1
Конный разъезд красноармейцев возвращался из разведки.
Взводный Круглов, прежде чем повернуть назад, в последний раз приставил к глазам полевой бинокль. Перед ним уже несколько дней на многие километры лежала пустыня, мертвая и огромная. Вдруг его внимание привлекла маленькая темная точка. Она была на самой линии горизонта, на границе желтого цвета песка и бледной бирюзы ясного неба. Темная точка то появлялась, то исчезала.
— Постой, ребята!
Красноармейцы остановили коней, насторожились.
— Матвеев, на-ка биноклю, посмотри. У тебя, охотника, зрение поострее. — Круглов протянул Цейс. — Видишь точку?
Матвеев приставил к глазам окуляры.
— Там две точки, товарищ командир. Потом добавил:
— Вроде люди… Вроде пешие…
— Люди? — усмехнулся красноармеец с круглым монгольским лицом. — Ты, Матвей, смешной человек! Какой тут люди? Кто в песках будет пешком бродить?
Круглов снова долго смотрел в бинокль. Горизонт был пуст. Немного погодя появилась темная точка. Потом она раздвоилась, превратилась в две точки. Через несколько минут точки слились, пропали. Точки двигались… Никакого сомнения — там люди!..
— За мной! — Круглов пришпорил коня.
Бойцы устремились за своим командиром. Они скакали напрямик, взбирались на песчаные бугры и мчались по крутым спускам. Вскоре уже невооруженным глазом было отчетливо видно, что бредут два человека. Они вконец выбились из сил. Сделав десяток-другой шагов, падали, потом вставали, помогая друг другу, снова шли и снова падали…
Когда красноармейцы подскакали к ним, неизвестные неподвижно лежали без сознания на склоне бархана. На них были старые, поношенные мохнатые пастушьи шапки, стеганые облезлые халаты, линялые гимнастерки и стертые, выгоревшие сапоги. У одного на ремне подсумок с патронами, а другой зажал в руке, как палку, винтовку. Видимо, об нее опирался при ходьбе.
На людей страшно было смотреть. Худые, изможденные, высохшие. На их заросших, бородатых лицах выделялись темными пятнами глазные впадины и вспухшие, потрескавшиеся губы.
Один из них был смуглый, широкоскулый, борода черная, смоляная. А другой, тоже сильно загорелый, с бровями и растительностью на обтянутых щеках цвета ржавой соломы. В нем сразу Круглов опознал европейца.
— Как они сюда попали? — Матвеев с удивлением смотрел на незнакомцев, — Комиссар сказал, что тут на полтыщи верст в округе нет жилья настоящего. Кто такие?
— Все узнаем. — И Круглов соскочил с коня.
Матвеев последовал его примеру.
Незнакомцы находились в бессознательном состоянии. Похоже было, что они просто крепко спали. Матвеев расстегнул у светлобородого на груди карман.
— У него что-то тут есть.
— Давай сюда!
Матвеев вынул удостоверение с красным корешком и пятиконечной звездой и протянул его командиру:
— Красноармейская книжка! Выходит, своя ребята.
Круглов развернул книжку с потертыми краями и прочел:
— «Первый интернациональный полк, вторая рота… Красноармеец Джэксон Сидней»…
— Чудная фамилия, — сказал Матвеев, — нерусская.
— Ясное дело, что нерусская, — ответил Круглов. — Полк-то ихний интернациональный. Значит, там всяких народов люди.
— Как у нас в отряде.
— Выходит, так. — Круглов снова осмотрел книжку и прочел дальше: — «Выдано в мае 1918 года… Город Ташкент».
— Какой город?
— Ташкент.
— Ташкент — город, слыхивал я, на другом конце пустыни… Мать честная, неужто они прямиком через пески перли?!
— Может быть, и перли. Вишь, высохли прямо до костей.
Круглов осмотрел карманы смуглолицего, достал и его красноармейскую книжку, развернул:
— «Красноармеец Мурад Сапарниязов»…
2
Двое суток Мурад и Сидней спали.
Их положили на повозку, укрыли от солнца. Поили через каждые полчаса водой, давали жидкого бульона.
Первым пришел в себя Джэксон. Вода и бульон вернули его к жизни. Открыв глаза, Сидней удивленно посмотрел вокруг. Где он? Почему рядом костры, люди, лошади, верблюды?! Не мираж ли это? Он опустил веки и тут же спохватился: где Мурад?
— Мурад! — позвал он. — Мурад!
Он кричал, напрягал все силы, но вместо крика у него получился какой-то сиплый слабый шепот.
— Лежи, лежи, — ласково произнес Матвеев, который не отходил от спасенных и ухаживал за ними, как за маленькими детьми. — Надо лежать. Здесь, рядом твой кореш.
Чужой голос, совсем не похожий на голос туркмена, окончательно вернул Джэксона к действительности. Он открыл глаза. Нет, это не мираж. Тогда что за люди его окружают? К кому они попали?
Сидней приподнял голову и настороженно осмотрелся. Увидел на выгоревшей фуражке Матвеева пятиконечную красную звезду. Сразу стало легко, свободно. Джэксон улыбнулся потрескавшимися губами.
Свои!..
Он хотел было снова лечь на подостланную шинель, но встрепенулся. Приподнялся на локтях.
— Кто командир? — прохрипел Джэксон. — Позовите командира…
— Не беспокойтесь, товарищ, надо лежать тебе, — говорил Матвеев. — Надо окрепнуть. А потом и поговоришь с нашим командиром.
Но Сидней настаивал. Он должен сейчас же видеть командира, немедленно! Он должен сообщить нечто очень важное.
Матвееву ничего не оставалось другого, как отправиться за командиром отряда. Джэксон требовал «самого главного».
Вскоре к повозке, на которой лежали Джэксон и Мурад, все еще не приходивший в себя, подъехала группа кавалеристов. Они спешились, подошли. Один из них протянул Сиднею руку:
— Джангильдинов. Военный комиссар Тургайского края, командир отряда.
Джэксон внимательно всматривался в незнакомого человека. Джангильдинов был среднего роста, плотный, с мягкими восточными чертами лица. В его глазах, темных и внимательных, светились доброта и проницательность.
Сидней, собрав свои слабые силы, приподнялся, уперся локтями.
— Надо сообщить… Срочно сообщить в Ташкент, сообщить в Москву! Они подняли мятеж с помощью англичан…
Сидней злился на свою слабость, старался скорее рассказать о трагической гибели чрезвычайного комиссара по делам Закаспийской области Флорова, о разгроме Ашхабадского ревкома, о том, что английские военные специалисты руководят мятежниками.
Колотубин стоял рядом с повозкой и слушал. Несколько недель назад ему и Джангильдинову уже рассказывали о положении в Ашхабаде, о мятеже, об англичанах. Колотубин вспомнил Царицын, просторный вагон-салон и ровный, с типичным кавказским акцентом голос наркома Сталина. А сейчас перед ним на повозке живой свидетель тех кровавых событий, чудом избежавший смерти, одолевший немыслимое расстояние по горячим пескам Каракумов, чтобы сообщить об ашхабадской трагедии.
Когда Сидней кончил говорить, Джангильдинов положил руку на плечо Джэксона:
— Спасибо, товарищ, за службу революции. Сейчас вам надо отдохнуть, набраться сил. Впереди трудные бои. — И, немного подождав, добавил: — Товарищ Ленин уже знает все. И о мятеже, и об интервенции англичан, и об открытии Закаспийского фронта.
От каждого слова Джангильдинова у Сиднея спадали тревога, беспокойство, которые столько времени заставляли жить, двигаться.
«Товарищ Ленин знает, — думал Джэксон. — Это хорошо. Выходит, какая-то из наших групп добралась до своих раньше… Это очень хорошо!»
3
Прибыв в Красноводск, полковник Эссертон развил бурную деятельность. В течение нескольких дней был снаряжен транспортный пароход, собран, как он назвал, «десантный батальон». Полковник лично занимался подбором командиров, делая основную ставку на тех русских офицеров, которые хорошо себя зарекомендовали в борьбе с большевиками.
Но за день до отплытия парохода его вызвал для переговоров по прямому проводу шеф. Генерал Маллесон высказался весьма прозрачно против личного участия полковника в этой экспедиции. Эссертон узнал, что его, оказывается, ждут более важные дела. Шеф решил вместо него послать с батальоном майора Чарльза Хьюстона. Ведь Хьюстон лично знаком с Бернардом Брисли, нашим агентом в том красном отряде. Майор уже вчера выехал из Ашхабада.
Эссертон криво усмехнулся узкими губами. Он знал, что майор Чарльз Хьюстон — дальний родственник жены генерала, и потому именно Хьюстону, а не ему Маллесон поручает сейчас прибрать к рукам русское золото.
Полковник скомкал в длинных пальцах бумажную ленту. Он мысленно обругал себя верблюдом за медлительность. Надо было отплывать сразу же или хоть сообщить через адъютанта, что пароход уже ушел в сторону Мангышлака. Тогда Чарльзу Хьюстону пришлось бы довольствоваться только ролью стороннего наблюдателя. Но теперь ничего не поделаешь, надо подчиняться. Выступать против тех, в чьих руках власть, все равно что плевать против ветра: худо будет лишь тебе самому.
И Эссертон продиктовал телеграфисту ответ: приказ будет исполнен.
Затем генерал запросил, как идет операция «Черный лев» на острове Челекен.
Полковник прошелся по узкой комнате телеграфа, отодвинул носком сапога табуретку. Он ожидал такого вопроса! Говорить все как есть или не спешить докладывать о том, что еще не сделано до конца? Эссертон только здесь, на месте, полностью оценил, какой лакомый кусок представляет этот богом забытый дикий остров Челекен. Полковник умел смотреть в будущее и видеть процветание там, где только начинаются первые робкие ростки. Челекен — это огромная кладовая природы, где богатства лежат прямо на поверхности. Операция «Черный лев» — это оккупация острова, богатого нефтью и озокеритом.
— Передайте, что операция «Черный лев» прошла успешно, — сказал он, подходя я аппарату. — На сегодняшний день через Персию в метрополию отправлено… — Эссертон вынул записную книжку и стал называть количество отгруженной нефти и озокерита, знаменитого горного воска.
Цифры были внушительные, и генерал остался доволен. Он посоветовал продолжать операцию и выразил удовлетворение деятельностью полковника.
Эссертон, докладывая шефу, умолчал о главном, о своей инициативе. Предприимчивый полковник собрал вчера владельцев нефтяных промыслов и объявил, что создается новое акционерное общество «Мобораг», в которое и предложил им вступить. Он спешил закрепить свои позиции. Надо быть глупцом, чтобы не понимать ценности нефти, этой черной крови земли, в век автомобилей, дирижаблей и аэропланов.
Эссертон вышел из телеграфной и в открытой легковой машине отправился в свой штаб, расквартированный в каменном особняке уездного управления.
По сравнению с цветущим, зеленым Ашхабадом с его пышными садами и светлыми выбеленными домами и оградами этот приморский город выглядел необжитым и казенным, напоминал военное поселение или даже тюрьму. Окрестные скалы, буро-серые и красноватые, без единого зеленого пятнышка растительности, раскаленные солнцем, мрачновато выделявшиеся на блеклой синеве знойного неба, походили на гигантскую ограду большого тюремного двора, а их вершины — на сторожевые вышки. Эссертону казалось, что люди не живут здесь, а отбывают время. Они не приложили ума и средств, чтобы как-то облагородить свое существование. Под носом, в горах, полно отличного строительного камня, имеющего весьма поэтичное название — гюша. Из него разве нельзя выстроить здание с широкими балконами, крытыми переходами и тенистыми террасами, которые бы защищали от солнечных лучей и были бы доступны дуновению ветерка с морского залива?
«Нет, у русских нет такого опыта, как у нас, по освоению новых территорий», — подумал с самодовольством полковник, вспомнив жизнь колонизаторов в Индии.
Он кривил губы и делал вид, что не придает абсолютно никакого значения тому, чего достигли русские на этом голом, каменистом куске земли. А ведь именно отсюда, от Красноводского порта, берет свое начало знаменитая Среднеазиатская железнодорожная магистраль — чудо конца прошлого столетия, выдающееся творение русского технического гения и великого упорства, трудового героизма простых людей. В необычно короткое время и в невиданно тяжелых условиях, преодолевая каменистые взгорья, движущиеся пески, зыбкие солончаки, под палящими лучами солнца и при полном безводье, русские люди проложили стальную магистраль, ту самую, по которой и прикатил полковник в Красноводск. Впрочем, если говорить откровенно, где-то в своих тайниках Эссертон имел все же кое-какие виды и на эту железную дорогу, которая может ежегодно приносить кругленькую сумму.
Только с железнодорожниками, с рабочими депо, как и с портовиками, полковник не нашел пока общего языка. Они оказались далеко не такими покладистыми, как владельцы нефтяных промыслов и судоремонтных мастерских.
Проехали мимо арестантского дома — приземистого, длинного, угрюмого здания с маленькими окошками под самой крышей, забранными толстыми решетками. Он давно переполнен. По распоряжению Эссертона одну из старых барж срочно переоборудовали под плавучую тюрьму. Но в городе все равно не было спокойствия.
«Ветер с моря несет не столько прохладу, сколько большевистскую заразу, — думал Эссертон, — и каждый плебей пропитывается ею насквозь. Стрелять и вешать надо через одного — и не ошибемся!»
Он не только так думал, но именно так и поступал. На второй же день после приезда Эссертон, чтобы «смирить бунтовщиков и искоренить саботаж», распорядился погрузить в товарный вагон двадцать семь жителей города, подозреваемых в сочувствии большевикам, вывезти на глухую станцию Ячман и расстрелять.
4
В штабе, не заходя в кабинет, полковник поспешил во внутренний дворик. В приемной его уже давно ожидало десятка полтора посетителей — военных и гражданских. Разморенные жарой, они осаждали подтянутого адъютанта.
— Полковник занят, господа, — отбивался тот. — Очень важные дела.
Мимо приемной по коридору солдат пронес ворсистый оранжево-красный махровый халат, который обычно употребляют после купания. Увидев халат, посетители возмущенно зашептались, но вслух не выразили своего недовольства. Адъютант оставался непроницаемым. Не станет же он распространяться о том, что в эти часы полковник ежедневно принимает во внутреннем дворике ванну.
Звучно звякая шпорами, в приемную вошел офицер контрразведки Дикке. Невысокого роста, худощавый, гладко выбритый и напомаженный, перетянутый ремнями и картинно увешанный оружием. На поясе висел дагестанский кинжал в дорогих серебряных ножнах, в ногах путалась длинная кривая восточная сабля, а с другого бока свисал до колен кольт в полированной деревянной кобуре. Его недолюбливали за хвастовство и за глаза называли Храбрым Красавчиком.
— Где шеф? — небрежно спросил он адъютанта.
— Занят. — Адъютант невольно обратил внимание на его вспухшее левое ухо со следами укуса.
— Кто у него?
— Сам с собой, — ответил адъютант, закурив и выпуская длинную струю дыма. — Что у вас с ухом?
— Так, ерунда…
Адъютант знал, что Храбрый Красавчик имел право входить и без доклада, и потому даже не пошевелился, когда тот направился во внутренний дворик.
Эссертон плескался в чане, что был вкопан в землю возле беседки, его лицо светилось довольством. Он погружался с головой и выныривал, отдуваясь и фыркая, как старый морж. Конечно, полковник с удовольствием поплавал бы в Каспийском море, но он не решался на такой шаг. Не потому, что не умел плавать, наоборот, плавал Эссертон превосходно. Он просто опасался за свою жизнь. Мало ли что могут придумать фанатичные большевики! Так что приходится довольствоваться настоящей морской водой лишь в этом чане.
— Сэр, очень срочное дело, — щелкнул каблуками Дикке.
— Ну?
Эссертон недовольно хмыкнул, и с его лица мгновенно смылась блаженная улыбка, в глазах мелькнул сухой холодный блеск. Он не любил, когда его беспокоили, как он сам говорил, «в минуты личной жизни».
— Весьма пренеприятное дело, сэр.
— Говорите.
— Можно здесь?
— Да.
— Снаряженный вами транспортный пароход не сможет сегодня, да и завтра тоже выйти из порта.
— Что?!
Эссертон в сердцах шлепнул рукой по воде, и брызги веером разлетелись вокруг. Несколько крупных капель попало в стоявшего поблизости Храброго Красавчика.
— Не сможете выйти из порта, сэр. Вышла из строя паровая машина. Вернее, ее поломали на рассвете… Обычная диверсия большевистских подпольщиков.
Эссертон хмуро смотрел на офицера контрразведки. Вместе с тем полковник был доволен тем, что транспортный пароход вывели из строя и экспедиция из Мангышлака задержится на неопределенное время. Майор Чарльз Хьюстон будет вынужден загорать в противном пыльном городе и от злости кусать ногти, зная, что красный караван, начиненный золотом, уходит под самым его длинным носом. Полковник вспомнил поговорку деда, который в аналогичной ситуации любил говорить: «Нет мне, нет и никому другому!»
Внешне же Эссертон оставался рассерженно-хмурым:
— И все?
— Есть, сэр, и очень приятная новость. Ваш приказ выполнен сегодня, буквально час назад. На конспиративной квартире пойман живым главный большевистский агитатор.
— Кто? Не тот ли Пауль с длинной такой русской фамилией?
— Вот именно, сэр, тот самый Павел Бесшапошный. Отъявленный большевик!
Это было известие первостепенной важности. Павел Бесшапошный действовал открыто и дерзко. Его знали в лицо почти все жители Красноводска, особенно в рабочих кварталах, казалось, весь город прятал его. Он уходил из тщательно расставленных сетей, обводил вокруг пальца опытных провокаторов. И снова его страстный, слегка гортанный голос звучал на тайных сходках и сборищах. И снова и городе вспыхивали забастовки, проводились диверсии, саботаж… Несомненно, что и вывод из строя паровой машины на пароходе было делом его рук…
— Кто руководил операцией? — спросил полковник.
— Возглавлял группу лично я, сэр. Пришлось применить оружие. Оказывал вооруженное сопротивление. — Старший офицер врал напропалую, ибо никто его не мог уличить и опровергнуть. — Вот ухо… Пытался откусить, когда связывали…
Павла Бесшапошного схватили в железнодорожном районе, в доме мелкого служащего, который глупо приревновал свою жену к агитатору и выдал его. Бесшапошного взяли в кровати, когда тот крепко спал после бессонных ночей. Скрутили, связали, избили… Но левое ухо у Храброго Красавчика действительно пытались откусить сегодня утром. Только не Павел Бесшапошный, а на вид тихая молодая работница рыбокоптильни, которую он изнасиловал в камере…
— Допрашивали? — спросил Эссертон.
— Молчит как рыба… Думаю, не стоит возиться, сэр. Такие люди обычно бесчувственны, как бревна. У меня, можете быть уверены, на сей счет имеется личный опыт. Что только не применяли!.. И хоть бы подействовало… Ничего из большевиков не выдавишь. Легче из камня выжать каплю воды, чем из них хоть одно признание.
Полковник несколько раз окунулся с головой, отфыркался, пригладил ладонью редкие волосы.
— Хороша вода! — И посмотрел на Дикке: — Агитатора надо… — Эссертон выразительно щелкнул длинными пальцами по воде, поднимая фонтанчиком брызги.
— У меня имеется предложение, сэр.
— Говорите.
— Закопать живьем! — выпалил Дикке и сам удивился своей изобретательности, ибо хотел сказать коротко — «повесить».
— Как? — переспросил Эссертон.
— Живьем… в землю!
Эссертон несколько секунд внимательно рассматривал старшего офицера контрразведки, словно видел его впервые. Потом коротко бросил:
— У меня нет возражений.
Эссертон легко и пружинисто вылез из чана, накинул лохматый халат.
…В тот же день, под вечер, Павла Бесшапошного, закованного в кандалы, вывели из темной камеры, где содержались особо опасные политические, усадили в машину и под усиленной охраной повезли на окраину города.
Там уже зияла продолговатая глубокая яма, вырытая в твердой каменистой почве. Бугры красноватой земли, перемешанной с камнями и ракушечником, темнели вокруг.
Павла вытолкнули из машины и повели к яме. Он рванулся, пытаясь разорвать кандалы, яростно сверкнул глазами:
— Гады недобитые!.. Без суда, без следствия!.. А еще интеллигенты!.. Хоть приговор бы состряпали…
— Молчать!
— Я замолчу… Меня сейчас заставите замолчать! Но всему народу глотку не заткнете!.. Побежите вы еще, как крысы с корабля. Народ спросит с каждого из вас за разбой!.. С каждого! Запомните!
Дикке, который стоял чуть в стороне, быстро подошел к Бесшапошному и двумя руками столкнул его в яму.
— Засыпай!
Солдаты оторопели. Они привыкли к смертям, участвовали в расстрелах, приходилось им и вешать. Но чтобы живьем… Двое из них, не поняв команды, вскинули винтовки.
— Засыпай! — рявкнул Дикке и сам, схватив лопату, стал остервенело швырять комья земли в яму, откуда доносился голос рабочего, агитатора-большевика:
— Долой английских захватчиков!.. Да здравствует власть Советов!..