Его тело впитывало в себя живую картину. Он вливался в то, что писал. Видел, как все его образы проходят через него. Растворяются в теле. Целовать раскаленное солнце, оно ее грудь обжигало. Целовать ее шею, шею лебедя белого. Целовать ее перья. Он открыл ей глаза…
Эта ночь останется вечной. Она запомнит ее навсегда.
– У тебя действительно шизофрения?
– Да.
– И ты слышишь голоса?
– Нет, – рассмеялся.
(пауза).
Их тела были в краске. Их лица, руки и даже губы. Разноцветная простыня. Черно-белые сны.
Его выписали утром, а Ляля в это время спала. Прощания не было. Не было того заветного поцелуя в лоб и той тайной искры «остаться».
Как бы безумно это ни звучало, но факт оставался фактом. Его вылечили, а ее – нет.
– Прощай, Ляля.
(тихо захлопнулась дверь).
Когда она проснулась, на подушке возле ее лица лежало большое лебединое перо.
1.
«Здравствуй.
Я ночь провел у твоих окон, надеялся, что вдруг загорится свет. Ты подойдешь к окну, я увижу тебя, и на душе станет спокойно.
Март».
«Здравствуй, Ляля.
Я стучусь каждый день. На меня жалуются твои соседи. Говорят, что давно не видели тебя. Я принес еды. Возьми, я поставил под дверь. Обещаю больше тебя не тревожить.
Можешь не благодарить.
Твой Март».
«Ты уехала из города? Где ты? Напиши мне свой адрес. Прошу, дай мне короткий ответ.
Хочешь, я приеду и отвезу тебя во Францию. Ты полюбишь Париж, увидишь другой мир, и губы твои станут теплее. Твои глаза станут чище, я буду беречь твои слезы. Ревновать к проходящим мимо французам и все время тебя целовать. Ты забудешь обо всем, мы увидим весь мир. В каждой стране мы оставим роман. Талантливой, яркой художницы и самого счастливого писателя. Прошу, дай всего один шанс.
С нетерпением жду ответа. Уже представил, как буду целовать твое письмо.
Март».
2.
Женское любопытство настолько капризно, что Ляля без боя ему поддалась. Вечером, незаметно, она пробралась в архив, без ведома заняв ключ на посту дежурного. Ей хотелось знать больше о нем.
Та информация, которую ей удалось раздобыть, несколько удивила Лялю. Он выглядел старше своих двадцати двух. И про диагноз он соврал. У нее никак не укладывалось в голове его поведение. Пусть его просьба была странной, пусть с виду он бледен, тоще-больной и не располагает к себе ни на шаг. Но шизофреников Ляля представляла себе совсем иначе. Полумертвыми, не принадлежащими собственному телу, и постоянно в бреду. Этот же был совершенно другим.
– Линда, небо мое, я покидаю тебя.
– А когда ты вернешься?
Ляля так не хотела ей врать.
– Спасибо тебе за прогулки. За долгие вечера и короткие ночи. За молчаливого, верного друга, который останется в моей памяти навеки. Я буду вспоминать тебя добрым словом. Я так благодарна тебе!
(коротко обняла и ушла без оглядки из сада). Яблони уже отцвели.
Как давно она не была за забором. Недели, месяц. Год? В какой-то момент время остановилось. Затаило свое обыденное, ровное дыхание. Вдохи стали глубже, вкуснее. И ты больше не слышишь ничего, кроме собственного голоса. Мир будто оглох, а ты продолжаешь петь. Без какой-либо музыки. Тот эффект наполнения себя, когда важны детали. Если бы слепому вернули зрение, это выглядело бы именно так.
Сердце стучало, как никогда. Ноги заметно дрожали. Ее охватил страх. Ляля боялась переходить улицу, ее пугали звуки машин. Она заблуждалась, что вокруг все должно измениться. Улицы, небо, деревья, птицы. Люди. Особенно люди. Она чувствовала себя лишней.
(присела на холодный бордюр).
– Девушка, здесь запрещено сидеть. Немедленно встаньте!
Как трудно ей далось усмирить гордыню. Того злого, вечно голодного демона. Он мог, порой, впиться в самое безобидное слово. Мертвой хваткой вцепиться в горло и не отпускать до тех пор, пока ее голос звучит тоном ниже его.
Нет, Ляля. Стоп!
(замедлила шаг). Темнело кругом.
С чего ты взяла, что все вокруг тебе чем-то обязаны. Разве виноваты они, что ты ждала от них большего. «Здравствуйте, все. Я вернулась. Пригрейте меня своей добротой». Как давно я забыла, что в этом городе и без меня есть кого отогреть. Каждый из них болен чем-то серьезным, при этом любым пустяком излечим. Но беда в том, что это заразно.
(успокоилась).
Напевает старые, забытые куплеты. Люди оборачиваются и все не поймут. Что с ней?
(улыбается).
Прежде, чем открыть дверь, она постучалась. Представляя себе, как ей радостно открывают. Окрыляют простыми словами «как тебя не хватало».
(замечталась).
Ответа, разумеется, не последовало. Достала ключ из кармана.
(вошла).
На полу у двери лежало три белых конверта. Ляля, в ожидании чуда, посмотрела, от кого они. Внезапная радость вылетела через окно. Вместе с их отправителем.
– Я вернулась, мое Восхищение.
Она не узнала свою зеленоглазую музу. Та будто бы постарела. Появились небольшие круги под глазами, волосы казались короче и уже не касались ее поясницы. Глаза стали менее живыми. Зеленые – имели какой-то сероватый оттенок. Верхняя губа приподнялась. Лицо выдавало тревожное беспокойство.
– Прости. На секунду я тебя не признала. Когда ты успела отдать свою красоту? И кому?
4.
Монолог Художника
Меня восхищают человеческие чувства. Только переживая эмоции, можно передать всю свою суть. Встать и распахнуть себя, как нечто совершенно прекрасное. Возродиться. Открыть свое истинное лицо.
Равнодушие – это болезнь. И я сожалею, что в медицине не ставят этот диагноз. В жизни, полной запахов, цветов и музыки, перед которой, порой, бывают бессильны наши огрубевшие струны. Оставаться слепым, глухим и немым – болезнь куда страшнее, чем жить в выдуманном мире. Потерять вкус ко всему – как лишиться пальцев на обеих руках. У тебя все еще есть руки, а вот притронуться к чему-либо ты уже не в силах. Сродни переломанным ногам – отгородить всех от себя безразличием. И когда ты будешь стоять на краю, никто не схватит тебя за руку и пощечиной не приведет тебя к жизни. Тем, сломленным, на рыхлой земле, протез больше не нужен.
Монолог Ляли
Я была такой же, как ты. Ты – мое зеркало и том прежних пороков. Я думаю, что Господь послал тебя, чтобы показать, кем я была, и что со мной стало теперь. Ты прекрасен, как никто другой. Яркое, раскаленное солнце, как тогда у меня на груди. Бледная улица. Тени кругом, и тут ты идешь. И лишь над тобой оно светит ярче. Меня сломали! Нет, не враги. Меня погубили самые близкие люди. Я отчаялась от того, что они желали мне лучшего.
Осанка. Ровная осанка. Я полжизни ходила сгорбленной, как крюк. Однажды, в детстве, мама сказала, чтобы я смотрела под ноги. Маленькая, яркая, я хотела как можно больше впитать в себя мира. Прошло четырнадцать лет. Я уже взрослая и впитываю грязь в ботинки. Кроме них, я ничего не вижу… Я благодарна тому человеку, который спросил меня: «Ляля, почему ты все время смотришь вниз?». Я так ему благодарна. И, знаешь, прежде, чем вперед выставить грудь, я неделю у зеркала тренировалась падать. Вставать красиво, с улыбкой. С опорой на руки или без. И легкой, непринужденной походкой уходить прочь. Словно никто тебя не осуждает за спиной. Только тогда я смогла поднять голову вверх.
– Как давно ты рисуешь?
– Давно.
– Почему только на обнаженном теле?
– Холст впитывает в себя только краски. Каким бы талантом художник ни обладал, он не может войти в свою картину полностью. Достать из нее все живое и лишь потом добавить окрас. Взять готовое и к нему приложить только образ.
Ляля восхищалась тем, как он чувствует мир. Она переняла его зрение. Дотронулась до его тонких, холодных пальцев. Это привело ее в восторг. О том, что сама рисовала, предпочла промолчать.
– И сколько их было… картин!
– Только две.
«Только две!» – про себя повторила ревниво.
Я проснулась от того, что его не было рядом. Первые дни мне хотелось, чтобы он впился в меня, как пиявка. Вместе провести каждый шаг.
(спустилась по лестнице в мастерскую).
– Почему ты не спишь?
(сидит на полу у окна). Смотрит на крыши.
– Ночь разбудила.
– Поделись со мной.
(поправил волосы набок).
– Я смотрю на зажженные фонари и понимаю, как меня утомило солнце. Нет ничего прекраснее черного неба. Сейчас нет даже звезд, но если бы они падали, я бы загадал, чтобы они исчезли. Скоро наступит утро, а я так не хочу отпускать эту ночь. В ней есть что-то тайное, где-то под ребрами ощутимое. Я смотрю на нее и вижу картину. А утро – всего лишь набросок очередной. И бездарный. Если бы меня попросили нарисовать свою душу, я бы изобразил темную ночь.
(присела рядом). Тухнет перегоревший фонарь.
– Ночь – это не смена моего настроения, это место, куда я могу уйти одним, а вернуться другим человеком. Луна их зовет… Какая луна? Сумасшедшие.
Я стою голым. Сквозь меня пролетают десятки сокровенных желаний, призраки образов незавершенных работ. Мое тело – это всего лишь одежда. Поношенная еще до меня. Грязная, потная и для какой-то одной привлекательная. Ее манит мой воротник, а я его прикрываю. Нечего смотреть на мое черное, неизвестное я. И дело даже не в зрении, и не имеет значения цвет ее глаз. В ее синих, зеленых, карих и серых останется от меня только образ. Придуманный ею. Так близок к одежде на мне. Я бы сменил свое тело, но оставил себя. И если бы она тогда пошла вслед за мной, я бы гордо расправил крылья, сбросил с себя весь наряд и ее, обнаженную, повел бы в свой дом.
Каким он был или каким мне удалось его запомнить? Я больше не знаю, как правильно ставить вопрос. Я расскажу о том, что он называл своим безвкусным тряпьем, которое выбрал не сам. И даже краем губы не коснусь его тайн.
Длинные, темные волосы. Где-то по плечи. Худое, истощенное лицо. Если талант обязан быть все время голодным, то он будто никогда и не ел. Густые, красивые брови. Прямой породистый нос. Глаза. Какого-то медового, желтого цвета. Длинная шея. Прямая спина. Еще