Все это означало, что в высших коридорах власти Нарышкин отходит на второй план. Но уж репутацию первого щеголя империи он за собой сохранил. И здесь он был непревзойден, хотя тот же Кирилл Разумовский тщился всячески его перещеголять. Рассказывали, что баснословно дорогой кафтан Семена Кирилловича был шит серебром, а на спине его красовалось дерево, сучья и листья которого расходились по рукавам. На свадьбу августейшей четы – Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны – Нарышкин прикатил в роскошной карете. Она была как будто из хрусталя, даже колеса ее были зеркальные, что вызывало удивление зевак. К тому же все это очень льстило самолюбию охочей до роскоши щеголихи на троне: ведь, как заметил литератор Михаил Пыляев, «при императрице Елизавете кто хотел ей угодить, тот выезжал возможно пышнее». Любопытно, что постоянно соперничавший с Нарышкиным граф Кирилл Разумовский также бахвалился своей английской каретой с таким хитрым механизмом, что в нее вкатывалась постель. До отправки в Россию ее показывали в Лондоне за деньги и, как уверяли, выручили таким образом 5000 рублей. Современник подсчитал, что если в царствование Анны Иоанновны в целом Петербурге не было и ста карет, то при императрице Елизавете их было уже более 4000. По этому поводу публицист XVIII века Николай Страхов саркастически заметил: «Роскошь заставила людей полагать благополучие и достоинство в том, чтоб под ними вертелись четыре колеса и чтоб они сидели в ларцах, обитых сукном и украшенных стеклами… Хорошо, если бы леность ног обогащала трудолюбие рук; но сия леность, исключая прочий вред, с чувствительнейшей и полезнейшей стороны пожирает плоды, доставляемые трудолюбием рук. Но где искать причины? В ногах или в голове?»
Говорили, что уж женился Семен Кириллович точно, что называется, по уму: на дочери тайного советника Балк-Полева, статс-даме Марии Павловне (1728–1793), и тем самым еще более увеличил свое колоссальное состояние. Его новоиспеченная избранница была тоже записной щеголихой, а, как сказал персонаж комедии Александра Сумарокова «Пустая ссора» (1750), «есть такие девушки, которым петиметры нравятся, это не мудрено: петиметрка петиметра далеко видит, пускай их слюбливаются, никому не завидно». Впрочем, придворные дамы втайне завидовали ослепительной наследственной красоте Марии: она состояла в родстве с обворожительной Анной Монс, вскружившей голову самому Петру Великому; теткой же ее была злополучная красавица-фрейлина Наталья Лопухина, соперничавшая с Елизаветой, а потому подвергшаяся экзекуции с битьем кнутом и урезанием языка.
Венчание Нарышкиных состоялось 2 февраля 1746 года, а затем неделю кряду пела и плясала свадьба, гремели шумные торжества. Сперва на дому у жениха, где слух гостей услаждали итальянские музыканты-виртуозы; затем в богатых палатах Александра Бутурлина в присутствии самой государыни, далее – у обер-маршала Дмитрия Шепелева «волной маскарадной бал, на котором болше трехсот персон было. И сказывают, что тут лутче забавлялись, нежели на ассамблеях великих персон». Между прочим, гостям демонстрировалась «брачная кровать, весьма новым и чрезвычайным способом выдумана», и один восхищенный наблюдатель возгласил: «И не видав, того описать не можно!» Казалось, на этой щегольской свадьбе – все внешнее, показное, поверхностное. Но нет: осведомленный обер-гофмейстер Христиан Вильгельм Миних говорит о явной сердечной склонности брачующихся друг к другу: «Семен Кириллович и Мария Павловна гораздо между собою симпатиею сходны… может быть, от изобилия любви».
Мария Павловна была во многом под стать супругу, и, казалось, даже стремилась превзойти его в галантности и щегольстве. Имя ее было тогда на слуху. Характерно, что известный итальянский авантюрист и сердцеед Джакомо Казанова, посетивший Россию, характеризовал Семена Нарышкина как «мужа известной всем Марии Павловны». Не удивительно, что щеголеватая Мария Нарышкина не единожды вызывала злобу у стареющей Елизаветы. Так, монархиня зорко следила за тем, чтобы иностранные купцы все свои модные новинки доставляли в первую очередь ей, и грозилась сурово наказать щеголих, перебежавших ей дорогу и ранее нее завладевших модными галантереями. В одном из писем 1751 года императрица гневается на таких предерзких ослушниц. Кто они, Елизавета наверняка не знает, но первой из подозреваемых называет «Семена Кирилловича жену». Вообще, как писала потом Екатерина II, «моя дорогая тетушка была очень подвержена такой мелкой зависти… в отношении ко всем другим дамам, главным образом преследованию подвергались те, которые были моложе, чем она». Похоже, монархиня, считавшая себя «на свете всех милее, всех румяней и белее», не могла простить юной фрейлине ее шарма и элегантности. «Однажды при всем Дворе она подозвала к себе Нарышкину… которая благодаря своей красоте, прекрасному сложению и величественному виду, какой у нее был, и исключительной изысканности, какую она вносила в свой наряд, стала предметом ненависти императрицы, и в присутствии всех срезала ножницами у нее на голове прелестное украшение из лент, которое она надела в тот день».
Однако изобретательной Марии Павловне часто удавалось провести свою венценосную преследовательницу, о чем поведал граф Федор Головкин. Придворное платье подчеркивало достоинства изумительной фигуры Нарышкиной, потому императрица строго повелела снять каркас юбки, что сделало туалет и весь облик красавицы убогим и нелепым. Но наша хитроумная щеголиха не сдалась – заказала в Англии костюм, в юбку которого вставили каркас на пружинах, они складывали и поднимали его по необходимости. «Она приезжала ко Двору точно как божество, затмевая всех своей талией, нарядом и видом. В то же мгновение, когда появлялась императрица, пружины падали, и платье и талия теряли свою прелесть; но как только императрица удалялась, пружины снова оказывали свое действие».
И в тридцать пять лет Мария поражала всех своей грацией и пластичностью – танцевала в аллегорическом балете Франца Антона Христофа Гильфердинга, исполненном на Масленую неделю 1763 года в Москве, при дворе, на сцене большого зала. Ее, как и других дам и кавалеров из дворян, в течение двух месяцев обучали искусству балета, в чем она весьма преуспела и блистательно исполнила роль первой пастушки Аркадии на празднестве возвращения весны. Современник Якоб Штелин отметил, что Мария Павловна «своим выдающимся искусством танца вызывала несколько раз всеобщие аплодисменты».
Сохранилось одно ее письмо (к кузену, вице-канцлеру Степану Колычеву от 13 июля 1788 года), где перед нами предстает искушенная светская львица с живым умом, тонким юмором и обаятельным лукавством. Она и кокетничает: «Приметно мне то, что вы меня не столь помните, как я вас». И язвит других дам, поминая и «жеманку графиню Софью Степановну, которая, живучи теперь в Париже, только что жеманится и улыбается, [и] другую кривобокую Наталью Кирилловну». Между прочим, Мария Павловна очень любила устраивать людские судьбы. Имея своих двоих детей, она взяла на воспитание сироту, дочь коллежского советника Ивана Молчанова, Екатерину и в 1764 году определила ее в Воспитательное общество благородных девиц. Молчанова получила от своей воспитательницы «приличное приданое, смотря притом на качество ей принадлежащего жениха». Нарышкина и достойного супруга ей подыскала – генерал-майора Сергея Олсуфьева.
А вот семейная жизнь самих Нарышкиных со временем превратилась в характерный для светского общества «модный брак», что и зафиксировал заезжий Казанова. Он упоминает о некой француженке мадам Проте, жившей у Нарышкина, его «душеньке». При этом отдает дань удачности выбора Семена Кирилловича, ибо эта его сердечная избранница «была первой красавицей Петербурга. В расцвете лет она соединяла в себе изысканную галантность с тонким вкусом. Ни одна женщина не могла сравниться с ней в умении одеваться, общительность ее привораживала; стоило назвать ее имя, как все в Петербурге завидовали счастью». Как же смотрела на шашни мужа его благоверная супруга? Оказывается, эта Проте была «наперсницей» Марии Павловны, поскольку она уже «мужа не любила и была в восторге, что француженка избавляет ее от исполнения супружеского долга, если б того вдруг обуял подобный каприз». А сама Мария, как это подобало «модной жене», находила утешение в объятьях… графа Кирилла Разумовского[4] (опять это их соперничество в щегольстве!), о чем все только и судачили при дворе.
Щеголь из щеголей, Нарышкин был славен все же не только этим, но и неутомимой попечительской деятельностью. Он был назначен обер-гофмаршалом, присутствующим в Придворной конторе (с 1744 ею руководил Дмитрий Шепелев), и именно под его управлением до 1757 года находились все актеры, музыканты и певчие в России, как иностранные, так и отечественные. Он покровительствовал российским музам – Талии, Мельпомене, Терпсихоре, поощряя театральные труппы, причем не только в столицах, но и в провинции. Более того, он стоял у истоков первого Русского драматического театра и состоял в оживленной переписке с его директором Александром Сумароковым и со всеми видными словесниками той поры, поскольку ведал публикацией либретто опер и литературных произведений: среди материалов Архива дирекции Императорских театров сохранились документы за его подписью, связанные с их печатаньем. Значение Нарышкина в становлении отечественного театра трудно пере-оценить.
Но вот что важно: он привечал таланты и споспешествовал просвещению не только по служебной обязанности, но и по зову сердца. Тонкий меломан, Семен Кириллович со свойственным ему изысканным вкусом приметил чеха-валторниста Иоганна Антона Мареша (1719–1794) и угадал в нем замечательное дарование. Он пригласил его к себе, в имение на Черной речке. Их творческое содружество сделало возможным появление знаменитой роговой музыки, патент на изобретение которой заслужил и Нарышкин. «Эта музыка, неизвестная нигде, кроме России, – писал Иоганн Христиан Гинрихс, – настолько единственна в своем роде, ее происхождение настолько странно, ее совершенство настолько изумительно, наконец, ее действие настолько любопытно для знатоков и дилетантов».