Только по весне начал я поправляться. В поезде том, пожалуй, и умер бы, если бы не сестричка, забыл уже имя её, понравился я ей, жалко стало - она и присмотрела. На Рузаевке впервые вышел я на солнышко погреться. На станции стояли эшелоны, ветками и цветными бумажками украшенные. Эшелоны чехословаков. Задиристо, нагло они вели себя. Паровозы забирали на станции, наводили порядки, свою администрацию устанавливали. Имущества у них, оружия, было много - много эшелонов. Там же они потом и выступили против нас. Хорошо, что наш поезд пошёл не на восток, а с Москву.
На станции Арапово нас надолго задержали. Много там из поезда мёртвыми товарищей вынесли, а в другом месте они может бы и выздоровели. Такое время было тяжёлое. Порядка ещё не было.
Там же на Арапово я поправился так, что хоть и с трудом, но в одиночку в Москву решил добраться.
Проводила меня команда, сестру в помощь в Москву дали, я и поехал. В Москве, говорят, наши украинские эшелоны стоят. Пошёл искать. Вагончик у нас в штабе был. «А» на нём значилось и без номера. Ещё посредине доска серебряная, что тогда-то такой-то великий князь им пользовался. На него случайно наткнулся я на путях. Проводник знакомый страшную историю рассказал. Разбили, говорит, отряд наш до последнего человека, остатки небольшие пришли в Калач. Воронежским езжай, говорит, там подробнее узнаешь. С трудом я в вагон влез и поехал в Калач искать. Смеялись надо мной инвалиды. «Куда это ты, калечный, при полном оружии собрался?»
Долго ехал, несколько дней, добрался до станции Таловой, там своего коменданта встретил, в Калач он меня направил. Нашёл я там наших, да не всех - много погибло - казаки поубивали. И китайцев моих почти всех. Казак китайца как поймает во времена гражданской войны, обязательно убьёт, да ещё и поиздевается над ним. В Калаче я обо всём узнал подробнее. В Луганск наших из Мариуполя перебросили. Постояли они там, а немец уже здесь. Много в Луганске отрядов было и пошли они двумя путями: одни на Царицын - Ворошилов повёл их, а наши на север в Советскую Россию через Дон. Прошли через Луганск, на Луганскую, на Миллерово, а там прямой дорожкой по степям донским, через казацкие станицы на Калач - Богучар.
Тут с ними и беда случилась. Шли тремя колоннами. Среднюю Борисевич вел, полковник, который раньше ставропольцами командовал. Тут же и китайцы мои. Справа заамурцы шли, вёрст за пятнадцать, а слева ещё колонна - бессарабцы и другие. Груз по железной дороге везли, сзади немцы нажимали. Люди заморились, воевать не хотели, не могли. Заключён был с немцами мир.
Под давлением немецкого кулака из Питера были разосланы телеграммы во все пограничные с Украиной пункты о том, чтобы разоружать вооружённые украинские отряды, переходящие через российскую границу. Этот приказ и загубил нас.
Воспользовались им казаки, предательски воспользовались, и предложили нашей средней колонне разоружиться; дисциплинированный человек был Борисевич. Ну и приказал оружие сдать, а дальше двигаться так... Только начали наши сдавать оружие, выскочило из села два эскадрона и начали обезоруженных рубить, остальных в плен брать. Китайцев - тех не миловали. Нехристи, говорят, они, шпионы немецкие. Их почти всех порубили. Борисевич бросился было спасать: как же это так, честно договорились, мы приказ выполнили, а вы... Не дали и говорить. Тут же и его, честного солдата, который к тому времени вполне понял борьбу за советы, изрубили.
Так предательски поступили казаки с отрядом, который долго боролся за рабочее дело. Другие колонны не поддались, оружия не сдали и после боя прошли на Богучар, минуя Дон.
Этим всё не кончилось. Прислали казаки своих людей в Богучар, просят начальство выехать к ним, уладить будто бы какие-то недоразумения с солдатами. А сведений о гибели колонн наши не имели. Думали, спор о поставках продовольствия - поехали. Поехал командующий Венедиктов, председатель суда Мейерсон и ещё кто-то. Приехали. Их сейчас же арестовали и в Новочеркасск, а там повесили по военно-полевому суду, как злобных большевиков. Вот как во второй раз «подкупили» наших казаки станиц Вишанской и Мигуленской.
Разбитый, с такими потерями, под конец движения без командиров и многих товарищей, пришёл отряд в Богучар - Калач и там остановился отдыхать, а оттуда пошёл на Воронеж через Лиски. В Лисках тоже был такой случай. Стояла там на узловой станции ликвидационная комиссия - ликвидировала остатки украинских армий. Ну, и нас ликвидировать хотела. Мы как только вышли - сейчас же всё, что способно было к бою, на границах поставили. Заамурский пятый полк на Евстратовку. Бронепоездов у нас три было, тех тоже на Валуйки - Алексеевку и Евстратовку, а разбитые и тылы пошли на Воронеж.
Ликвидационная комиссия не пускает. Сдавайте - деньги, оружие, имущество. Деньги, отчётность - это мы охотно давали, а вот оружие никак не хотели сдать. Никак умолять, уговорить не могли - сдавай, да и только. Приказ такой. И понять трудно до сих пор - что это было и чего не хотели нас пустить в Воронеж и положить в основу какого-нибудь формирования.
Помог случай: тут же на станции хотела комиссия разоружить один отряд Сиверса, назывался он загаринским и командовал им Загарин.
Комиссия имела небольшую команду, а у Загарина 1000 бойцов. Так он сам комиссию обезоружил, арестовал и держал, пока она не позволила ему отправиться, а мы тайком вместе с ним отправились на Воронеж.
Прибыли на станцию - штабной эшелон и при нём полсотни китайцев - они все в эшелоне шли, потому и остались целы. Пара эшелонов с остатками бассарабцев и два бронепоезда, пришедших на ремонт.
Вечером в штаб наш приходят товарищи из местного совета узнать, что за народ: бандиты или свои. Очевидно, произвели хорошее впечатление. Они нам и рассказали, что в городе готовится восстание против советов, что восстанием руководит Курземский латышский полк, скорее, его офицеры, что в казармах ведётся бешеная агитация против большевиков, против совета.
Спросили, как мы - полагаемся ли на своих и поддержим ли воронежский совет. Мы, конечно, обещали сделать всё, что могли. Подготовили свои «остатки», выгрузили и бронемашины, направили пушки бронепоездов на загородный район, на казармы курземцев. Подготовили всё и поехали в их штаб.
Там никого не было, все были в казармах. Выступление было назначено на 12 часов ночи. Поехали в казармы. Вокруг казарм снуют люди с винтовками - видно было, что к чему-то готовятся.
Наш начальник штаба с командиром одного бронепоезда приехали на тачанке, мы четыре человека - верхом. Нас четверых внизу оставили, сами пошли в помещение, где происходило собрание представителей гарнизона, приглашённых провокаторами, которые решили, когда и в какое время выступить.
Тачанка наша была замечательный старый экипаж с большими фонарями спереди. И это небольшое обстоятельство имело большое значение, потому что в те времена для солдат другой части это тоже было поводом для долгих и злобных разговоров.
Мы подъехали к штабу Курземского полка, приблизительно в 12 часов, то есть за полчаса до предполагаемого восстания. Не застав там никого, двинулись к казармам. Не успел экипаж и за ним конные двинуться, как сверху была брошена бомба, которая не повредила никому, но набила много синяков одному из товарищей: его конь прыгнул, подпруга лопнула и он немного побился.
Задерживаться возле штаба, выяснять, кто «пошутил», не было времени, потому что можно было упустить главное. Воронежские товарищи подгоняли нас.
Уже за пару кварталов до казарм начали встречаться то поодиночке, то группами вооружённые. Они только ждали лозунга. Казарменный двор был полон самых разнообразных людей - здесь были и солдаты и просто подозрительные люди, подстрекавшие к позорному делу. Мы остались внизу, начальник штаба с командиром бронепоезда пошли наверх.
Хорошо работали предатели - оказалось, что кроме нас, и без ведома, в зале между другими делегатами было и по три представителя от наших частей: от бронепоездов, автоброневого отряда, заамурцев и даже от остатков китайцев. Большое казарменное помещение наполнялось шумом. Обсуждали, как сделать выступление и разгромить партийные организации, ЧК и Совет. Как всегда бывает в таких случаях, намечалось - и еврейский погром...
Нашего извозчика окружило человек двадцать, спрашивая, кого привёз; к нам, одетым заамурцами, тоже приставали, насмехаясь, ругаясь: «туда вашу мать, видите, старый режим у вас, ах какой фаэтон!» Кучер, старый бессарабец, земляк, загнул им такого, что они сейчас же отцепились, поняв, что здесь народ по-ихнему говорить не будет.
Ещё мелочь чрезвычайно характерная: один из нас, 4-х конных, был старый член большевистской партии, все мы были в тёплых шинелях с карабинами за плечами; при саблях, с заломленными папахами, на небольших заамурских коньках, мы походили на настоящих сибирских казаков, совершивших большие и тяжёлые переходы.
Возле казарм маячило несколько всадников в гражданской одежде, двое из них были в студенческих фуражках. Это были люди из какой-то местной охраны или самообороны. Один из них, осторожненько так подъехав, начал расспрашивать Федоренко, кто мы и чего приехали. Товарищ Федоренко нарочно громко, чтобы слышали курземцы, ответил, что мы заамурцы, прибывшие после боёв, после тяжёлых поражений и замечательных чрезвычайных побед.
- Знаете, что сегодня курземцы хотят бить Совет, большевиков и жидов, - спросил тот, - и как вы об этом думаете?
Федоренко заломил набекрень папаху, и ещё сильнее крикнул: - Мы воевали, умирали, за каждый аршин советской земли с немцами бились, а они, да – так-перетак их, формировались, формировались, ряхи в тылу отъели, а теперь против наших рабочих и солдатских советов выступают. Нас, мол, тысячи. Наши полки здесь недалеко. Пусть посмеют только - мы всех их порубим.»
Это, надо сказать, хоть и простой на вид солдат сказал, а может именно потому, что именно простой человек сказал, повлияло на всех, и они пошли потихоньку болтать, что мы, чего доброго, можем им помешать.