азумовского и Павла, не чаявшего души в друге и не ведавшего, что все вместе они образуют пресловутый любовный треугольник. Великий князь не только ничего не подозревал, но сам предложил графу покои во дворце рядом со своими апартаментами. Иностранные посланники открыто писали в своих депешах о связи жены наследника с его близким другом. Поговаривали также, что Наталья и Андрей, чтобы остаться наедине, нередко подсыпали в пищу великого князя снотворный опиум.
Екатерина поначалу относилась к роману своей невестки «терпимо и даже покровительственно». Она забила тревогу только тогда, когда поняла опасность этой связи. Дело в том, что честолюбивая Наталья Алексеевна пользовалась огромным авторитетом у супруга. Она стремилась изолировать Павла от влияния матери и ее ближайшего окружения, полностью подчинив его своей воле. Но честолюбие великой княгини не шло ни в какое сравнение с честолюбием ее избранника Разумовского, о чем француз при русском дворе Мари Даниель Бурре де Д. Корберон писал: «Тщеславие ослепило его, и… в большинстве его поступков оно часто (даже, пожалуй, всегда) было главным двигателем». Потакая во всем любившей роскошь Наталье и тем самым привязывая ее к себе, Андрей не только сам ссужал великую княгиню деньгами, но и заимствовал крупные суммы у своей сестры; не гнушался он брать займы и у иностранных банкиров. Скоро граф всецело подчинил себе Наталью, которая, в свою очередь, верховодила Павлом. Таким образом, великий князь сделался послушным орудием в руках жаждавшего повелевать «кукловода» Разумовского, который вел свою тонкую игру. Наталья и Андрей даже обсуждали возможность свержения Екатерины и передачи трона покорному им Павлу.
Надо думать, что Екатерина сумела разобраться в ситуации, сложившейся при малом дворе. В письме к князю Григорию Потемкину она назвала сына «ослепленным» и говорила о необходимости выслать Разумовского за границу, «дабы слухи городские, ему противные, упали». Гина Каус отмечала, что императрица только тогда вызвала к себе Павла и открыла ему глаза на неверность жены и вероломство лучшего друга, когда узнала об этом ребяческом заговоре против себя. Великий князь, хотя и не желал верить словам матери, насторожился, поддавшись своей всегдашней подозрительности. Очевидец рассказывает, что однажды он дал задание двум своим приближенным не отходить от Натальи Алексеевны ни на шаг: «Оба они по приказу отправились к великой княгине, которую застали наедине с Разумовским. Великая княгиня сказала, что не нуждается в них, но так как они все-таки, согласно приказу великого князя, настаивали на своем, она отошла к окну и продолжала беседу с Разумовским шепотом. Тогда они прошли в соседнюю комнату. Вернувшись с прогулки и увидав великую княгиню одну с Разумовским, великий князь спросил [своих слуг], почему они ушли. Выслушав объяснение, он сказал: “А все же надо было остаться, как я вас просил; у меня на это были свои причины”».
Однако ни это, ни другие испытания, которым мнительный Павел подвергал жену, никаких результатов не дали. Наталья без труда разыграла перед ним оболганную невинность и направила гнев великого князя против… Екатерины, якобы стремившейся внести разлад в их семейную жизнь.
Императрица подняла перчатку, брошенную великой княгиней. Тон ее высказываний о Наталье Алексеевне резко меняется: «Она всех честолюбивее, кто не интересуется и не веселится ничем, того заело честолюбие… До сих пор нет у нас ни в чем ни приятности, ни осторожности, ни благоразумия, и Бог знает, чем у нас все это кончится, потому что мы никого не слушаем и решаем все собственным умом… все у нас вертится кубарем; мы не можем переносить то того, то другого; мы в долгах в два раза противу того, что имеем…» Злость на невестку усиливалась, тем более что в окружении монархини настойчиво твердили об опасности, исходившей от великой княгини: «Уж если эта не устроит переворота, то никто его не сделает». Однако даже если отвергнуть версию о перевороте, который Наталья якобы желала осуществить (в этой связи упоминают о так называемом «панинском заговоре» и о «заговоре Салдерна»), одно то, что она брала взаймы деньги у иностранных послов, могло, по словам историка Александра Каменского, «рассматриваться как государственная измена, даже если деньги предназначались не на заговор, а на личные цели».
Неизвестно, какие бы формы приняло противостояние императрицы и великой княгини, если бы не неожиданная развязка – беременная Наталья не могла разродиться и угасла за пять дней. Некоторые авторы исторических романов, пытающиеся воссоздать цепь тех печальных событий, утверждают, что с молчаливого согласия Екатерины к роженице была приставлена повитуха-убийца, которая будто бы и загубила ее и ребенка. На деле же за Натальей ухаживала лучшая в городе повивальная бабка, а Екатерина и Павел находились у ее одра неотлучно. Вот что говорит о причинах смерти сама императрица: «Великая княгиня с детства была повреждена, что спинная кость не токмо была, как “S”, но та часть, коя должна быть выгнута, была вогнута и лежала на затылке дитяти; что кости имели четыре дюйма в окружности и не могли раздвинуться, а дитя в плечах имело до девяти дюймов… Одним словом, таковое стечение обстоятельств не позволяло ни матери, ни дитяти оставаться в живых». И далее – характерное признание: «Скорбь моя была велика, но, предавшись в волю Божию, теперь надо помышлять о награде потери».
Думается, однако, что Екатерина здесь лукавит: слова о скорби сильно преувеличены. С самого начала монархиня пыталась всячески смягчить горечь потери в глазах сына – не случайно сразу же после кончины жены Павел, «дабы отдалить его от сего трогательного позорища», был увезен ею в Царское Село. Она пыталась всячески очернить перед ним память о Наталье и преуспела в этом, продемонстрировав великому князю шкатулку несчастной с денежными займами от иностранных послов и ее любовной перепиской с Разумовским. Теперь уж Павел, поняв наконец, что он рогоносец, не мог не поверить матери. Он не только перестал принимать у себя Разумовского, но стал требовать отправки этого соблазнителя в ссылку, и если бы не заслуги отца, сидеть бы Андрею Кирилловичу в каком-нибудь сибирском остроге.
Все попытки графа оправдаться перед великим князем (Андрей послал ему не одно письмо, где уверял в своей чисто дружеской привязанности к нему и великой княгине) оказались тщетными. Разочарованный Павел не пожелал даже присутствовать на похоронах неверной жены, которую предали земле не в Петропавловской крепости, как подобало августейшей особе, а в Александро-Невской лавре. У ее гроба рыдал лишь потрясенный горем Разумовский.
Остановимся на мгновение на этой сцене плача. Словосочетание «рыдающий щеголь» звучало в ту эпоху как оксиморон. Франты и петиметры (щеголи-галломаны), воспринимавшие жизнь исключительно с внешней стороны, по определению были не способны на глубокие переживания, а тем более не проливали слез. «Петиметры не имеют сердец, или сердца их непобедимы», – заметил один литератор того времени. О Разумовском же, напротив, говорили, что он «человек с сердцем». И это притом что никто, кажется, не ставил под сомнение его донжуанство и щегольство, коим граф был привержен всю свою долгую жизнь. «Всегдашняя страсть к прекрасному полу была отличительной чертой Разумовского, – говорит великий князь Николай Михайлович, – а его [изменчивые вкусы] заставляли его постоянно менять свои привязанности». Многие аттестовали его как человека без принципов, «утонченно-безнравственного», вкравшегося в доверие к великому князю и причинившего тому много горя своей близостью с его супругой. Тем не менее граф, надо полагать, испытывал к Наталье Алексеевне нечто большее, чем мимолетная страсть. Здесь можно говорить и о глубоком чувстве, и об особой привязанности к этой немке. Не случайно он впоследствии и женится исключительно на немках – графине Елизавете Тун-Гогенштейн (1770–1806) и графине Константине-Доменике Тюргейм (с 1816 года).
Но вернемся вновь к событиям, последовавшим за кончиной великой княгини. Павел утешился быстро: в том же 1776 году он по настоянию матери женился на принцессе Вюртембергской, получившей имя Марии Федоровны. Разумовского же постигла заслуженная, но краткосрочная опала. Императрица выслала его из столицы сначала в Ревель, а затем к отцу, в Батурин, но уже через полгода граф был прощен и в январе 1777 года направлен полномочным министром и чрезвычайным посланником в Неаполь. Там произошла его знаменательная встреча с великим князем, путешествовавшим по Европе с новой женой. Будущий император, увидев Разумовского, бросился на него со шпагой. Тот сумел выкрутиться из этой мушкетерской ситуации и даже пошел на повышение: в 1784 году он уже в Копенгагене, а с 1786 года – посланник в Стокгольме. Императрица была очень довольна депешами графа о положении дел в Европе и в 1790 году назначила его сначала помощником русского посла, а потом и послом «к королю Венгеро-Богемскому» – в Вену.
Разумовский зажил здесь с поистине российским размахом. Как истый щеголь, он выставлял напоказ свое несметное богатство. Его великолепный венский дворец с мостом через Дунай вызывал всеобщее восхищение. Это был подлинный храм искусств, украшенный полотнами первоклассных художников. Расточительный русский устраивал там званые приемы, где соблюдался строгий этикет во вкусе дореволюционных французских салонов. Его библиотека и оранжереи поражали воображение австрийцев. О его богатстве ходили темные слухи: что нажито оно неправедно, что доходы граф будто бы получал от иностранных правительств, сначала от Бурбонов, а потом от Англии и Австрии. Разумовский пользовался ошеломляющим успехом у дам, в том числе коронованных, – им увлекались и неаполитанская королева Каролина, и даже супруга шведского короля Густава III.
По восшествии на престол Павла I положение посла осложнилось. Известный наш поэт Денис Давыдов рассказывал в этой связи забавный анекдот: «Павел сказал однажды графу Растопчину: “Так как наступают праздники, надобно раздать награды; начнем с андреевского ордена; кому следует его пожаловать?” Граф обратил внимание Павла на Андрея Кирилловича Разумовского… Государь, с первою супругою коего, великою княгинею Наталиею Алексеевною, Разумовский был в связи, изобразив рога на голове, воскликнул: “Разве ты не знаешь?” Растопчин сделал тот же самый знак рукою и сказал: “Потому-то в особенности и нужно, чтобы об этом не говорили”». На самом же деле Павел не только не помышлял о награждении посла, но отозвал его из Вены, вновь приказав безвыездно жить в малороссийском Батурине. Причиной тому был, однако, не гнев монарха на амурные дела своего бывшего друга, а действия последнего как дипломата: сблизившись с австрийским министром иностранных дел, Разумовский целиком подпал под его влияние и, по мнению Павла, не всегда действовал надлежащим образом.