В сентябре дважды был в бою: когда Поленковскую комендатуру разгромили и в свинячьей засаде.
…Головную машину подорвали на повороте, последнюю подожгли из ПТР, слева поджимало болото, и деваться противнику было некуда. Немецкая колонна шла к станции, по сведениям от подпольщиков, везли боеприпасы и продукты. В двух грузовиках оказались солдаты. С фрицами-тыловиками хорошо вооруженная засада управиться была готова, сложности с теми самыми продуктами случились.
Свинину немцы везли. В живом виде. Почему та машина перевернулась, понять было сложно. Возможно, хрюшки, перепуганные внезапными взрывами, поднавалились и грузовик опрокинули. Везли их, должно быть, для самого фашистского генералитета — свинья из кузова ломанулась как на подбор: бодрая, резвая. Партизанский пулеметный расчет, выдвинутый для кинжального огня, был сметен в мгновение ока. Колька-пулеметчик потом оправдывался: строчил в упор, но свинячья орда от пуль непонятным образом уворачивалась, да еще сугубо по-вовкулачьи визжала. Второй немецкий свиновоз свернул в кювет, накренился, и хрюхи через проломленные доски борта рванулись на свободу, рассыпались по дороге. Немецкие солдаты выпрыгивали из грузовика-фрицевоза, спеша залечь в обороне, но попадали прямиком в свиной поток. Михась видел, как орущего унтера тикающие порося сшибли с ног и поволокли. Все это свинопредставление длилось несколько секунд, но своей нелепостью вогнало в растерянность даже опытных партизан. Часть хрюх с паническим визгом носилась по кустам среди партизанских автоматчиков, на дороге немцы пихались с основной массой взбунтовавшегося скота, соревнуясь за позиции в кюветах. Стрелять в мельтешащую, скачущую и ползающую между машин и кромкой болота массу было невозможно. Бой шел только в голове колонны, не затронутой свинячьей паникой. Мимо Михася со скоростью мотоцикла пронесся крупный подсвинок, налетел на бойца взвода автоматчиков — тот пытался отпихаться прикладом ППШ, — кабанчик метнулся обратно к дороге. Что-то кричал комроты, наконец, резанул по дороге ручник, свиньи и немцы метнулись к болоту, частично увязли… Михась стрелял по пытавшемуся удрать фрицу, тот прикладом, словно веслом, отгребал густую жижу, выбирался на островок…
Стрельба умолкла. Визжали несчастные подранки, трещали, разгораясь, подожженные машины. Клубы черного дыма несло на лежащие на дороге свиные и немецкие трупы. Прыгал на трех ногах поросенок, задирал рыло, истошно взвизгивал, заглушая стоны раненого немца. Бухнул-взорвался бензобак тупорылого грузовика — уцелевшие свиньи шарахнулись к кустам.
— Это ж черт знает что такое, — сказал бледный парень из автоматчиков.
— Бойня, — согласился Фесько, вставляя новый диск. — Надо дорезать, чтоб не мучились.
— Не, я только по гадам тружусь, — пробормотал Михась, щелкнул затвором и пошел к дергающемуся немцу…
В бригаде бойца Поборца долго прорабатывали. «Куда лезешь, ведь пацан еще, не положено, на Большую землю отправим, марш в связные». Михась в очередной раз отдал винтовку, спорить не стал. Комиссар — человек грамотный, специально из-за фронта присланный. Раз ему так нужно, пусть говорит умные слова и пугает. Вот только чем Михася напугать можно?
Теперь ходили на задания с дедом Игнатом. Дед был могилевский, хитрозадый до последней степени, опять же с самого 41-го года от полицайской пули умудряющийся отвертеться. Ничего был дед, хотя и шибко любил мудрости поучить. Да и гранаты при нем не потаскаешь. А без тех акций бабахающих совсем стал тосковать Михась.
— Вот дурь у тебя в башке, — вздыхал дед Игнат. — Пропадем. Ты ж не пионер, а вовсе урка по ухваткам. Что молчишь?
— А что болтать? Обещать галстук повязать да песни с барабаном петь?
— Не, петь не надо. И зырить так не надо. Ты чего в Супоничах на пана полицая этак глянул? Он же не слепой. Чует.
— Пан… ему в рот… за ребра.
— Да он же, падлюка, во своей власти нас на месте стрельнуть, — вздохнул дед. — Мы кто? Мы связная разведка, партизанский почтальон и телеграф. Внутри. А снаружи: дряхлый пень-сапожник, да зеленая сопля, старому калеке помогающая. А ты взглядом, что тот Чапаев из фильмы, жжешь.
— Отстань, дед, а, — пробурчал Михась.
— Темный ты человек, хоть и пионерия. Меня хоть пожалей. Да и дело мы важное делаем.
— Ага, в нас вся победа, — кивнул Михась, извлекая из подкладки шапки сбереженную немецкую сигаретку.
Приближался фронт, наши уже взяли Гомель.[36] Штабом соединения готовилась операция в Шкловском районе. Для усиления послали бригадную группу подрывников и автоматчиков.
— Дед, вы у Займищ пощупайте и обратно. На рожон не лезьте, Ордать обойдите. Михась местный, не ровен час, узнают в лицо, — напомнил начальник разведки.
— Да кому я нужен, узнавать, — сказал Михась, наблюдая, как вздрагивает нить красноватой лампочки над столом с картой — в штабе имели рабочую динаму, жужжащую для раций и прочего нужного.
— Ты помалкивай. Я тебя знаю. Смолит он тут цигарку при начальстве, сопля такая, об уставе и не слыхал, — немедленно взъелся начальник.
В Займище стоял обычный полицейский гарнизон. Через рощу и дальше, берегом, вполне можно было пройти и провести сани с толом и минами. В селе починили пару сапог и бабские башмаки, переночевали в дурно топленной хате, потащились обратно. Дед Игнат, уставший плаксиво голосить «Починяем за похлебу, да за слово добро», был мрачен. Михасю хотелось курить.
— Ты ваксу не забыл? — угрюмо спросил дед. — То довоенная.
— Да там в банке один запах остался, и того разве на тараканьи штиблеты хватит. — Михась тряхнул сундучок. — Взял я твою банку, вон бренчит.
— Вот ты поверху смотришь, а заказчик, он форс любит, — завел свое дед. — Дело тонкое…
Михась фыркнул, глянул на свою обувку. На заданье ходил в лаптях, еще хорошо, кожаных. В деревне почти все обуты в такие или и вовсе лыковые. В сапогах-башмаках разве что «бобики» да их выкормыши щеголяют.
Кружился снежок, морозец был слабый, дорога петляла по полю. Скоро Савки, хлопцы у околицы ждут…
Навстречу катили сани.
— Опять «бобики», — присмотрелся дед Игнат. — Прицепятся, как пить дать прицепятся.
Хорошая кобылка, справные сани, тощий возница с повязкой на рукаве, второй, в длинном тулупе, вольготно разлегся на мешках.
Не прицепились. Дед панам полицаям низко кланялся, Михась тоже старую шапку снял. Возница глянул на бродяг пристально, но положил на колени взятый было на изготовку винтарь, второй седок только и кинул взгляд на сапожный сундучок у ног мальчишки. Отвернулся равнодушно, и в этот миг Михась его узнал.
— Эй, Ларка…
Вырвалось, не успел и подумать. Только под рубахой «Астра», мигом раскалившаяся, бок ожгла.
Седок в тулупе оглянулся. Точно — он. Рожу наел, усы покороче стрижет, но он.
Староста тронул возницу, тот натянул вожжи — резвая кобылка недовольно остановилась. Михась, стряхивая с руки драную рукавицу, неспешно шел к саням. Оттуда смотрели недоуменно. Поборец, улыбаясь, пхнул рукавицу за пазуху, задрал полу ветхого пальтеца… Ларка, душегубская морда, нахмурился строго, словно всё у себя в управе сидел. Возница вновь потянулся за винтовкой…
Рукоятка у «Астры» была теплая, уютная. Поднимая пистолет, Михась большим пальцем сдвинул предохранитель…
Возница закричал, дергая винтовку — зацепилась ремнем. Не успеет. Михась все равно выстрелил в него первого. Потому как Ларка, Илларион Никифорович Башенков, сука такая, никак узнавать мстителя не хотел.
Теплая «Астра» хлопнула — возница со стоном выпустил винтовку, согнулся на коленях. Испуганная лошадь дернула, поволокла сани. Ларка, словно очнувшись, суетливо залапал полу тулупа, прижатую собственными ногами, догадался, что до кобуры не достанет, ухватился за лежащий между мешков автомат…
— Узнал, гнида фюрерская? Про орднунг помнишь? — спросил Михась.
— Ты… ты… — Староста судорожно дернул затвор истертого добела ППШ.
Михась выстрелил, целясь в ненавистную харю. Пуля пробила щеку, вторая — горло.
Запрокинулся на мешках человек в теплом длинном тулупе, тянул ноги в подшитых валенках. Зажимал горло, смотрел куда-то в снег, высоко над санями кружащий.
Михасю было обидно. Так узнал гад или не узнал?
Подбежал дед Игнат с сундучком:
— Ох ты, ох ты, Матерь Божья, спаси и обохрани… Лошадь придержи, дурень!
Михась наступил на вожжи, дед полез в снег за возницей — тот, держась за живот, на коленях полз дальше в сугробы. Резать коротким сапожным ножом было неловко, дед примерился, ткнул за ухо. Полицай неожиданно громко захрипел…
— Кобылу заворачивай, ирод! — скомандовал дед.
Михась возился, разворачивая сани на узкой дороге. Дед Игнат, шепотом божась, выволакивал из сугроба полицая. Михась помог — взвалили тяжелое тело на старосту и мешки.
— В обход двинем. Там ложок у болотца…
— Помню, — Михась чмокнул кобылке и охнул — дед огрел напарника по спине сапожным сундучком.
— Совсем с ума съехал, щенок беспутный?! Пистолетчик х…! Твою… Я ж тебя… фармазон безголовый, гавнюк… Выдыгацца он будет…
Михась втянул голову в плечи — дед норовил прямо углом сундучка двинуть, да по затылку.
Подъезжали к лесу, когда утомившийся дед сказал:
— Хоть что будут делать, я с тобой, остолопом безмозглым, не пойду. Хоть как хотят, а не пойду. Конченый ты. Тебя та старуха безносая на косу уже подсадила — вот-вот жальцо из пупка выйдет. Сам подыхай, не пойду я с тобой.
— Ну и не ходи.
Дед помолчал, потом пробубнил:
— Что я их не давил? Жалел когда? Я б только и стрелял, деревьями рвал, и германца, и ЭТИХ бы рвал. Да только сколько толку от старой вояки-раскаряки? Не, я словом да глазом побольше пользы принесу. Глаз-то еще подмечает, грех жаловаться. Нет, за своих я так погуще отомщу. А с тобой ходить не буду. У меня старший внук на фронте. Даст Бог, живым останется, вернется. Кто ему о фамилии расскажет? Один я, старый пень, и остался. Не, мне пока жить надобно. Могилки показать…