва минуло 11 лет. Высшие степени плотского наслаждения венценосный юноша познал со своей сладострастной тетушкой Елизаветой Петровной, по которой, со слов современника, «сгорал пламенем кровесмесительной любви». А метрессам, доставленным ему кутилой и насильником Иваном Долгоруким, несть числа. Архиепископ Новгородский Феофан Прокопович писал, что Долгоруков «сам на лошадях окружен драгунами, часто по всему городу, необычным стремлением, как бы изумленный, скакал, но и по ночам в честные дома вскакивал, – гость досадный и страшный!» Современник князь Михаил Щербатов свидетельствовал: «Можно сказать, что честь женская не менее была в безопасности тогда в России, как от турок во взятом граде». К этому надо прибавить неукротимую тягу Петра к щегольству и роскоши. Достаточно сказать, что в одном только 1728 году «за разные золотые и серебряные с бриллиантами вещи» юному императору и его августейшей сестре казной было заплачено 32 тысячи рублей (надо понимать, что по тем временам это была астрономическая сумма!). Примечательно, что и неожиданную кончину Петра II (в 14 лет!) некоторые осведомленные наблюдатели объясняли его неумеренным питием и ранним вступлением в половые отношения. Так, тогдашний министр-резидент Британии при российском дворе Томас Уард приписывал недуг царя «беспорядочной жизни», которую тот вел с присущим ему юношеским пылом. А австрийский резидент Никола Себастьян Гогенгольц сообщал об истощении сил государя низменными пороками…
«Во дворцах царя, вельмож и дипломатов, – говорит о той поре историк Игорь Курукин, – устраивали роскошные приемы, где не жалели средств на иллюминацию и фейерверки, рекой текли вина, гремела музыка и гостей ожидали десятки, а то и сотни блюд. Для проведения таких пиршеств при дворе состояла целая армия служителей во главе с поварами в генеральских чинах». Именно при Петре II в России начинает складываться придворное общество. Достаточно сказать, что при венценосном отроке на двор тратилось вдвое больше, чем при его великом деде Петре I. Установленный в декабре 1727 года придворный штат насчитывал 392 человека, причем в сем списке за редкими исключениями старинные фамилии – Долгоруковы, Голицыны, Лопухины, Стрешневы. Историк XIX века Константин Арсеньев уточняет: «Русские вельможи поражены были блеском Двора Версальского, стоявшаго со времен Лудовика XIV выше всех Дворов Европейских, наш Двор устраивался по образцу Французскаго, и наши царедворцы, величаясь титлами Немецкими, старались подражать Французам в приемах и этикете».