— У вас есть какие-то нарушения по части рассудка? — спросила я ее.
— Нет, — сказала она. — Доктора задавали мне много разных вопросов и совершенно запутали меня, но моя голова работает нормально.
— Знаете ли вы, что только душевнобольных помещают в эту палату?
— Да, знаю; но что я могу сделать? Доктора отказываются выслушать меня, а говорить что-то медсестрам тем более бесполезно.
Обрадовавшись по ряду причин, что мисс Невилл была столь же разумна, как я сама, я перевела свое внимание на другую пациентку. Я обнаружила, что она действительно нуждается в лечении и ведет себя довольно странно, хотя я видала не так уж мало женщин, принадлежащих к низшему классу, чье душевное здоровье не ставилось под сомнение, хотя они были ничуть не более сообразительны.
Третья пациентка, миссис Фокс, не была расположена к разговорам. Она была очень молчалива и, сказав мне лишь то, что ее случай безнадежен, отказалась говорить больше. Теперь я была более уверена в своем положении и решила, что никто из докторов не убедит меня в моей разумности, пока у меня есть надежда выполнить возложенную на меня миссию. Миниатюрная, хорошо сложенная медсестра вошла в палату и, надев свой чепец, сказала, что мисс Болл может идти обедать. Новая сестра, которую звали мисс Скотт, подошла ко мне и произнесла резко:
— Снимите шляпу.
— Я не сниму ее, — ответила я. — Я жду парома, и я не хочу ее снимать.
— Ни на какой паром вы не пойдете. Вам пора бы уже уяснить, что вы в палате для сумасшедших.
Хоть я и знала это прекрасно, ее бесцеремонные слова потрясли меня.
— Я не хотела идти сюда. Я не больная и не сумасшедшая, и я не собираюсь здесь задерживаться, — сказала я.
— Вам придется задержаться здесь надолго, если вы не будете делать то, что велено. Так что вы снимите шляпу, или я применю силу, а если не сумею, мне стоит лишь дернуть звонок, чтобы вызвать помощника. Снимете шляпу?
— Нет, не сниму. Мне холодно, я хочу оставить ее надетой, и вы не заставите меня снять ее.
— Я все же дам вам еще пару минут, и если вы не снимете ее за это время, я применю силу и, предупреждаю, не буду особо осторожничать.
— Если вы снимите с меня шляпу, я сниму с вас чепец, не иначе.
Тут мисс Скотт позвали к двери, а я, испугавшись, что демонстрация упрямства может служить признаком разумности, сняла шляпу и перчатки и сидела тихонько, уставившись в пустоту, когда она вернулась. Я была голодна и с радостью увидела, что Мэри готовится к обеду. Подготовка была проста. Она пододвинула скамью к одной стороне голого стола и велела пациенткам собраться за ним, потом вынесла небольшие тарелки, на которых лежало по куску вареного мяса и по картошке. Еда не могла бы быть холоднее, чем была, даже если бы ее приготовили неделю назад, и не было никакой возможности посолить или поперчить ее. Я не пошла к столу, так что Мэри подошла к тому месту, где я сидела, и, передавая мне оловянную тарелку, спросила:
— Не завалялось ли у тебя мелочи, девочка?
— Что? — спросила я удивленно.
— Если завалялась мелочь, девочка, можешь отдать ее мне. Они все равно заберут ее у тебя, девочка, так что лучше бы я ее взяла.
Я понимала теперь, о чем она говорит, но мне не хотелось поощрять Мэри, так как это могло сказаться на ее обращении со мной, так что я сказала, что потеряла кошелек, что было недалеко от правды. Но, хотя я не дала ей денег, она не стала ничуть менее доброжелательной. Когда я отказалась от тарелки, в которой она принесла мне еду, она принесла мне другую, фарфоровую, а когда я не смогла съесть и кусочка предложенной пищи, она дала мне стакан молока и крекер.
Все окна в холле были открыты, и холодный воздух начал сказываться на моей южной крови. Когда стало почти нестерпимо зябко, я сказала об этом мисс Скотт и мисс Болл. Но они ответили отрывисто, что я нахожусь в бесплатном учреждении и нечего ожидать большего. Другие женщины тоже страдали от холода, а самим медсестрам приходилось носить толстую одежду, чтобы согреваться. Я спросила, могу ли я лечь в кровать, но они отказали мне. Наконец, мисс Скотт принесла старую серую шаль и, вытряхнув из нее моль, велела мне укутаться ею.
— Эта шаль не слишком хороша на вид, — сказала я.
— Что ж, кое-кому здесь жилось бы легче, не будь у него столько гордости, — заявила мисс Скотт. — В бесплатных учреждениях людям не стоит ждать милостей и ныть.
Я укутала плечи поеденной молью шалью, от которой пахло плесенью, и опустилась на плетеный стул, гадая, что будет дальше и не замерзну ли я насмерть. Мой нос был ледяным, так что я накрыла шалью голову и почти задремала, но тут шаль внезапно отдернули от моего лица, и я увидела незнакомого мужчину, стоящего передо мной рядом с мисс Скотт. Этот мужчина был доктором и сказал вместо приветствия:
— Я уже видел это лицо.
— Так вы знаете меня? — вопросила я с притворным рвением.
— Думаю, да. Откуда ты?
— Из дома.
— А где твой дом?
— Разве вы не знаете? На Кубе.
Он присел рядом со мной, пощупал мой пульс, изучил мой язык и наконец сказал:
— Расскажи мисс Скотт о себе.
— Нет, не хочу. Я не буду разговаривать с женщинами.
— Что ты делаешь в Нью-Йорке?
— Ничего.
— Ты работаешь?
— No, senor.
— Скажи, ты уличная женщина?
— Не понимаю вас, — ответила я с искренним отвращением.
— Я имею в виду, позволяла ли ты мужчинам обеспечивать себя и распоряжаться собой?
Мне хотелось дать ему пощечину, но я была обязана сохранять самообладание, так что я просто сказала:
— Понятия не имею, о чем вы говорите. Я всегда жила в своем доме.
После долгого ряда других вопросов, по большей части бесполезных и бессмысленных, он оставил меня в покое и обратился к медсестрам.
— Определенно, сумасшедшая, — сказал он. — Я полагаю, этот случай безнадежен. Ее нужно поместить туда, где за ней будут присматривать.
Так я успешно прошла вторую медицинскую проверку.
После этого моя уверенность в способностях докторов стала слабее, чем прежде, зато уверенность в себе возросла. Я верила теперь, что никакой доктор не может сказать, безумен человек или нет, пока ситуация не зашла слишком далеко.
Позже в тот же день пришли юноша и женщина. Женщина присела на скамью, пока юноша беседовал с мисс Скотт. Вскоре он вышел из сестринской и, лишь кивнув на прощание женщине, которая была его матерью, покинул госпиталь. Дама не выглядела больной, но, поскольку она была немкой, я не могла узнать ее историю. Во всяком случае, ее звали миссис Луиза Шанц. Она казалась потерянной, но когда медсестры принесли ей шитье, она принялась за него споро и умело. В три часа дня всем пациенткам дали жидкую овсяную кашу, а в пять вечера — чашку чая и кусочек хлеба. Мне повезло: когда они увидели, что я не могу заставить себя съесть этот хлеб или выпить ту жидкость, которая здесь гордо звалась чаем, мне дали кружку молока и крекер, точно такие же, какие я получила на обед.
Когда зажгли газовые светильники, поступила новая пациентка. Это была молодая девушка двадцати пяти лет. Она рассказала мне, что слегла из-за недуга. Ее внешний вид подтверждал это. Она выглядела так, словно страдала сильной лихорадкой.
— Теперь я испытываю нервическую слабость, — сказала она, — И мои друзья отправили меня сюда на лечение.
Я не объяснила ей, где она, и она выглядела довольно спокойной. В шесть пятнадцать мисс Болл сказала, что ей нужно уйти, так что мы все должны лечь спать. Потом каждой из нас — нас теперь было шестеро, — определили палату и велели раздеться. Мне дали короткую фланелевую сорочку на ночь. Медсестра собрала всю одежду, которую я носила днем, поместила ее в пакет, подписала его «Браун» и унесла. Зарешеченное окно было закрыто, и мисс Болл, принеся мне второе одеяло, что, по ее словам, было редкой услугой, оставила меня в одиночестве. Кровать была не слишком удобна. Точнее, она была настолько жесткой, что совсем не прогибалась подо мной, а подушка была набита соломой. Под простыней была расстелена клеенка, и, когда ночь стала холоднее, я пыталась согреть ее. Мои усилия были упорны, но к наступлению утра она все еще была ничуть не теплее, чем когда я ложилась в кровать, и застудила меня почти до температуры айсберга. Наконец, я бросила это дело, сочтя его невыполнимым.
Я надеялась, что смогу хоть немного отдохнуть в свою первую ночь в сумасшедшем доме, но я была обречена на разочарование. Когда ночная смена медсестер заступила на дежурство, им захотелось взглянуть на меня и узнать, что я из себя представляю. Стоило им уйти, я услышала, как кто-то возле моей двери спрашивает о Нелли Браун, и я задрожала, как всегда, боясь, что во мне распознают здоровую. Прислушавшись к разговору, я узнала, что это был репортер, ищущий меня, и я слышала, как он просил дозволения взглянуть на мою одежду. С внутренней тревогой я слушала беседу о себе и испытала облегчение, узнав, что меня признали неизлечимо сумасшедшей. Это всерьез ободрило меня. Когда ушел репортер, появился кто-то еще, и я услышала, что доктор пришел, чтобы встретиться со мной. Я не знала, с какой целью, и успела вообразить себе всякие ужасные вещи, вроде полного осмотра, и, когда они вошли в мою комнату, я опять дрожала от сильного страха.
— Нелли Браун, здесь доктор, он хочет с тобой поговорить, — сказала медсестра.
Что ж, если это все, чего он хочет, я могу это пережить. Я откинула одеяло, которое до этого натянула на голову в приступе страха, и подняла взгляд. Увиденное обнадежило меня.
Доктор был молодым хорошо выглядящим мужчиной с поведением и речью джентльмена. Некоторые могли бы осудить его за его действия, но я уверена, что, даже если это было немного нескромно, молодой врач не желал мне никакого зла. Он подошел ко мне, присел на край моей кровати и успокаивающе обнял меня за плечи. Было ужасно трудно изображать безумную перед этим джентльменом, и любая девушка могла бы посочувствовать мне в этой ситуации.