Обратимся же непосредственно к многожанровой пародийной щегольской культуре, существование которой в России XVIII века представляется нам очевидным. Не претендуя на полноту, мы ограничимся лишь некоторыми примерами конкретных жанров, воссоздающих нравы и жизненные устремления вертопрахов с целью их сатирического уничижения.
О сонете, рассматриваемом русскими стихотворцами XVIII века как жанр щегольской, любовный, мы уже писали, и прежде всего – о его разработке Алексеем Ржевским[6]. Сродни сонету и жанр рондо, также приспособленный Ржевским к пародированию щегольской культуры. В журнале «Свободные часы» (1763) помещено сатирическое рондо, в первой части которого занятие науками и творчеством (при незначительном приложении усилий) объявляется занятием, доступным каждому («Лишь потрудись, то может всяк // Никак»). Зато щегольство объявляется делом архиважным и в сущности недосягаемым для большинства:
Но букли хорошо чесать,
И чтоб наряды вымышлять,
Чтоб моды точно соблюдать,
Согласие в цветах познать,
И чтоб нарядам вкус давать,
Или по моде поступать,
Чтоб в людях скуку прогонять,
Забавны речи вымышлять,
Шутить, резвиться и скакать,
И беспрестанно чтоб кричать,
Но говоря, и не сказать, —
Того не может сделать всяк
Никак.
Распространение получили и надгробные надписи щеголям. Их отличительной чертой явилось отсутствие обязательной для такого случая скорби, что противоречило жанровым канонам традиционной эпитафии. Это и явно притворное сожаление («крушение») о неком «щеголеватом красавце»:
Прохожий! Потужи, крушись, как мы крушились, —
Щеголеватого красавца мы лишились.
Того, кто первый был изобретатель мод,
Того, кем одолжен толико смертный род.
В тот час, когда его дух с телом разлучался,
Он в твердых мыслях был, с сим словом он скончался;
С сим словом навсегда его покинул зрак:
Ах! В чем мне умирать, не сшит мой модный фрак.
Это и прямое указание на не-уместность плача о покойном вертопрахе:
…прохожий, посмотри,
Ты плачешь, перестань и слезы оботри.
Не станет слез твоих, не станет сожаленья,
Коль станешь ты сии оплакивать мученья.
И конечно, исполнена презрением к щеголю такая «Надгробная»:
Под камнем сим лежать был должен петиметр,
Но прежде, нежели зарыли в землю тело,
Оно уже истлело:
Один остался прах, и тот развеял ветр.
К щеголям и кокеткам были обращены многочисленные эпиграммы явно издевательского характера. Вот одна из них, которая так и называется: «Щеголихе»:
Один мне друг сказал,
Что будто волосы свои ты почернила.
Неправда, он солгал:
Мне кажется, что ты их черными купила.
Выделяются эпиграммы, написанные от лица вертопрахов:
Я клялся век любить красавицу свою,
И клятву на листке я написал свою,
Ну что ж? Повеял ветерок;
Прощай, и клятва, и цветок.
К эпиграмматической поэзии можно отнести и жанр «Разговоров». Интересен в этом отношении своеобразный цикл – «Разговор между ученым и щеголем» Павла Фонвизина и «Разговор между щеголем и ученым» Василия Санковского.
Ученой: Когда б вы были нам подобны хоть одним.
Мы после говорим, а прежде рассуждаем.
Щеголь: А мы совсем не так в сем случье поступаем,
Мы после думаем, а прежде говорим.
…………………………….
Щеголь: Конечно, у тебя пустая голова,
Что на сто слов моих одним ты отвечаешь.
Ученой: Болтают вздор один, а говорят слова,
Я мало говорю, а много ты болтаешь.
В журнале «Разсказчик забавных басен» (1781) опубликована целая подборка эпиграмм, посвященных «Кокетке»:
Страстью нежною пылаю,
Хоть покрыта сединой;
Но любовью я страдаю,
В ней потерян мой покой.
В сорок лет еще не чужды
Утешения в любви.
В страсть вдаюсь я не от нужды,
Коль есть жар в моей крови.
В ряду разработанных словесниками XVIII века пародийных образцов можно назвать и жанр ложного панегирика щеголю. В одном из своих очерков Ржевский высказывает шутливое намерение «вознести хвалою того петиметра, которого сатирики осмеивают несправедливо», а затем пишет о нем надлежащий опус, построенный по всем правилам риторики: «А ты! любимец и первосвященник Венерин, Амур тебе послушен; Грации следуют тебе повсюду. Ты более славишься победами, как Пирр, Александр и Геркулес… орудию тех супротивлялись противуборники их; тебе же твои во плен безоружному даются. Где между красавиц беседуюши ты: не слышно инаго, как только вопль покоряющихся тебе: победа, твоя победа. О плен! приятнейшей свободы. Пленить единое сердце трудняе, нежели множество городов и народов. Вот какую приносишь обществу ты пользу».
Замечательно, что Ржевский говорит о внимательном чтении этого пассажа самими щеголями, поначалу принявшими текст за чистую монету и не заметившими его явно сатирической подкладки. Тем самым он подчеркивает неискушенность и непосредственность читателей-щеголей. Он пишет: «Они прежде были весьма довольны моею похвалою, которую издал я прошлаго году в печать. Она им столько нравилася, что петиметр удостоивал ту книжку, где она напечатана, возить в кармане и показывать ее в собраниях и таких, где он старался одерживать любовные победы… И красавица моему сочинению чести делала столько, что не довольно читала его, ложась спать, по нескольку строк всякий вечер; но удостоивала класть на уборный стол… и, что еще больше, за уборным столом, окруженная петиметрами, говаривала про мое сочинение и нередко заставляла петиметров читать, которые в угодность ей делали столь много чести моему сочинению, что читывали его, смотря в лорнет…»
Но наиболее рельефно ложный панегирик моде был представлен в пародии на ведущий жанр поэзии классицизма – торжественную хвалебную оду. В анонимной «Оде в защиту полосатому фраку» пародиен уже сам объект восхваления. При этом использован свойственный одической поэзии высокий стиль, свое-образный композиционный строй, а также набор традиционных риторических приемов. Здесь наличествует и обращение к «златовласому» Аполлону, а также к целому сонму мифических и библейских героев. Начинается же повествование во время о́но, когда якобы уже имелись модные «полосатые тела»:
Вот где источник и начало
Носимых ныне полосам;
Сие искусство доставляло
Одежду древним щеголям,
Тогда народы различались
Различной полосой цветов,
И так же ими украшались
Герои дальних сих веков.
Преклонение перед полосатым фраком овладевает щеголем настолько, что в полосах видится ему весь окружающий мир – это и «полосатая заря», и «луч солнца полосатый». Полосатым кажется ему и ветхозаветный Иосиф, к которому он апеллирует, утверждая, что тот пас в Месопотамской долине «пеструю скотину». Он говорит о «полосатой парче», «полосатом фаэтоне» и даже о «полосатой вражде». Замечательно, что даже расположение стихов с перекрестной рифмовкой в самой оде сравнивается с чередованием полос на новомодном фраке. Завершается ода обращением к Моде самого автора текста:
А ты, божественная мода!
Которой сильная рука
Творит красавца из урода,
А умного из дурака;
Внемли усердное прошенье,
Окончи тьмы своих чудес:
Я б на камин во всесожженье
Тебя, мой пестрый фрак, принес.
Говоря о текстах, писанных от имени щеголих, нельзя не остановиться на стихотворных «Любопытных известиях о браке и о любви по моде девушек и щеголей» (1790). Наше внимание привлекает дневник за неделю одной такой «девушки» с примечательным названием «Любовь модного века»:
В понедельник я решилась
К одному любовь питать,
Но во вторник вновь пленилась,
Стала страстью той пылать
И, не зрев свободы боле,
Среду всю была в неволе.
Не терпя оков, я тщетно
Умоляла небеса,
Мне четверг лишь неприметно
В том открыл все чудеса
И соделал рай в напасти,
Дав вкусить иные сласти.
Пользуясь опять свободой,
В пятницу союз сплела
И, довольствуясь сей модой,
Верность день весь тот блюла;
Но в субботу мысль разбилась;
Страстью новой заразилась…
Подобные откровения кокетки говорят сами за себя.
Хотя щеголи и щеголихи и «вытверживали из романов некоторые места», сами они «редко встречались на страницах романа» XVIII века. Однако в России были переведены посвященные вертопрахам сочинения Ф. Ковентри, Ф. А. А. Критцингера, Л. Хольберга, Г. В. Рабинера, П. Ж. Б. Нугаре, Р. Додсли, Ж. Ф. Дре дю Радье.
Скажем, в произведении Михаила Чулкова с вызывающим названием «Пригожая повариха, или Похождение развратной женщины» (1770) сама его героиня, некая Матрона, дает описание одной щегольской вечеринки: «Чуднее всех показался мне один старик, который уговаривал тринадцатилетнюю девушку, чтобы она согласилась выйти за него замуж… В углу сидел какой-то молодец с бабушкою… Сего молодого человека хотела было я похвалить за то, что имеет он почтение к своим предкам и в угодность бабушке оставляет вертопрашные увеселения, но хозяйка уверила меня, что это любовник с любовницею. Молодой человек уверяет ее, что он, убегая хронологии, которая престарелым кокеткам весьма приятна, говорил ей: “Вы, сударыня, весьма приятны, ветрености в вас никакой быть не может и всех тех пороков, которые молодости приличны; зрелые лета имеют свою цену, и вы будете обузданием моей молодости…” Инде красавица приставала к задумчивому щеголю и представляла себя к его услугам… Одним словом, нашла я тут любовную школу, или дом беззакония».