Вечером 8 ноября 1740 года Миних ужинал у Бирона. Хозяин (которому нельзя было отказать в интуиции), между прочим, спросил гостя: «Случалось ли вам предпринимать решительные действия ночью?» – «Случалось, если того требовали обстоятельства», – невозмутимо ответил фельдмаршал, поблагодарил за ужин, откланялся и удалился. А ночью отряд из 80 гвардейцев под командованием адъютанта Манштейна арестовал регента. «Караул!» – закричал спросонья Бирон. «Караул прибыл, ваша светлость!» – сказал Манштейн и распорядился отправить арестованного в Шлиссельбургскую крепость.
После прихода к власти Анны Леопольдовны между ведущими министрами началась глухая подковерная борьба. Антон-Ульрих стал генералиссимусом, а граф Миних – первым министром, то есть главой правительства.
Последний настоял на нейтральной позиции России в предстоящей войне за «австрийское наследство» и добился заключения союза с Пруссией. Это вызвало недовольство Брауншвейгского семейства с его ярко выраженной австрийской ориентацией. В итоге правительница издала указ, ограничивающий полномочия Миниха. Недовольный Бурхард Христофор заговорил о своей отставке, надеясь, что ее не примут. Но отставку тут же приняли – и Миних остался не у дел. Некоторые историки говорят о неблагодарности Анны Леопольдовны, проявленной к фельдмаршалу, приведшему ее к престолу. При этом забывают о болезненном честолюбии Миниха и его неукротимой жажде повелевать. Он то и дело одергивал генералиссимуса и даже затеял с ним склоку.
И что же разжалованный фельдмаршал? Он не желал смириться с тем, что остался не у дел, и начал вести переговоры с Фридрихом II, рассчитывая поступить на прусскую службу. При этом добился от сего монарха графства Вартенберг в Силезии, а также заполучил от императора Карла VII диплом графа Священной Римской империи. Он уже паковал чемоданы и готовился к переезду в Кенигсберг, где его ждали роскошные апартаменты в королевском дворце. Но тут грянул дворцовый переворот и смешал все карты. Новая императрица Елизавета Петровна безжалостно расправилась с ведущими сановниками царствования Анны Иоанновны.
Хмурым январским утром 1742 года в Петербурге по Сенатской площади, в числе прочих, вели к эшафоту под конвоем графа Миниха. Но в отличие от других осужденных, фельдмаршал не только сохранил присутствие духа, но даже шутил с конвоирами, говоря, что и на плахе они увидят его таким же молодцом, каким видывали в баталиях. Готовясь к смерти (а его приговорили к четвертованию) и еще не зная, что ему сохранят жизнь, он как бы рисовался своим бесстрашием. Все приговоренные к казни обросли за время заключения в крепости бородами и были в изношенных платьях; один только Миних был выбрит и сохранил обычные молодечество и щеголеватость. Гордо и презрительно, с всегдашнею своею величавою осанкою, он беспрестанно озирался кругом, как будто все происходящее нисколько не касалось его.
Сенатор князь Яков Шаховской, которому была поручена отправка осужденных в ссылку, оставил примечательные «Записки», в которых живописал поведение Миниха при объявлении ему монаршего приговора. По его словам, опальный фельдмаршал бодро направился ему навстречу и глядел такими смелыми глазами, какими окидывал, бывало, поле битвы. Когда ему объявили указ о его ссылке в сибирский городок Пелым, на лице Миниха выразилась не столько печаль, сколько досада. Он театрально поднял руки и, возведя вверх глаза, сказал твердым и громким голосом: «Благослави, Боже, ее величество и ее государствование!» Затем он попросил только об одной милости – «для спасения души» разрешить отправить вместе с ним в Пелым и лютеранского пастора Мартенса.
Ранее в эту таежную глухомань был (не без участия Миниха) сослан его враг, бывший регент Бирон, но новая императрица распорядилась переместить его в Ярославль. На мосту возле города Казани разжалованный фельдмаршал случайно встретился с этим некогда всесильным временщиком, которого везли из Пелыма на место нового поселения. Они узнали друг друга и молча поклонились.
Пелымская ссылка Миниха продолжалась долгие двадцать лет. Кипучая натура ссыльного не выносила бездействия. Он, как и в прежние времена, занимает себя писанием трактатов по фортификации, составляет проект по изгнанию турок из Европы, чертит военные планы, а заодно мечтает о месте сибирского губернатора. Он пишет в Петербург письма. И к каким только изощренным уверткам не прибегает, на какие тайные пружины не нажимает, чтобы испросить прощение монархини! Он апеллирует даже к праху Петра Великого, который (что за лихой риторический прием!) будто бы сам «ходатайствует» о нем перед лицом дочери: «Прости этому удрученному все его вины из любви ко мне, прости из любви к себе, прости из любви к империи, которую ты от меня унаследовала, благосклонно выслушай его предложения и прими их как плоды тебе верного, преданного и ревностного». Ответа из столицы он так и не получил. И что же? Он не отчаивается даже тогда, когда под угрозой доноса караульного офицера вынужден был предать огню плоды своих трудов, почему-то названные стражей «зловредными писаниями». Но учить грамоте местных детей, заниматься сельским хозяйством, равно как – хоть и в Пелыме! – одеваться со вкусом – в этом никто не мог ему помешать. После смерти Мартенса в 1749 году Миних взял на себя еще обязанности пастора и ежедневно собирал для молитвы всех ссыльных иноземцев. Вообще любовь к труду, приправленная только ему присущим задорным щегольством, причудливо сочетающаяся с особым религиозным стоицизмом, давала графу нравственные силы в его долгом изгнании.
Только приход к власти Петра III изменил судьбу Миниха. Высочайшим указом он был возвращен из Пелыма в Петербург, получил прежние фельдмаршальское звание, награды и регалии. Для проживания в столице семейству Миниха был выделен обширный поместительный дом со всей обстановкой. Вот каким рисует его портрет современник сразу же после возвращения из ссылки: «Это был крепкий, рослый старик, отлично сложенный, сохранивший всю огненную живость своей натуры. В его глазах было что-то проницающее, в чертах лица что-то величавое, внушающее благоговейный страх и покорность его воле… Его голос вполне соответствовал его осанке: в нем было что-то повелительное».
И в дни дворцового переворота, во главе которого стояла супруга императора Екатерина Алексеевна и гвардейские офицеры братья Орловы, генерал-фельдмаршал Миних, по словам А. С. Пушкина, «верен оставался паденью Третьего Петра». Именно он посоветовал отстраненному от власти императору отправиться на яхте в Кронштадт, чтобы оттуда на военном корабле отплыть в Пруссию. Он рассчитывал на помощь Петру III со стороны русских экспедиционных войск, сражавшихся там против Дании.
Взошедшая на российский престол Екатерина II приняла престарелого полководца милостиво. До нас дошел их разговор.
– Вы хотели сражаться против меня? – спросила императрица.
– Ваше величество, – отвечал с достоинством фельдмаршал, – я хотел жизнью своей пожертвовать ради государя, который возвратил мне свободу. Теперь же я считаю своим долгом сражаться за вас, и вы найдете во мне вашего вернейшего слугу…
И государыня не только не тронула Миниха, но возвысила его, назначив главным директором Ревельской и Нарвской морских гаваней, Кронштадтского и Ладожского каналов. Граф снова оказался востребован – с энтузиазмом, которому мог бы позавидовать юноша «со взором горящим», он трудится над созданием военной гавани в Рогервике. Озабоченный ходом строительных работ, он одолевает письмами императрицу, называя ее «Божественной». «Рогервик – оплот против шведов и всех завистников России, – пишет он, – непременно следует достроить там гавань, и если Ваше Величество не окажете внимания к этому полезному предприятию, то мне останется удалиться в бедную хижину и там окончить дни мои».
К счастью, фельдмаршалу не пришлось «анахоретствовать» – монархиня удостоила его своим высочайшим посещением: совершила поездку в Рогервик, в ходе которой осмотрела новоустроенный мол и другие постройки, предназначенные для базирования Балтийского флота. Она осталась довольна увиденным и всячески поощряла растроганного старика, даже даровала ему привилегию входить к ней без доклада. Однако Миних претендовал на большее внимание самодержицы к своей особе: «Посвятите мне, всемилостивейшая государыня, в день один час или даже меньше часа и назовите это время часом фельдмаршала Миниха. Это доставит вам средство обессмертить свое имя». В этих словах – весь Миних! Бьет в глаза не только его непомерное самохвальство (сама мысль о том, что Северная Семирамида увековечит себя прежде всего благодаря общению с ним, звучит кощунственно), но и твердая уверенность в собственной принадлежности к мировой Истории. И каждый свой шаг, жест, слово, поступок Миних взвешивает и совершает как бы с расчетом на века, оценивает в исторической перспективе. Однако История видится ему не скучным эволюционным процессом, а скорее театром – эффектно брошенной фразы, колыхания имперского стяга над басурманской фортецией или мольбы о пощаде низложенного фаворита. Этому неистовому ревнителю славы мало быть «столпом Российской империи» (хотя раньше он так себя называл) – ему подавай планетарные масштабы! «Пройдите, высокая духом императрица, всю Россию, всю Европу, обе Индии, – вновь обращается он к Екатерине II, – ищите, где найдете такую редкую птицу… Это тот почтенный старец, перед которым трепетало столько народа!»
За всем этим просматривается какая-то рисовка, натужность, помпа, о чем очень точно сказал князь Петр Долгоруков: «В характере фельдмаршала Миниха… преобладало желание кем-то казаться, становиться в позу героя, великого человека, и для достижения этого он не брезговал ни жестокостью, ни интригами, ни собственным унижением… Его интересовала только внешняя сторона: все способы были хороши: лишь бы выглядеть подобающим образом!»
Что до наружного лоска, то даже в старости Миних демонстрировал свои «политичные» любезности по отношению к дамам. Он (и восьмидесятилетний) усиленно ухаживал за молоденькими женщинами двора. Сохранилась его записка к обворожительной красавице графине Анне Строгоновой: «Преклоняю пред Вами колена, и нет места на Вашем чудном теле… которое я не покрыл бы, любуясь им, самыми нежными поцелуями… Нежно любящий старик».