Наконец, благодаря нашим усилиям, больной открыл сначала один глаз, затем другой и сделал несколько слабых движений. Чтобы ускорить его выздоровление, мой черный эскулап растер на ладони остаток своих растений и, приготовив что-то вроде пластыря, облепил им всю больную часть тела. Потом он попросил у меня сигаретку, закурил ее и уселся на корточки пред больным, бормоча какие-то непонятные слова.
— Что это ты говоришь?
— Хорошо будет, если твой будет растирать.
— Да? Так давай же!
С этими словами я поднял пластырь, под которым наш больной кричал, как бесноватый.
Следствием своеобразного пластыря и наших вторичных растираний было то, что больные места на теле Кирилла покраснели, точно у вареного рака. Но, о Гиппократ! Зато какой результат! Больной делает движение, старается приподняться…
— Друг, — нежно обратился к нему тогда Том, подавая свою чудесную траву, — скушай ее!
— Слышишь ли, Кирилл? Он просит тебя пожевать травы. Возьми же!..
— Ох! Ох!
— Ну же, бери скорей!
— Хорошо… давайте… но… оденьте меня!..
Эта просьба, произнесенная слабым голосом, невольно заставила меня улыбнуться. Мы удовлетворили его желание и потом отнесли под деревья, неподалеку от наших беспокоившихся друзей.
— Лучше ли тебе? — обратился я, наклонившись к больному.
— Немного. Я все еще чувствую слабость в ногах, но это пройдет. Да что за черта я жую? — продолжал он более твердым голосом, — как будто похоже на щавель.
— Как? Тебе не жжет рот?
— Нет.
— Так жуй больше.
Я посмотрел повнимательнее на растение. Его красная нервация и длинные листья сразу открыли, что оно из рода кислицы (Oxalis). Его удивительный сок, очевидно, служил противоядием ужасному растению.
Благодаря искусству Тома Кирилл наконец встал на ноги. Его благодарности избавителю от смерти не было конца. С чувством пожимая руку черного врача, он тут же снял с себя свои серебряные часы и отдал их удивленному Тому. С тех пор луковица Кирилла болталась на шее австралийца между его амулетами и ожерельями. С этих же пор дружба до гроба соединила старика туземца и моего верного товарища.
Прошло с час времени после этого случая, который мог иметь столь печальные последствия. Жгучий жар расслаблял до невозможности наши члены. Дыхание в груди стеснялось. Еще верста — и мы свалились бы в полном упадке сил. К счастию для нас, лес (если, впрочем, можно так назвать невероятную смесь необыкновенных австралийских растений) внезапно изменился.
Странные деревья с тонкими, проволочными листьями цвета меди или цинка исчезли. Красивые ручейки, покрытые великолепными цветами, зажурчали в высоких берегах.
— Ура! Друзья мои! — вскричал майор, давая шпоры своей лошади. — Двух дней отдыха здесь не будет много!
Наш друг был всего саженей на десять впереди нас. Желая, со своей стороны, поскорее избежать палящих лучей солнца, каждый из нас также пришпорил свою лошадь.
Но тут произошло нечто удивительное. Едва майор въехал под прохладную тень, как его лошадь задела ствол одного огромного эвкалипта; почти в тот же момент на ее круп свалился длинный кусок коры. Испуганное животное сделало ужасный скачок, так что, будь на месте майора менее искусный наездник, он был бы непременно выбит из седла. Потом скакун вдруг поднялся на дыбы, закружился, зафыркал и стрелою пустился вскачь с жалобным ржанием, закусив удила.
— Вперед, господа! — вскричал лейтенант Робертс.
— Случилось что-то странное! Вперед, не жалейте своих коней!
Мы помчались, как бешеные, за испуганной лошадью, которая уже совсем не слушалась голоса хозяина.
— Знаете что, господа? — сказал Робертс, человек необыкновенно хладнокровный и быстро реагирующий, — не пустить ли пулю в круп лошади? Это задержит ее бег.
— Берегитесь! — отвечал я. — Я не боюсь, что вы раните майора, но, если раненое животное упадет, всадник погиб.
Прошло четверть часа бешеного галопа. Расстояние между нами и майором стало заметно сокращаться. Вот уже можно было слышать его голос. Между тем его измученная лошадь начала как будто замедлять свой бег. Ее горячее дыхание, со свистом вылетавшее из ноздрей, сделалось прерывисто. Она стала поворачивать свою голову направо и налево, раза два-три споткнулась, потом вдруг тяжело повалилась набок, едва не придавив всадн’ика. К счастию, тот не потерялся и ловко выпрыгнул из стремени.
— Ах, черт возьми, майор! А вы ловко скачете!
— Право, я не знаю, что сделалось с моею лошадью: она совсем обезумела.
В то время как мы соскочили на землю, животное сделало новый прыжок и попыталось было бежать, но повод в сильной руке майора заставил ее отказаться от этой попытки.
Мы поспешили осмотреть круп животного, чтобы уяснить причину ее бешенства.
Там впилось в тело лошади какое-то мягкое, морщинистое, бесформенное, коричневато-грязное существо, которое и мучило несчастного коня.
— Ужасный зверь! — воскликнул я с отвращением.
— Вайненд, — сказал спокойно Том, вытаскивая из ножен свой длинный нож. — А, ты пила кровь господина Али. Так вот тебе!
С этими словами добрый старик разрезал странное существо по всей длине его тела. Внутренность его была вся наполнена кровью. Пять секунд спустя оно упало, как пласт, на землю.
Освободившись от своего врага, благородное животное сразу успокоилось, повернуло свою умную голову к избавителю и попыталось зализать рану на боку, откуда кровь лилась интенсивнее, чем из сорока ран.
Том и тут поспешил лошади на помощь. В то время как он смачивал ей укусы свежею водою, мы с любопытством рассматривали странное существо, трепетавшее на земле в последней агонии.
Оно имело в длину около шестнадцати вершков, четыре в ширину посредине и около двух в толщину. Эта масса, где не было ни головы, ни глаз, ни членов, представляла бесформенную мякоть, которую издали легко было принять за кору эвкалипта. Я ногою поворотил удивительное животное, и мы увидели его брюхо, вид которого вызывал смесь ужаса и отвращения.
Семьдесят пять или восемьдесят присосков, аналогичных щупальцам спрута, расположенные в три линии, открывались в желудке, как у пиявки, и представляли собой огромные рожки.
Том, наш старый учитель по австралийской естественной истории, объяснил нам, что это животное обыкновенно держится в извилинах древесной коры и там поджидает свою добычу, о приближении которой узнает посредством длинных чувствительных волосков, служащих его единственным органом чувств. Питается оно сладким соком молодых деревьев, кровью животных с гладкою кожею, лягушками, иногда нападает даже на туземцев, к коже которых пристает с такою силою, что только одна смерть может заставить его отпустить добычу.
Достаточно наглядевшись на отвратительное животное, мы возвратились в лагерь, где уже начали беспокоиться о нашем отсутствии. Двух подобных происшествий в одно утро было слишком много даже для таких страстных искателей приключений, как мы.
Мак-Кроули закурил свою неизменную сигару и сибаритом разлегся в тени огромной софоры с длинными толстыми ветвями.
— Жаль, нет свежей провизии, — печально произнес он с видом человека, у которого никакие нравственные потрясения не могли заглушить требований желудка.
— Нет, мой милый Кроули, неправда: ведь вам обещали на завтрак одного прелестного ара, с сочным мясом, с…
— Ах, оставьте перечислять! — воскликнул он с комическим отчаянием, — только разжигаете аппетит!.. Однако, — продолжал он, переменив тон, — какая ужасная участь ожидала, было, вашего Кирилла — быть убитым страшными иглами гигантской крапивы Urtiga gigas!
— Кстати, Робертс, посмотрите, как нежно ухаживает Том за «господином» Али! А вы хотели пустить пулю в бедное животное. Это принесло бы большой убыток.
— Стойте! Мне пришла в голову одна мысль!
— Говорите, говорите, друг!.. Какая?
— Нужно утешить Кроули; для него ведь день без жаркого равносилен потерянному.
— Ага, понимаю! Вы идете промышлять для него ара?
— Конечно.
— Робертс, — сказал Кроули, — ваша дружба отныне для меня превыше всего на земле. Благодарю и принимаю.
— Не стоит благодарности, — с улыбкою отвечал лейтенант, — поблагодарите после, когда я застрелю вам одну из тех чудных птиц, которые кудахчут на высоте 400 футов над нами!
— Идите, идите, мой друг, и да благословит вас Небо.
Мичман лениво поднялся, поправил свой головной убор и подсел к нам. Робертс ушел вперед с маленьким карабином Флетчера, с помощью которого он производил чудеса по части стрельбы.
— Если выстрел будет удачен, Робертса по праву можно назвать удивительным стрелком, — заметил Кроули.
— Дело, — хладнокровно заметил со своей стороны Кирилл, волоча левую ногу, еще не оправившуюся от прикосновения крапивы.
— Через десять секунд, господа, одна из этих птиц упадет на землю, — заявил Робертс.
— Посмотрим, — отвечал мой скептик.
Робертс, вы‘ставив левую ногу вперед, голову отклонив несколько вправо, медленно прицелился. Прошло секунды две. Вдруг легкий дымок вырвался из ружейного дула, послышался треск и шум… Испуганные птицы моментально разлетелись во все стороны. Только одна мгновение держалась еще лапками за вершину дерева, на котором сидела, затем отчаянно вскрикнула, потеряла точку опоры и стала медленно падать на землю с распростертыми крыльями.
Громкое «браво» приветствовало искусного стрелка.
— Я съем ара! — возликовал мичман.
Бедный Кроули! Между блюдом и его ртом или, скорее, между жарким и вертелом была еще целая бездна. Дичь не упала на землю: она встретила при падении широкий лист прекрасного нежно-зеленого цвета, толстый и разрезанный до половины в длину. Едва она прикоснулась к нему, как лист вдруг сомкнулся и скрыл добычу с глаз изумленного лакомки.
Мы единодушно расхохотались при виде смущенной физиономии нашего мичмана.
— Кроули, вам, пожалуй-таки, придется есть сушеную говядину из фуры № 2.
— Подождите! Птица еще упадет.