И если быть честным перед собой, то должен признаться, что и я не свободен от таких нативистских чувств. Когда я вижу, как на проиммигрантских демонстрациях размахивают мексиканскими флагами, меня иногда охватывает патриотическое негодование. Когда я вынужден прибегать к переводчику, чтобы объясниться с парнем, который ремонтирует мою машину, я несколько разочарован.
Однажды, когда в Капитолии дебаты по поводу иммиграции начали накаляться, ко мне в кабинет пришла группа активистов и попросила, чтобы я поддержал частную просьбу о легализации статуса тридцати депортированных граждан Мексики, у которых остались тут супруги и дети с законным правом проживания. Один из членов моего штаба, Денни Сепульведа, молодой человек чилийского происхождения, провел встречу и объяснил группе, что, хотя я сочувствую их положению и являюсь одним из главных инициаторов принятого Сенатом законопроекта об иммиграции, мне неудобно поддерживать законодательный акт, который выделит тридцать человек из миллионов, находящихся в похожей ситуации, и даст им особое разрешение. Некоторые из группы начали раздражаться; они предположили, что меня не волнуют семьи иммигрантов и дети иммигрантов, что меня больше волнуют границы, чем справедливость. Один из активистов обвинил Денни в том, что он забыл, откуда происходит, что он не настоящий латиноамериканец.
Услышав о том, что произошло, я был одновременно и зол, и разочарован. Я хотел позвонить этим людям и объяснить, что американское гражданство — это привилегия, а не право, что без четких, осмысленных границ и уважения к закону само то, что привело их в Америку, будет поставлено под угрозу и что в любом случае я не позволю оскорблять членов своего штаба — особенно того из них, кто защищает их же дело.
Денни отговорил меня от звонка, разумно предположив, что это может привести к обратным результатам. Несколько недель спустя одним субботним утром я был в церкви Святого Пия в Пилзене на семинаре по натурализации, организованном конгрессменом Луисом Гутьерресом, Межнациональным союзом работников сферы обслуживания и несколькими группами защиты прав иммигрантов, которые посещали мой офис. Снаружи церкви выстроилось около тысячи человек, включая молодые семьи, пожилые пары и женщин с колясками; внутри люди молча сидели на деревянных скамьях, сжимали в руках американские флажки, розданные организаторами, и ждали, когда их позовет один из добровольцев, который поможет им начать многолетний процесс получения гражданства.
Когда я шел по проходу, некоторые из собравшихся улыбались и махали рукой; другие неуверенно кивали, когда я протягивал им руку и представлялся. Я познакомился с мексиканкой, которая не говорила по-английски, но сын которой находился в Ираке; я узнал молодого колумбийца, который парковал машины в местном ресторане, и узнал, что он изучает бухгалтерское дело в двухгодичном колледже. В какой-то момент ко мне подошла девочка лет семи или восьми, родители которой стояли сзади, и попросила у меня автограф; она сказала, что изучает в школе систему правления и покажет автограф в классе.
Я спросил, как ее зовут. Она ответила, что ее зовут Кристина и что она в третьем классе. Я сказал ее родителям, что они должны ею гордиться. И, глядя на то, как Кристина переводит им мои слова на испанский, я очередной раз осознал, что Америке нечего бояться этих приезжих, что они прибыли сюда по той же причине, что и семьи сто пятьдесят лет назад, — все те, кто бежал из Европы от голода, войн и жесткой иерархии, все те, у кого могло и не быть законных документов, связей или уникальных навыков, но кто нес с собой надежду на лучшую жизнь.
У нас есть право и обязанность охранять свои границы. Мы можем заявить тем, кто уже здесь, что гражданство влечет за собой обязанности — общий язык, общее соблюдение законов, общую цель, общую судьбу. Но в конечном счете опасность для нашего образа жизни не в том, что все у нас окажется заполонено теми, кто выглядит не так, как мы, или еще не говорит на нашем языке. Опасность возникнет тогда, когда мы не признаем человеческую природу Кристины и ее семьи — если мы откажем им в правах и возможностях, которые сами воспринимаем как само собой разумеющееся, или, в более общих чертах, если мы будем продолжать бездействовать, в то время как Америка может стать все более неравной, а это неравенство будет следовать расовым границам и тем самым питать расовый конфликт и, по мере того как страна станет все более черной или смуглой, этого неравенства не смогут больше выдерживать ни наша демократия, ни наша экономика.
Не такого будущего я хочу для Кристины, сказал я про себя, глядя, как она и ее семья машут на прощание рукой. Не такого будущего я хочу для своих дочерей. Их Америка будет еще разнообразнее, культура еще более многоязыковой. Мои дочери выучат испанский, и от этого им будет только лучше. Кристина узнает про Розу Паркс и поймет, что жизнь черной швеи имеет отношение к ее жизни. Проблема, с которой столкнутся мои девочки и Кристина, может не иметь такой моральной ясности, как проблема сегрегированного автобуса, но в той или иной форме их поколение подвергнется испытанию — как подверглась ему миссис Паркс, как подверглись ему «рейсы свободы», как подвергаемся ему все мы — теми голосами, которые хотели бы разобщить нас и обратить друг против друга.
И к тому времени, когда они подвергнутся такому испытанию, я надеюсь, что Кристина и мои дочери уже прочтут об истории этой страны и признают, что им дано нечто драгоценное.
Америка такая большая, что в ней хватит места всем их мечтам.
ГЛАВА 8 Мир за пределами наших границ
Индонезия — страна островов; в общей сложности это более семнадцати тысяч островов, протянувшихся вдоль экватора между Индийским и Тихим океанами, между Австралией и Южно-Китайским морем. Большинство индонезийцев — представители малайских племен и живут на крупных островах: на Яве, Суматре, Калимантане, Сулавеси и Бали. На таких крайних восточных островах, как Амбон, и принадлежащей Индонезии части Новой Гвинеи большинство принадлежит к меланезийцам. Климат Индонезии тропический, и в джунглях когда-то было много таких экзотических видов животных, как орангутан и суматрский тигр. Сейчас эти джунгли быстро исчезают в результате хищнической добычи древесины и полезных ископаемых, крупномасштабного производства риса, чая, кофе и пальмового масла. Лишенные своей привычной среды обитания, орангутаны считаются сейчас вымирающим видом, и на воле живет всего нескольких сотен суматранских тигров.
Имея более чем двести сорок миллионов жителей, Индонезия является четвертой страной в мире по численности населения после Китая, Индии и Соединенных Штатов. В стране проживает более семисот этнических групп, и в ней говорят более чем на семистах сорока двух языках. Почти девяносто процентов населения Индонезии исповедует ислам и составляет самую крупную исламскую нацию в мире. Индонезия является единственным азиатским членом ОПЕК, не относящимся к региону Ближнего и Среднего Востока, однако вследствие старения инфраструктуры, истощения ресурсов и высокого внутреннего потребления она нетто-импортер сырой нефти. Государственный язык страны — индонезийский. Столица — Джакарта. Денежная единица — индонезийская рупия.
Большинство американцев Индонезию на карте найти не могут.
Это удивляет индонезийцев, так как последние шестьдесят лет судьба их народа напрямую привязана к внешней политике США. Архипелагом большую часть его истории управляла череда султанатов и часто дробящихся царств, но затем, в семнадцатом веке, он стал голландской колонией — Голландской Ост-Индией, — и этот статус продержался за ним более трех столетий. В преддверии Второй мировой войны богатые нефтяные ресурсы Голландской Ост-Индии стали основной целью японской экспансии; связав свою судьбу с державами «Оси» и столкнувшись с введенным США нефтяным эмбарго, Япония нуждалась в топливе для своих вооруженных сил и промышленности. После атаки на Перл-Харбор Япония быстро перешла к захвату голландской колонии, оккупация которой продолжалась в течение всей войны.
С капитуляцией Японии в 1945 году зародившееся патриотическое движение объявило о независимости страны. Голландцы с этим не согласились и попытались вернуть свою бывшую территорию. Последовали четыре года кровопролитья. В конце концов Голландия уступила растущему международному давлению (правительство США, уже обеспокоенное распространением коммунизма под знаменем антиколониализма, пригрозило Нидерландам прекращением финансирования по плану Маршалла) и признала суверенитет Индонезии. Главный вождь движения за независимость, харизматическая, яркая личность по имени Сукарно, стал первым президентом Индонезии.
Сукарно очень сильно разочаровал Вашингтон. Вместе с Неру из Индии и Насером из Египта он способствовал созданию движения неприсоединения. Это была попытка недавно освободившихся от колониального правления народов идти самостоятельным путем между Западом и Советским блоком. Коммунистическая партия Индонезии, никогда официально не бывшая у власти, росла численно и увеличивала свое влияние. Сам Сукарно все больше изощрялся в антизападной риторике, национализировал основные отрасли промышленности, отказался от помощи США, усиливал связи с Советским Союзом и Китаем. Поскольку американская армия увязла во Вьетнаме, а центральным принципом внешней политики США был «принцип домино», ЦРУ начало тайно оказывать помощь подрывным элементам внутри Индонезии и устанавливать тесные контакты с индонезийскими офицерами, многие из которых прошли подготовку в США. В 1965 году под предводительством генерала Сухарто военные выступили против Сукарно и, пользуясь чрезвычайными полномочиями, приступили к массовому уничтожению коммунистов и сочувствующих им. Согласно подсчетам, во время этих репрессий было убито от пятисот тысяч до миллиона человек, семьсот пятьдесят тысяч были брошены в тюрьмы либо высланы из страны.
Как раз через два года после начала репрессий, в 1967 году, в том же году, когда Сухарто стал исполняющим обязанности президента, я с матерью прибыл в Джакарту: она вышла замуж за индонезийского студента, с которым познакомилась в Гавайском университете. Тогда мне было шесть лет, а матери двадцать четыре. В последующие годы она всегда утверждала — если бы, мол, знала, что происходило в предшествующие месяцы, ни за что бы не проделала этот путь. Но она ничего не знала — полная история о перевороте и репрессиях еще не появилась в американской прессе. Индонезийцы об этом тоже не говорили. Мой отчим, студенческую визу которого отменили, когда он был еще на