1
А настоящий Иван Звонарев тогда сразу не погиб. Он жил еще почти двое суток. Очнулся на рассвете от холода и воды. Шел дождь. Крупные хлесткие капли барабанили по спине, голове, затылку… А ему хотелось пить. Во рту пересохло. Капли стекали по лбу, по щекам, по шее и все мимо открытого рта.
В голове стоял какой-то сплошной туман и непонятный противный гул, смахивающие на то паскудное состояние, когда моряк после солидной пьянки приходит в себя. Звонареву казалось, что он валяется на палубе своего крейсера и друзья-матросы приводят его в чувство, обливая водой. Где-то рядом с кораблем промчались с грохотом торпедные катера, поднимая волны и обдавая веером брызг…
— Братишки, попить… — прохрипел Звонарев. — Попить…
Но кто-то упрямо продолжал лить воду на спину и голову. Звонарев с трудом раскрыл глаза. Сознание медленно прояснялось. Нет ни торпедных катеров, ни палубы крейсера, ни друзей-матросов. Он просто лежит один на перегоне, уткнувшись лицом в железнодорожную насыпь, поросшую редкой травой, а вдали, все уменьшаясь, уходит товарный поезд… И хлещет крупный дождь. Чуть вздрагивает в такт стуку колес крутая железнодорожная насыпь, и слышен ровный, сплошной шум дождя, шум падающих капель на траву.
Звонарев зябко повел плечами. Набрякшая мокрая одежда прилипла к телу противным холодным компрессом. Он лежал неудобно, поджав под себя левую руку. Рука онемела и затекла. Звонарев пошевелился, чтобы освободить онемевшую руку, и острая, режущая боль пронзила изнутри, из груди и живота, волной прокатилась по всему телу. Во рту появился соленый противный привкус. Он заскрежетал зубами, весь сморщился от боли.
— Гад… Гад, — выдохнул Звонарев. — Гад…
По всей левой руке, от плеча и до кисти, забегали мурашки, надсадно заныл сбитый локоть. Звонарев поднес к лицу ладонь и увидел, что вся она была в светлой красной краске, а часть рукава почему-то в темной. Капли дождя размывали краску, и розовыми струйками она стекала с пальцев на землю. Он тупо смотрел на ладонь, как на нечто постороннее, на размываемую кровь, словно это была в самом деле жидкая краска, очень похожая на ту, которой Иван рисовал в детстве. Такая простая, дешевая краска. Окунул кисточку в склянку с водой, потом размешивай ее и рисуй, крась бумажные кораблики. Отец купил в получку такие замечательные краски — десять разноцветных маленьких лепешечек на картонке. Иван почему-то вспомнил, как он тогда за один раз извел всю красную. Намазал ею лицо и еще шею, и ладонь, чтобы было как в самом деле, когда тебя ранят. И товарищам тоже намазал. Они тогда в войну играли, громили проклятых япошек, мстили за Порт-Артур…
Давно, ах как давно все это было! Детство, пыльная улица возле завода, отец, краски… Теперь он, Звонарев, погибает по глупости и доверчивости, как самая последняя тварь погибает. И никто не узнает, где он окочурился, и ему было совсем не жаль себя.
Звонарев лежал, боясь пошевельнуться. Каждое движение вызывало глухую волну боли, от которой мутнело в голове…
Он подождал, пока дождь вымоет с бугристыми мозолями ладонь, и сжал пальцы в пригоршню. Крупные капли падали на ладонь, на заскорузлые пальцы. Облизывая губы, Иван терпеливо ждал. Вода медленно накапливалась в ладони.
Осторожно, чтобы ненароком не пролить влагу, он стал подносить пригоршню к открытому рту. Рука почему-то противно дрожала, и вода стала проливаться. Он сделал быстрое движение, чтобы поскорей поднести ладонь к губам, и его снова пронзила боль, полыхнула огнем по всему телу. Пальцы сами собой разжались, собранная по каплям дождевая вода исчезла. Звонарев, теряя сознание, дотянулся губами до рукава, вцепился в него зубами и стал высасывать влагу из набрякшей ткани. Сделал несколько освежающих маленьких глотков, они приятной прохладой пошли внутрь, туда, откуда по всему телу разливалась боль и несло жаром.
Дождь вскоре перестал, и сразу выглянуло солнце. Такое теплое и ласковое, как ладони матери. Солнце согревало, и Звонареву стало немного легче. Впрочем, легче не то слово. Тело по-прежнему разламывалось на куски, словно его пропустили сквозь камнедробилку, каждая косточка ныла и давала о себе знать. Но липкий туман, который наполнял голову и не давал возможности сосредоточиться и подумать, постепенно стал рассеиваться. Звонарев окончательно пришел в себя.
Закусив губу, вспомнил о самом главном: там, во внутреннем кармане кожанки, лежит пакет. Небольшой плотный конверт из серой бумаги с сургучной печатью в осажденный Ташкент. Звонарев должен был добраться туда, присоединившись в Царицыне к отряду Джангильдинова.
— Джангильдинов везет не только оружие и боеприпасы, но еще деньги и золото. Шестьдесят восемь миллионов. К этому народному золоту тянут лапы английские разведчики, — сказал Звонареву перед отъездом начальник отдела. — Одним словом, как нам стало известно, в отряде притаилась сволочь. Кто она, мы не знаем. Твоя вторая задача — помочь начальнику особого отдела отряда Малыхину прижать к ногтю паршивую гниду.
И теперь этот важный пакет попал в руки белогвардейца!
Звонарев некоторое время лежал, прижавшись к мокрой траве, собираясь с мыслями. Что делать? Как предупредить своих?.. Предупредить во что бы то ни стало?..
О себе он не думал. О своем спасении не думал. Только бы продержаться, только бы сообщить в отряд.
Он приподнял голову, осмотрелся. До самого горизонта уходила железнодорожная насыпь. «Надо взобраться наверх, к рельсам, — пришла спасительная мысль. — Остановлю первый же поезд!..»
Моряк осторожно пошевелил пальцами, потом по очереди левой и правой рукой. Вроде бы все в порядке. Стал двигать ногами. Кажется, обе целы.
«Теперь вперед!» — скомандовал он сам себе и, приподнявшись на локтях, пополз вверх по откосу железнодорожной насыпи. Острая боль снова пронзила его от пяток до затылка, и в глазах показались разноцветные круги, словно с неба спустилась радуга и встала перед самым лицом. В голове опять поплыл туман, но Звонарев все полз и полз, цепляясь за траву, за жесткую землю, срывая ногти. Скорей! Скорей!.. Вот он уже почти на середине откоса. Страшная усталость камнями легла на плечи. И вдруг все потемнело перед глазами, словно он провалился в пустоту.
По влажной, скользкой траве, оставляя широкий красный след, Звонарев съехал вниз, до самого основания откоса…
Сколько времени он так пролежал в забытьи, он не помнил. Может быть, час, а может, и два. Снова прошел короткий летний дождь, и снова выглянуло веселое солнце. Звонарев очнулся сразу, словно он проснулся после сна. День набирал силу, и солнце поднялось высоко. Он смотрел перед собой на зеленые стебли травинок, по которым скатывались остатки дождевой влаги, на чашечки полевых цветов, где задержались капельки воды. В тени эти дождинки были свинцово-сизыми, как крупная охотничья дробь, а на солнце светились насквозь, словно маленькие стеклянные шарики. Неподалеку от лица моряка, придавленная камешком, свисала к земле тоненькая ромашка.
«Как и я, подбитая», — подумал Звонарев о ромашке и с грустью вынужден был признаться самому себе, что эта ромашка, придавленная коричневым с белыми крапинками камешком, скатившимся с насыпи, будет все же жить и завтра, и послезавтра, и еще много дней, доживая свой век, положенный срок жизни полевым цветам, и еще оставит после себя на земле семена для потомства. А вот он, моряк Балтийского флота, чекист Иван Звонарев, долго не протянет. Нет!.. Это ясно, как дважды два… Крышка, и точка. И некого тут винить, потому что сам виноват. Сам уши развесил, прохлопал контру, вот и расхлебывай…
Где-то в стороне раздался глухой удар грома, потом еще. Словно кто-то тяжелой кувалдой бил по стальному борту корабля. Звонарев прислушался. Раскаты грома напоминали артиллерийскую стрельбу. «Подумать можно, что где-то неподалеку палят из пушек. — Он грустно улыбнулся уголком пересохших губ. — Теперь все можно подумать…» Приподняв голову, Звонарев долго смотрел на крутую железнодорожную насыпь. Мысли и желания сосредоточились только на одном: добраться до полотна, вскарабкаться на самый верх во что бы то ни стало!
Вскарабкаться наверх и остановить поезд!.. Внимательно и сосредоточенно он стал рассматривать крутой, лобастый склон насыпи, поросший редкой травой. Всего несколько аршин отделяли его от стальных рельсов. Преодолеть это расстояние стало целью жизни. Огромный мир с его борьбой и ненавистью, радостью и любовью сжался и сузился до этих нескольких аршин.
Теперь Звонарев не спешил. Наученный горьким опытом, он хотел действовать только наверняка. Сил осталось слишком мало. Большое тренированное тело моряка, которым он гордился и — чего греха таить! — иногда хвастался, сейчас почти перестало повиноваться. Руки и ноги стали словно ватные. Тягучая слабость окутала его, обволокла липкой паутиной. От каждого неосторожного движения вспыхивала с новой силой незатихающая боль.
Звонарев долго смотрел на лобастый склон насыпи, изучая каждую чуть заметную впадинку, каждый камень, о который можно опереться, каждый куст травы, за который можно схватиться. Он четко наметил маршрут движения, прочертив его мысленно по насыпи, постепенно поднимаясь до самого гребня. Такой путь будет длиннее, потребует больших сил, но зато он более надежен. К тому же и трава немного подсохла, и земля стала тверже.
«Вперед!» — снова скомандовал Звонарев сам себе и, превозмогая новый приступ боли, пополз вверх. В ушах загудело, словно он нырнул на большую глубину, в глазах посерел и поблек солнечный день. Кто-то назойливо стал колотить молоточками в виски, а в голове снова волнами пошел туман. Но Звонарев полз. Сантиметр за сантиметром. Сначала вытягивал правую руку вперед, цеплялся пальцами за землю, за траву. Потом поднимал левую ногу, упирался каблуком. Выводил левую руку вверх и, укрепившись таким образом, перетягивал слабое и непослушное тело. Продвинувшись немного вперед, делал длительные остановки, отдыхал, набирался сил. И снова полз… Полз… Полз…
— Еще немного… — шептал обескровленными губами. — Еще чуть-чуть.
Когда, наконец, Звонареву удалось добраться до гребня насыпи, он, опершись на него руками, несколько минут отдыхал. Торжествуя свою победу, моряк дышал запахом просмоленных и залитых мазутом шпал, знакомым и родным запахом согретой солнцем стали, ибо рельсы пахли почти так же, как броня крейсера. Солнце стояло высоко и припекало по-летнему. Пот застилал глаза Ивану, стекал струйками по лицу, пряди волос прилипли ко лбу. Сердце бешено колотилось в груди, словно хотело вырваться наружу.
— Выполз. Все-таки выполз…
Собравшись с силами, моряк вытянул на гребень свое тяжелое обескровленное тело. Потом уцепился руками за теплый рельс и, дотащив себя к нему, прижался щекой к раскатанной и надраенной до блеска колесами вагонов стальной линии. И снова перед глазами заскользили разноцветные круги, постепенно превращаясь в серую пелену, его охватила странная легкость, притупилась боль, и он поплыл куда-то в темноту…
Летний день долгий. Жаркое светило, обойдя полнеба, начало медленно двигаться к закату, опускалось, словно хотело заглянуть в лицо моряку, потрогать его своими лучами. Звонарев постепенно приходил в себя. Жизнь цепко еще сидела в его большом молодом теле. Однако у него уже не было сил, чтобы открыть глаза, пошевелить рукой. Он лежал, прижавшись щекою к рельсу, и тяжело дышал. И слушал. Где-то близко громыхали раскаты грома. А может быть, то стреляли пушки, рвались снаряды. Сознание почти прояснилось, и почему-то больше он думал о прошлом. Звонарев перекручивал, словно тяжелый трос, в своей памяти длинную цепочку дней, отыскивая все начало того узелка, который и привел его к такому концу. Найти узелок оказалось довольно-таки просто.
Все началось в тот ветреный и холодный декабрьский день, когда комиссар крейсера, в прошлом слесарь с Путиловского завода, объявил на судовом комитете, что создается орган диктатуры пролетариата для защиты безопасности Советов, имя тому органу — Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Сказал, что пришла бумага, по которой надобно выделить сознательного и надежного моряка в ту комиссию. На судовом комитете все в один голос сказали, что послать надо Ивана Звонарева, потому как он человек проверенный и стойкий большевик, сознательный борец за народное дело, принимал участие в штурме Зимнего дворца и самолично, в качестве добровольного конвоира, сопровождал арестованных министров до дверей камеры. Что говорить, заряжающий носовой шестидюймовой пушки Иван Звонарев был весьма польщен доверием матросского братства и с охотой пошел на берег выполнять революционный долг.
Дни закрутились в бешеной карусели. Дел было по горло, только успевай поворачиваться: восстание юнкеров, заговоры, бандитизм… А вскоре правительство вместе с Лениным переехало из Петрограда в Москву, и Звонарев, как и другие сотрудники ВЧК, очутился в новой столице. Москва, ясное дело, не морской город, и своего брата моряка на улице так запросто не встретишь. Моряки, как залетные ласточки, — гости редкие в сухопутном городе. Речной транспорт Звонарев в расчет не брал. Он затосковал по матросскому братству, по соленому морскому простору. Что говорить, когда его назначали в эту поездку, названную в приказе служебной командировкой, Звонарев даже обрадовался, ибо отряду степной экспедиции предстояло плыть из Астрахани по Каспийскому морю до самого Красноводска…
Но судьба как будто бы надсмеялась над ним. Звонарев так и не догнал тот отряд. Лежит, подыхая на горячих рельсах, без кожаной тужурки, без пакета, без документов…
2
— Сюда, хлопцы! — Васютин замахал своими длинными, как грабли, руками. — На путях человек валяется.
— Убитый?
— Не, зарезанный. Видать, его с поезда скинули. — Васютин обошел вокруг лежавшего. — Зови командира!
— Бандит какой-нибудь… Пусть валяется.
— Не, он в моряцкой полосатой рубашке, как у командира. Пусть сам посмотрит, может, опознает знакомого.
Красноармейская рота отступала вдоль линии железной дороги. Невесть откуда появившиеся казаки — видимо, им удалось просочиться в тыл — неожиданно ударили на рассвете. Пришлось отходить. Из Царицына на подмогу обещали выслать бронепоезд, но тот что-то не приходил.
Командир роты севастопольский моряк Семен Рыкин, кряжистый здоровяк с рыжими усами и крупным лицом, изъеденным оспой, был ранен в руку выше локтя; рана противно и остро болела. Он улыбался сквозь зубы, не подавая виду, что страдает. Рыкин соскочил с повозки и вскарабкался на насыпь.
— Где морячок?
— Вот он. Совсем вроде бездыханный…
Рыкину бросились в глаза полосатая тельняшка под гимнастеркой и медная бляха на черном ремне. Сомнения не было: свой брат — морячок. Только за что его так истыркали ножом и выкинули с поезда? И кто же сотворил такое: свои или чужие?
Красноармейцы, поднявшись на насыпь, обнаружили с противоположной стороны красно-бурый след на земле. Недоуменно переглянулись: неужели этот моряк заполз на самый верх? И с уважением посмотрели на обмякшее тело.
— Он, кажись, живой! — тихо вскрикнул Васютин, который наклонился над Звонаревым. — Чуть дышит…
— На, дай глотнуть спиртяги. — Рыкин протянул красноармейцу свою помятую австрийскую фляжку. — Только сдуру не пролей мимо.
Звонарев глотнул слабо, но обжигающая нутро жидкость побежала по телу, и он шевельнул рукой.
— Пить…
— Капни с наперсток еще, — сказал командир.
— Пьет, — сообщил Васютин.
Звонарев открыл глаза и сквозь серый туман, который плыл в голове, увидел вооруженных людей, услышал слова. «Вроде еще не отдал концы, — просветлела у него в мыслях надежда. — Живу!» И сквозь пелену рассмотрел темную форменку своего брата моряка. Слабо улыбнулся бескровными губами — наши… Но тут рельс, на котором он лежал щекой, стал подрагивать, донесся далекий, словно подземный, гул. И моряк снова потерял сознание.
— Поезд шпарит! — крикнул кто-то.
Рыкин повернулся в ту сторону, откуда шел поезд, и облегченно вздохнул. Он сразу опознал по первым открытым платформам, груженным рельсами и шпалами, и темным башням с торчащими из них в стороны пушками, что это идет к ним на подмогу бронепоезд из Царицына.
— Держись, золотопогонники! — воскликнул он и хотел было поспешить навстречу бронепоезду, но вспомнил про раненого и приказал бойцам: — Уберите с путей и перевяжите!
Через несколько минут, натужно пыхтя, бронепоезд замедлил ход и плавно остановился. У красноармейцев, измученных неравными боями, усталых и голодных, на лицах появились улыбки, заблестели глаза. Особо нетерпеливые подходили к бронированным вагонам и ласково шлепали ладонью по бокам, словно по крупу доброго коняги.
Лязгнув, открылась тяжелая дверь, и высунулся горбоносый и загорелый до черноты моряк с бескозыркой на макушке.
— Что, пехота, рты поразевала? Где старшой, давай его сюда!
Рыкин еще издали узнал горбоносого — с ним встречались последний раз год назад в Севастопольском Совете — и весело крикнул:
— Полундра, Петька Борщ!
— Ты! — У горбоносого растянулись в улыбке большие губы. — Семка — сатана!
Он, расставив крыльями руки, прыгнул на Рыкина и стал мять в объятиях.
— Вот где свиделись, Семка! А усища, как у боцмана!
— Полегче, там кость поцарапана пулей. — Рыкин хлопал здоровой рукой по спине товарища. — Чертяка подводная!
— Семен, зови командира, — сказал Петр, отпуская Рыкина.
— Командир тут, перед тобой.
— Ты сам?
— Ну, чего выпучился, как бычок мариупольский? Я и есть.
— Давай к нашему в каюту. — И Петр помог вскарабкаться Семену по высоким стальным ступенькам.
Командир бронепоезда — большеголовый, с редкими рыжими усами толстяк — выслушал Рыкина, уточнил обстановку на карте, что-то записал в потертом блокноте карандашом и пообещал:
— Сейчас дадим прикурить!
Рыкину было ясно, кому именно «дадут прикурить», и он тоже улыбнулся. Потом перед уходом попросил:
— Моряк тут лежит раненый, а у нас доктора нету. Может, возьмете?
Звонарева перенесли в бронепоезд, уложили на чистую койку. Молоденький конопатый врач колдовал над ним добрый час, осматривая и перевязывая раны. Потом поднял на Рыкина хмурое лицо и на его вопросительный взгляд неопределенно пожал плечами и выругался:
— Ну и пьян же! На версту несет… В драке, видать, порезали?
— Нет, то мы сунули ему в рот спиртяги, чтобы очухался, — пояснил Рыкин. — Его с поезда скинули. Не наш он.
— А чей же?!
— На путях нашли… Видали там след на земле? Он сам заполз к путям, чтобы заметили его… Видать, сильный характер.
Звонарев слышал голоса, но смысла не разбирал, словно голову накрыли подушкой. Он чувствовал, как боль утихает, становится необычно легко, казалось, будто бы он плавает в теплом море. Открыл глаза и, собрав силы, прошептал одними губами:
— Где я?..
— Гляди, ожил! — Рыкин наклонился вместе с врачом. — Ты в бронепоезде!.. В красном бронепоезде!..
— Лежите, лежите! — велел врач, видя, что раненый пытается приподняться.
— Командира… Дайте мне… Позовите… Очень важно! — настаивал раненый. — Надо скорей… Скорей сообщить!..
Уже с первой фразы, сказанной Звонаревым хриплым, срывающимся шепотом, лицо командира бронепоезда стало озабоченным и суровым. Он вынул свой блокнот и начал торопливо записывать.
— Гад… Гад… Скорей сообщить! — повторял Звонарев. Силы покидали его, и он спешил высказать главное, ради чего заставлял себя жить эти последние мучительные сутки.
Командир бронепоезда, вернувшись в свой вагон, дважды перечел записи, потом, осторожно чертя карандашом, попытался связать фразы, кое-где вставляя недостающие и убирая лишние слова. После такой обработки у командира получилась вполне понятная запись:
«Чекист Иван Звонарев из Москвы… Отряд Ленина из Москвы плывет в Царицын (Астрахань и Красноводск он зачеркнул)… В отряде есть предатель…»
Кто такой Иван Знонарев — установить командир не мог: то ли так зовут самого раненого, документов при нем не имелось, то ли это имя предателя. Что касается отряда Ленина, то ни о каком таком отряде, который приплыл бы в Царицын, он не слышал, хотя только утром заходил в штаб фронта. Но последняя фраза о предателе настораживала и требовала немедленно сообщить в особый отдел.
Командир набросал текст телеграммы и решил, что на ближайшей станции телеграфирует в Царицын. Но послать срочное сообщение в особый отдел сразу не удалось, ибо, не доезжая до первого же разъезда, бронепоезд принял бой.
Только поздно ночью, когда выбили прорвавшихся в тыл белогвардейцев и очистили станцию, когда восстановили разрушенную в двух местах железнодорожную колею, командир вспомнил о своей записи и составленной телеграмме. После такого тяжелого дня хотелось спать и есть, но он в сопровождении неразлучного Петра Борща, который всегда и всюду следовал за командиром, отправился на станцию и положил перед телеграфистом исписанный лист:
— В Царицын. Военная. Секретно. Отстучи немедленно!