Из бесконечного потока придирок, упреков и брошенных в гневе слов Александр с тревожащей его самого легкостью всегда вспоминал одну и ту же безобразную сцену. Вернее, он даже и не вспоминал ее. Она как бы всегда была наготове. Стоило ему только слегка расслабиться, как ее вечно недобрые тени окружали его и устраивали свой бесконечный шабаш.
Однажды ночью отец неожиданно поднялся с постели. Включив свет во всех комнатах, он пооткрывал все шкафы и тумбочки и стал беспорядочно вываливать их содержимое на пол. Маленькая Лиза от шума и от яркого света сначала заплакала, а потом, гулко ударившись, выпала из кровати. Александр очень ясно запомнил, что при падении она именно гулко ударилась головой. Отец подобрал ее и, продолжая держать в одной руке, другой расшвыривал лежавшие в беспорядке на полу вещи. Лиза ему, по-видимому, сильно мешала, но он ее не отпускал, а только чуть-чуть подбрасывал, чтобы удобней перехватить. От этих подбрасываний она окончательно испугалась и стала громко кричать.
Через несколько минут Александр понял, что отец отбирает и сваливает в одну кучу вещи, некогда принадлежавшие его матери. Туфли, колготки, заколки, синий плащ, черное и белое платья, фотографии, что-то еще. Перехватив Лизу левой рукой поперек туловища, он лихорадочно метался по всей квартире, а маленький Александр словно хрупкая, перепуганная тень неотступно следовал за ним из комнаты в комнату.
Всякий раз, когда отец перебегал из спальни на кухню или в прихожую, кричавшая голова Лизы проносилась мимо дверных косяков в считаных сантиметрах, и Александр усилием своей совсем еще небольшой воли подавлял приступы тошноты, боясь, что отец в один из таких моментов может качнуться, толкнуть дверь и та, возвращаясь после удара о стену, наткнется, наконец, на болтающуюся из стороны в сторону голову, и крик тогда прекратится, и будет страшная, никому не нужная тишина. И что им тогда останется делать – ему и его полусумасшедшему, больному от горя отцу?
– Отдай, папа, Лизу мне, – повторял он, и голос его срывался от страха. – Не убегай от меня, папа. Не убегай.
Он быстро охрип и вскоре уже только сипел. Лицо его покраснело, глаза от слез опухли и превратились в тонкие щелочки. Узкая грудь вздрагивала под застиранной майкой. Лямка сползла с плеча. Где-то на кухне он сильно ударился левым коленом о стул и потому, хромая, шипел и кривился от боли.
– Ничего, ничего, – бормотал отец. – Не реви, Саня… Сейчас мы тут всем устроим. Мы им устроим, сучкам… Ей все равно эти вещи уже не нужны. Ей там другие купят. Там у людей машина. Денег полно… Мы эти шмотки, знаешь чего? Мы их сейчас сожжем. Нам они на фига? Она ведь, считай, покойница… Померла твоя мамка… Считай, подохла.
При этих словах маленький Александр неожиданно остановился и резко покачнулся всем своим дрожащим, смертельно уставшим телом. Отец успел убежать в ванную комнату, но, там, очевидно, не обнаружив привычного умоляющего говорка за спиной, выскочил в коридор и тоже застыл как вкопанный.
– Ты чего, Саня? – склонился он к сыну. – Плохо тебе? Может, воды принести? Давай, лучше ложись. Тебе чего надо? А, Саня? Чего ты хочешь-то? Ты скажи! Чего молчишь, Саня?
А тот, покачиваясь от дурноты, посерев лицом до неузнаваемости, заострившись чертами до покойницкой худобы, скалил зубы, прикрывал глаза рукой и, казалось, вот-вот должен был свалиться замертво.
– Саня, Саня! Ты кончай, давай! Перестань! Чего хочешь? Скажи – я сделаю.
В это мгновение маленький Александр неожиданно остро ощутил всегда окружавшие его, но именно теперь вдруг ставшие невыносимыми запахи их семьи – табачный перегар из отцовского рта, зловоние помойного ведра на кухне, сладковатый запах собственной слабости и испарины. Его опять затошнило, однако он еще успел скрежетнуть зубами и даже вполне внятно произнес: «Я хочу, чтобы ты сам подох, сам чтоб сдох. Ты – а не моя мама». После этого он глубоко вздохнул и, потеряв сознание, упал лицом вперед, минуя выставленную отцовскую руку.
Под утро, когда все предметы в спальне стали приобретать свои дневные, законные очертания, Александр внезапно проснулся, отбросил влажную простыню и, резко поднявшись, опустил ноги на пол. За окном серело предрассветное небо. Из соседней комнаты доносилось посапывание крошечной Анны. За письменным столом Александра спиной к нему сидел отец.
Одетый в военную форму с погонами капитана, он что-то читал и время от времени характерным для него движением ерошил волосы на затылке. Рядом с ним на столе громко тикал старый будильник.
Александр попробовал встать, но тело неожиданно перестало его слушать. Руки, охваченные странным оцепенением, нельзя было даже на сантиметр сдвинуть с тех мест, где они оказались, после того как он резко вскочил. Ноги превратились в конечности паралитика и беспомощными столбами упирались в пол. Спина одеревенела, шея не поворачивалась, пальцы обратились в чугунные отростки. В испуге Александр хотел закричать, но, кроме легкого стона, ему не удалось выдавить из себя ни звука. Язык тоже не повиновался ему.
В бесконечном течении следующих десяти минут ровным счетом ничего не переменилось. Фигура за столом продолжала перекладывать листы из напечатанной вчера вечером Александром главы для его диссертации, а сам он по-прежнему без движения смотрел ей в спину и как заклинание мысленно повторял одну и ту же фразу: «Только не оборачивайся». Ему отчего-то казалось, что вместо лица у этого сидевшего за его письменным столом существа непременно должно быть что-то ужасное.
Потом он вспомнил, как бабушка советовала в таких случаях материться. Покойники, по ее словам, сильно не любили матерной брани. Он хотел выругаться про себя, но вместо этого к нему пришли совсем другие слова.
«Зачем ты, мертвый труп в воинственных доспехах, вступаешь вновь в мерцание луны? – зазвучало у него в голове. – И нам, таким простым и глупым, потрясаешь сердце загадками, разгадок у которых нет? Зачем? К чему? И что нам делать?»
Александр заметил, что в поведении фигуры за столом появилось что-то новое и как будто бы угрожающее – казалось, она хотела теперь обернуться или даже встать, но, несмотря на вполне очевидные усилия, ей это совершенно не удавалось. Зато сам он вдруг снова обрел полную свободу и, стараясь двигаться плавно, закинул ноги на постель, улегся, закутался в простыню, повернулся на правый бок и закрыл глаза.
Прошло еще минут десять. В комнате не раздавалось ни звука. Александр, не открывая глаз и сдерживая дыхание, прислушивался к любому шороху. За окном по центральной улице один за другим проехали три автомобиля. Последний остановился, хлопнула дверца, и два мужских голоса быстро о чем-то заговорили. Потом машина уехала, и несколько минут стояла абсолютная тишина. Только будильник на столе звонко отщелкивал свою ночную скороговорку.
Александр, наконец, решился открыть глаза. Прямо перед ним, буквально в каком-нибудь полуметре, стоял отец. Нагнувшись, он опустил свое лицо почти к самому лицу сына и пристально рассматривал его. Открыв глаза, тот вздрогнул всем телом и даже как будто хотел оттолкнуть отца, однако, увидев его теперь не со спины, а в лицо и, главное, увидев его нормальность, подчеркнутую неужасность и даже, наоборот, – привычную отцовскую печаль и усталость, Александр покачал головой, натянул на себя простыню и уже оттуда, из-под простыни, тихо сказал:
– Я этого не хочу… Пожалуйста. Мне спать надо. Завтра будет очень тяжелый день.
Рано утром он собрал в дорогу вещи для себя и для Анны, они позавтракали и через четыре часа были в том городе, где он когда-то родился. Долетели нормально, если не считать приставшей к нему мысли о смерти.
«Упади сейчас самолет, – думал он, – и я, пожалуй, быстрей повидаюсь с отцом, чем лететь куда-то в такую даль».
Весь полет Анна сидела у него на коленях и стригла игрушечными ножницами журнал «Здоровье». Бумажки разлетались в проход, стюардессы их поднимали, Александр думал о смерти. Перед посадкой Анна устала, уронила свои ножницы под кресло и начала задумчиво теребить ушко.
– Это нехорошо, – сказала Александру пожилая женщина, сидевшая через проход. – Так проявляются первые эротические реакции. Я вам как специалист говорю. За девочками нужно следить.
– Да, да, – ответил Александр и стал смотреть на большое облако.
Добравшись до своего прежнего жилья, он наугад начал звонить в соседние квартиры, но Лизы ни в одной из них не оказалось. У двери в квартиру отца он стоял целую минуту. Анна терпеливо ждала, постукивая время от времени ножкой по железной решетке перил. Наконец Александр нажал кнопку звонка.
– Приехал! – закричала Лиза, открыв ему дверь и убегая куда-то в глубь квартиры. – Приехал! И Аньку привез!
В прихожую выглянул отец. Лицо его смеялось. Потом рядом с ним вынырнула голова Лизы. Александр смотрел на сестру, на ее смеющийся рот и красивые блестящие зубы, а маленькая Анна выглядывала из-за него, стесняясь этих незнакомых, громко хохочущих людей.
– Ну и шутки у вас, – сказал Александр. – И эта тоже туда.
You are viewingfoolhunter’s journalPARADISE FOUND
foolhunter
June 17th, 20:55
КЕДЫ
С утра пошел постригаться. Пока шел, наступил вечер. Так было неохота. Но Красный сказал, что на медкомиссии стрижку заценят. Военные любят, когда ты лысый. Может, мне еще форму заранее прикупить? Чтобы вообще от радости прослезились. Такой клевый воин пришел. Давайте возьмем его в генералы. Или, наоборот, сразу уволим в запас. Короче, сел постригаться. А там, в этой парикмахерской, у них ни кондиционера, ни фига. Духота, каким-то одеколоном воняет, и пух этот клочьями по всему полу. В общем, сижу, чихаю, жду, когда Собянин забьет на свои пробки, начнет с тополями бороться, всю плешь переели. А парикмахерша мне говорит – вы бы перестали чихать, а то я вам ухо отрежу. Я говорю ей – режьте, может, тогда в армию не возьмут. Она говорит – вы поэтому такой грустный? Я говорю – ну как вам сказать. Короче, постригла. Сама такая мелкая, черненькая и худая. Я говорю – вас как зовут? Она говорит – Амира. По-арабски значит принцесса. Я говорю – клево. У принцесс еще ни разу не стригся. Хотите со мной пойти? Она говорит – куда? Я говорю – кеды покупать. Давно хотел приличные завести, но вот армии опасался. Думал – на фига они мне, если после диплома сразу же заберут. А сегодня решил назло всем закупить. Пусть лежат. Кеды ведь не девушка, они меня бетон дождутся. Эта Амира смотрит на меня и говорит – бетон? Я говорю – в смысле наверняка. Поможете выбрать? Она снимает свой фартук и говорит – не вопрос.