[2]; правда, местом ссылки для ловеласа камер-юнкера стала, по счастью, не провинциальная глухомань, а блистательный Париж, столица мод и галантных увеселений.
Оказавшись за границей, Семен вошел в тесный круг российских дипломатов, таких как Василий Долгоруков, Александр Куракин, Иван Головкин, Антиох Кантемир, Алексей Вишняков, которые были прозападнически настроены и говорили по-французски задолго до того, как это стало общепринято в русском дворянском обществе. Эти люди активно переписывались друг с другом; помимо дружеских отношений их объединили ориентация на западную культуру и вкус к европейскому просвещению. Если говорить о литературных и эстетических пристрастиях Нарышкина и его новых приятелей, то очевиден их обостренный интерес к изысканной культуре барокко.
В Россию Семен вернулся, когда на престол уже вступила императрица Анна Иоанновна. Известно, что он тогда близко сошелся с Василием Тредиаковским, чей роман «Езда в остров любви» (1730) наделал много шуму. Как отмечал филолог Лев Пумпянский, именно с появлением этого романа в России «начинается история офранцужения дворянской бытовой и моральной культуры»; русское общество получило кодекс французского галантного политеса, своего рода кодекс галантной эротики. И весьма симптоматично, что Тредиаковский весной 1731 года жил в московском доме Нарышкина (о чем поэт писал Иоганну Даниилу Шумахеру).
Через некоторое время (впрочем, с точностью не установленное) Семен Кириллович вновь оказывается за границей, о чем пишет с нескрываемой иронией: «Прежние гонения добрых моих соотечественников принудили меня жить в неведении о моих приятелях». Первые слова фразы звучат скорее как оксиморон. Однако имена этих его «добрых гонителей» неведомы. Понятно лишь, что он стал свободен от их докучливой опеки по крайней мере с 1735 года и выступал во Франции под конспиративным именем – князь Тенкин. Об этом говорит рапорт тайного французского полицейского агента, зорко следившего за перемещениями этого «русского». Этот самый Тенкин занимался самообразованием, учился в Париже, в том числе и в знаменитой Сорбонне. Сообщалось также о его прогулках в Тюильри, посещениях итальянской и французской комедий, ужинах с актрисами, визитах к нему банкиров и адвокатов, выполнении ряда посольских поручений. Известно также, что в апреле – сентябре 1741 года князь путешествовал по Италии. Он, между прочим, коротко сошелся с философом-просветителем Дени Дидро (1713–1784), скульптором Этьеном Морисом Фальконе (1716–1791), а также с ученым-иезуитом, философом Луи Бертраном Кастелем (1688–1757), чей трактат «Оптика цвета» (1740) весьма его впечатлил.
По насыщенности событий жизнь Нарышкина, особенно первая ее половина, напоминает авантюрный роман. О значительности и крупности его фигуры свидетельствуют слухи, упорно распространяемые о нем в России и Европе. Историк Сергей Соловьев сообщает о том, что в конце 1739 – начале 1740 года, после жестокой казни князей Долгоруких, немецкая печать сообщала о якобы готовящемся заговоре Долгоруких, Голицыных и Гагариных, желавших низвергнуть правительство Бирона и возвести на престол Елизавету. Новая же государыня будто бы должна была выйти замуж за Нарышкина, который уже давно находился за границей. Понятно, что все это были досужие сплетни, инспирированные врагами цесаревны и русской партии при дворе, и верить им было нельзя. К тому же сердце Елизаветы давно уже было пленено бывшим певчим церковного хора, пригожим Алексеем Разумовским (с ним, а вовсе не с Нарышкиным, она потом тайно обвенчается).
Поговаривали и о том, что Нарышкин убоялся преследования со стороны регентши Анны Леопольдовны. Но все было как раз наоборот – именно при этой правительнице он полностью легализовался. Как только она пришла к власти, российский посланник в Париже князь Антиох Кантемир передал в Петербург нижайшую просьбу Семена Кирилловича, «чтоб всемилостивейше повелено было ему жить здесь (в Париже. – Л. Б.) год при мне». На что 14 марта 1741 года последовала разрешительная резолюция: Нарышкину «еще на год остаться при вас [Кантемире] для окончания своих наук, а вы по своему усмотрению употребляйте его в делах».
Надо сказать, жизнь и судьба Нарышкина толкуются подчас весьма превратно. Так, исследователь Раиса Слободчикова в своей книге «Романовы, Нарышкины и их потомки» (2007) утверждает, что Елизавета якобы была очень обижена на его побег за границу, потому во все время царствования он «продолжал оставаться на грани опалы». Подлинное же его возвышение произошло лишь при Екатерине II.
На самом деле Елизавета сохранила благодарную память о своем втором фаворите, и уже в день своего вступления на престол, 25 ноября 1741 года, произвела его из камер-юнкеров в действительные камергеры. Конечно, первого своего сердечного избранника Александра Бутурлина монархиня наградила куда щедрее (тот был пожалован в генерал-аншефы), но Нарышкин и в таком своем повышении увидел «истинное великодушие» императрицы и, по словам князя Антиоха Кантемира, принял его с «всеподданнейшей благодарностью». А 31 декабря Елизавета назначила его посланником к английскому двору, и он незамедлительно отправился в Лондон. Впрочем, в туманном Альбионе он пробыл всего семь месяцев, а все потому, что его посольская миссия была воспринята англичанами с опаской: те вскоре уверились, что он более склонялся на сторону Франции. Словом, на дипломатическом поприще Семен Кириллович славы себе не стяжал.
Зато он выказал себя знатоком моды и щегольской культуры. В его письмах из Лондона одному из самых приближенных лиц Елизаветы, графу Михаилу Воронцову (1714–1767), постоянно фигурирует слово вкус в качестве кальки с французского gout: «Немало я благодарствую за вашего превосходительства полагательства на мой вкус в пересылке опушки на женский шлафрок»; «Приключенное умедление в оной покупке есть от жестокой болезни моего портного, который своим добрым вкусом учинился славным». И еще: «Ныне носят почти только шитые платья, которые все ушиты блестками… Я б за немалое себе принял удовольствие, ежели б трафил ея [Анны Воронцовой, жены графа] вкусу». Анна Воронцова, по свидетельству историка, была «большая мотовка, модница и щеголиха» и «водила знакомство с целым магазейном посланниц». Угодить ей было чрезвычайно трудно – всякому, но только не Нарышкину. Он был большим снобом и считал себя докой по части моды: в письме Воронцову из Гамбурга от 21 октября 1743 года он саркастически заметил, что объяснять в России парижские моды – все равно что слепым толковать о цветах.
Именно в Гамбурге, где Нарышкин остановился на пути из Лондона в Россию, состоялась судьбоносная для него встреча с юной Софией-Августой-Фредерикой Ангальт-Цербтской, будущей императрицей Екатериной Великой (в октябре – ноябре 1743 года она жила там у своей бабушки, вдовы принца епископа Любского). Впоследствии Екатерина II напишет, что Нарышкина она «хорошо знала по Гамбургу», из чего можно заключить, что их знакомство было близким.
А вскоре Семен Кириллович был назначен Елизаветой гофмаршалом и уже в этом качестве начальствовал над поездом, присланным за Софией-Августой-Фредерикой, теперь уже невестой великого князя, и ее матерью. Торжественная встреча состоялась в Риге 26 января 1744 года. Екатерина II вспоминала потом, что гофмаршал помог им сделать первые шаги на русской земле: передал им «от императрицы Елизаветы собольи шубы и палантины» и объяснил, что бояр в России уже давно нет. Но более всего поразили их воображение русские сани, так что княгиня Иоганна-Елизавета Ангальт-Цербтская «считала обязанностью» дать им самое подробное описание[3]. А будущая императрица сокрушалась, что она «очень неумело влезала в эти сани, в которых надо лежать». При этом одна сцена весьма ее позабавила: щеголеватый Нарышкин, чтобы научить ее, как надлежит садиться в сани, вдруг повелел: «Надо закинуть ногу (enjamber), закидывайте же!» Услышать такое от политичного кавалера было как-то не комильфо. «Это слово, которого никогда не приходилось слышать раньше, так смешило меня дорогой, что я не могла его вспомнить без хохота». Нарышкин сопровождал принцесс в поездке до Петербурга, а затем до Москвы, куда переехал двор.
Как отмечает историк Александр Строев, в начале 1740-х годов Нарышкин стал «одной из ключевых фигур российской политики». Помимо Михаила Воронцова, ему покровительствовали очень влиятельные при дворе граф Иоганн Герман Лесток (1692–1767) и французский посланник Жак-Иоахим Тротти маркиз де ла Шетарди (1705–1759). Причем Лесток, которого Нарышкин называл в письмах «древний благодетель и приятель», «почтеннейший приятель, а мой особливый патрон», прочил его на место канцлера Алексея Бестужева. В Версале к сему отнеслись благосклонно, рассчитывая, что галломан Нарышкин будет проводить профранцузскую политику в России.
Когда же план потерпел неудачу, пошли слухи, что императрица, с подачи Шетарди, решила сделать Нарышкина президентом Академии наук, что имело все резоны, ибо он был одним из образованнейших людей России. Весть об этом попала даже в иностранную печать. Князь Антиох Кантемир писал по этому поводу Воронцову из Парижа 12 января 1744 года: «Ведомость о Семене Кирилловиче меня весьма возвеселила, и надеюся, что под его осмотром науки у нас пойдут в лучший путь, чем до сих пор шли». А 12 апреля 1744 года советник канцелярии Академии Иоганн Даниил Шумахер написал Нарышкину льстивое послание, уверяя: «Академия разорена – это правда, но ей необходим такой человек, как вы, таких же превосходных качеств, знаменитый родом, любящий литературу, искусство и науки, который бы имел вес при дворе, чтобы восстановить Академию и вернуть ей прежний блеск». Да и сам Нарышкин, похоже, считал свое академическое назначение делом решенным и даже пригласил из Голландии в качестве ученого секретаря французского литератора Константена, который летом 1744 года выехал в Петербург. Но вот незадача: в июне 1744 года, когда Константен был уже на пути в Северную Пальмиру, из России был с позором выдворен маркиз де ла Шетарди, скомпрометированный перед императрицей канцлером Бестужевым. Прежнего влияния на Елизавету лишился и Лесток. Словом, организатором российской науки Нарышкину стать не привелось. Чтобы подсластить пилюлю, 30 ноября 1744 года его назначают ко двору великого князя с чином генерал-лейтенанта, а 18 декабря награждают орденом Святого Александра Невского. А президентом Академии наук указом от 21 мая 1746 года был назначен брат фаворита императрицы Кирилл Разумовский.