— Лелька! Почему вдруг изменилось все? Ты, негодяйка, на себе меня тащила?
— С чего ты взяла, дуреха? Ничего подобного! Ты сама ковыляла.
— Не смей нести меня.
— И не подумаю! Не хватало мне тащить этакую «разжиревшую!»
А когда сумерки заволокли кусты на старой просеке, Леля вдруг резко дернула к себе Нину. Та успела почувствовать — царапнуло пальцы. Колючей проволокой! И тут же они услышали милое, щемяще родное:
Каховка, Каховка, родная винтовка,
Горячею пулей лети…
— Наши! — выдохнула Нина. — Лель…
Подруга зажала ей рот.
— Патефон! — шепнула она. — Слышишь, немецкая речь? Это фашисты.
А дальше у Нины стали стираться грани между днями и ночами, между коротким урывчатым сном и явью. Лишь одно крепко, навсегда запало в память.
Леля сказала, что сейчас удалось ей собрать немножко калины. Как только минуют сырой луг и выберутся на пригорок — отдохнут и подкрепятся. Наконец одолели топкую низину, расположились на корнях. И Нина старательно жевала твердоватую лепешку и следила из-под слипающихся век, чтобы Леля тоже ела… Потом, уже в забытьи, почувствовала, как она жует и глотает хлеб. Откуда взялся? Нет, это не хлеб, а кусочек ячменной лепешки. Той самой!..
— Лелька! Ты не съела тогда, как уговаривались? И мне подсунула, пользуешься, что плохо соображаю. Твоя низость это — самой не съесть, а мне скармливать.
И Нина заплакала, ненавидя себя за то, что в забытьи съела сбереженную Лелей долю.
У Нины заболело и распухло горло. Не могла даже шептать. Однако брела.
Но вот иссякли также и Лелины силы. Укладывая ненадолго подругу на свой ватник, Леля заставляла себя стоять. А что, если не хватит силы подняться?
Выпрямясь и держась за ветви дерева, девушки заметили сквозь мельтешащий снежок две фигуры в серых шинелях. Один разматывал катушку. Донеслись обрывки русских слов.
Леля крикнула. К ней подбежали.
На расспросы телефонистов Леля ответила то, что предписывалось в таком случае:
— Мы — медсестры… Выбрались из окружения.
Телефонисты заверили: как только восстановят связь, сразу пришлют подмогу.
Леля вдогонку им выкрикнула вопрос, от которого Нина пробудилась:
— Какое сегодня число?
— Четвертое ноября!..
После шести суток боевого пути комсомолки Колесова и Шингаленко добрались до своих.
Лелю и Нину везли в Тучково на дряхленьком, чихающем «газике» с выбитыми боковыми стеклами.
Девушки смотрели на встречные грузовики, над кузовами которых виднелись ряды касок, и снова друг на дружку… И молча улыбались. У них не было сил даже говорить.
До КПП перед Тучково доехали, когда уже стемнело.
Работники медпункта направили девушек в Кубинку, в походный госпиталь.
— Немедленно в Москву! — приказала главный врач госпиталя после того, как обнаружила у Нины рецидив туберкулеза.
— Не лучше ли дать им отлежаться? — возразил ассистент. Уж больно слабы…
— Понимаю, коллега. Но я за девушек не беспокоюсь. У них такая воля, которую, — главный врач помедлила, выбирая слова, — назвать «железной», пожалуй, маловато.
Рано утром из госпиталя отправляли в Москву тех, кто нуждался в специальном лечении. У санитарной машины толпились выздоравливающие и легкораненые. Каждому хотелось сказать девчатам что-то теплое на прощанье.
И вдруг сквозь толпу протиснулась запыхавшаяся от бега кареглазая девушка в такой же линялой, измызганной стеганке, в каких накануне предстали перед связистами Леля и Нина. Это прибежала Зина Морягина. Она успела лишь обнять подруг и сообщить, что и Тоня здесь. Вскоре они тоже поедут в Москву… Потом, уже в последний миг шепнула Леле на ухо:
— Мы с Тоней в Особом отделе… Ненадолго!
Зина приостановилась в воротах, посмотрела, как санитарная машина поворачивает за угол, к шоссе, и снова припустила бегом. Обрадовать Тоню.
У водопроводной колонки ее догнал высокий, тощий особист. Уже знакомый. Вчера утром, едва их с Тоней доставили в его ведомство, он накормил подруг, дал им выспаться. Лишь поздно вечером расспросил их, каждую в отдельности.
— Извините, Марягина… Но через часок еще не отделаетесь от нас. Понимаете, еще один явился… Будто бы подрывник. Проверяем его россказни.
— Имя, фамилия? — нетерпеливо крикнула Зина и даже притопнула сапогом.
— Потом узнаете. А пока подождите меня с Тоней. Я помогаю пробку на шоссе ликвидировать. Того и гляди, налетят «юнкерсы».
Подруги долго ждали «своего» особиста. Когда наконец он явился, то позвал одну только Зину.
…В узком длинном коридоре полуподвального помещения они подошли к отдаленной двери. Зина вздрогнула от щелчка ключа в замке. Опередив особиста, вбежала в каморку, освещенную чахлым фитильком в консервной банке. На кровати, положив голову на тумбочку, сидел парень. Он встрепенулся:
— Зинка-а! Выручай!..
Только по голосу она распознала Самсона. Внимательно всмотрелась. Он резко изменился. Втянулись его полные, рыхловатые щеки, остро выступили скулы. Маленькие глаза потонули в глубоких темных впадинах.
Поначалу Зина не могла понять, в чем подозревают Самсона. Потому что никогда не слышала о «самострельщиках». Не представляла, откуда могут появиться такие…
Подозрения возникли на другой день, когда парня спрашивали, при каких обстоятельствах он откололся от группы… Замешательство Самсона побудило задать вопрос: уверен ли он, что товарищи слышали не только его выстрелы, но и немецких автоматчиков?.. И тогда напомнили ему, что ранившая его пуля была выпущена выстрелом чуть ли не в упор.
Зина подтвердила многое в его показаниях.
— Очень хорошо, — сказал офицер, — однако вы, товарищ Морягина, не слышали никаких иных выстрелов, кроме винтовочных? И как раз в стороне братской могилы, куда подследственный был послан за оружием. Потолкуйте-ка наедине с ним по-товарищески!
Офицер вышел.
Чтобы поскорее покончить с этим неприятным разговором, Зина принялась бить в одну точку: почему группа не слышала автоматных очередей?.. Самсон в конце концов признался: поначалу бахнул он трижды, так как в шелесте листвы послышалось, будто кто-то подкрадывается в темноте. Сразу же понял: померещилось. Однако живо представилось, как все примутся потешаться, когда откровенно расскажет об оплошке.
— На всех других я начхал бы, но в твоих глазах осрамиться, Зиночка, — свыше сил моих! — уверял Самсон. — Я же тебя люблю. Потому решил двинуть назад, к передовой. Воевать в общей, нормальной воинской части… Не казни презреньем, а посочувствуй.
И так далее, все в том же духе.
Офицер вернулся через час. Объявил, что отыскал в госпитале красноармейцев, которые видели, как мордатый парень с тремя винтовками бежал к их окопу. Его подкосило на глазах. Подозрения о «самострельстве» снято.
Зина обрадовалась, но все-таки не могла преодолеть неприязни к недавнему товарищу.
Нине Шингаленко разрешили побывать в части на праздничном вечере в честь годовщины Великой Октябрьской революции.
Майор, который договорился об этом с главным врачом, сам и привез ее в клуб.
Четверо подруг снова оказались вместе.
Нина была еще очень слаба. Не танцевали и ее подруги. Дружная четверка притулилась у стены и слушала, как из отдаленного угла зала струилась третья часть Восьмой — «Патетической» — сонаты…
Радость была не полной. Рядом с ними не было никого из комсомольцев-подрывников. Погиб геолог Генка. При переходе линии фронта ему загорелось во что бы то ни стало добыть языка. Зажег идеей и командира, и Кима. Комсомольцы захватили шофера порожней немецкой трехтонки, но в перестрелке Генку убило разрывной пулей.
— Понимаете, девочки, — заговорила Леля. — Ребята никогда не простят себе гибель Геннадия. Командир отказался от отпуска, попросил отправить его на передовую. Ким, из солидарности, — то же самое. Короче, праздник они отмечают в окопах.
…Старинный вальс «Березка» сменился маршем. Зина Марягина поднялась: захотелось разглядеть пианистку.
— Зинка! Мы же видим, тебя тянет станцевать. И — пококетничать. Чего теряешься, дурочка?
— Идите вы, — отмахнулась от подруг Зина. Лавируя между парами, она подошла к пианистке.
Та подняла раскрасневшееся круглое личико; с улыбкой глянула на Зину.
— Хочешь заказать свое любимое? Ну так и быть, выполню еще одну персональную заявку. Слушаю!
Зина отрицательно повела головой.
— Вовсе не заказать, а… Ты заговорила, и по голосу, только сейчас, я узнала тебя. Мы вместе дежурили на крыше. Ты была с задиристым парнем Владиком… А я — Зина. Твой Владик потом тушил зажигательную бомбу.
Пианистка всплеснула узкими длинными пальцами.
— Помню! Еще бы! Тогда с тобой на крышу поднялась еще одна ревизорша, построже.
— Нинка тоже здесь. Только мы не танцуем, потому что… Неважно — почему.
Пианистка вскочила, чмокнула ямочку на щеке Зины и сказала:
— Все дороги ведут сюда! Поверишь ли, вот этого очкастого брюнета, ценителя музыки, разок я тоже встречала. Тоже при запоминающихся обстоятельствах… Ему, однако, память отшибло. Вот и торчит здесь, уставясь на меня, старается припомнить. Сменив иронический тон на ласковый, крикнула кому-то через плечо: — Джана! Поиграй падеграс, это простейший танец, сумеешь! — Шепотом скомандовала Зине: — Ухвати меня левой за правую, стану кавалером. И так доберемся до твоей подруги.
— Ты все еще не назвала себя, — напомнила Зина. — Правда, говорила — недовольна своим именем. Однако раз уж мы в одной части…
— Никуда не денешься, — усмехнулась пианистка. — Точнее сказать, не люблю не самое свое имя — Винцента… Не по душе дисгармония его с прозаичнейшей фамилией — Грибанова. Мать полька, отец русский — вот и разгадка.
— А по-моему, хорошая фамилия. Совсем недавно брели по лесам и думали: какая бы радость найти рыжиков или подберезовиков.
— Вы, значит, уже побывали… Побывали там? — зашептала Винцента.