Скрылась Дуся за воротами, поговорила с кем-то в ограде – с собакой, наверное, – и…
Вышли…
Мне показалось: много времени прошло…
В белых босоножках Таня – плетеных. В желтых вельветовых штанах. В зеленой, клетчатой, мальчишеской, рубахе навыпуск, с закатанными до локтей рукавами. Две верхние пуговицы не застегнуты – как-то заметил, искоса, пожалуй, – привлекли. Ноги и руки еще больше загорели, чем были в прошлый раз, когда впервые я ее увидел – Таню. Волос вокруг лица много. Пегие. Больше соломенных в них прядей. И – в беспорядке: спала уже – лицо как у ребенка.
Я потерялся – сам не свой: вроде и та, смотрю, а вроде и не та, еще как будто стала интереснее – дух захватило. Непривычно. Когда во сне срываешься куда-то – так же. Вспомнил про физику – не та наука. Ну, думаю. И:
– Здравствуй, – говорю. Но сам себя не слышу почему-то. Только подумал будто – не сказал.
– Привет, – говорит. Улыбается – проснулась. Одна ямочка на левой щеке. Как звезда на нынешнем небе. Если планета, то – Венера. На правой – черточка лишь – словно звезда упала – чиркнула по небу. Я не забыл о них – в прошлую встречу в память мою врезались: как будто точка с запятой – что только вот обозначают?
Посмотрела на нас Дуся – сначала на меня, после на Таню, – странно хихикнула и говорит:
– Ну, ладно, Таня, я пошла.
– Ладно, – говорит Таня. На нее смотрит, на Дусю.
– До свиданья, – говорю. Смотрю. Куда-то.
– До свида-анья, – отвечает Дуся.
Она – учительница будто, я – как школьник. И даже злиться начинаю. Не на кого-то – на себя: как будто кто-то меня сглазил.
Ушла Дуся. И нам:
Податься тут особо некуда – на Кемь поехали.
Ночь. Белая. Кемь в этом течении тихая – без перекатов. Небо в реке – как в зеркале, без изъяна. Берег другой в ней – опрокинут. Есть шивера, но чуть пониже – слышно ее едва-едва.
– Искупаемся? – не зная что сказать, вроде как в шутку предлагаю.
– Давай, – соглашается Таня.
Молчу.
– Только не здесь. Вода здесь, – говорит Таня, – очень холодная – выше Черкасс впадает Тыя, а она же ключевая. Можно поехать… Есть там место.
Что-то сказал я, что – не помню. Что согласился-то, так это точно.
Поехали по тракту в сторону деревни Масленниковой.
Проскочив по высокому, восстановленному уже после половодья мосту шиверистую Тыю, к Кеми свернули по тропинке. Остановились на яру. Как перед бездной.
Вверху небо. Внизу небо. Отраженное. Кругом – тайга, тайга, тайга.
К реке спустились.
Пестрый камешник. Мелкий. Обкатанный. Коснись его пальцами – не остыл.
– Не смотри, – говорит Таня.
– Нет, нет, – как испугался будто, говорю. Язык сухим стал – так мне кажется. Как лист лавровый. Шевелю им – проверяю: не умер.
Раздеваюсь лицом к Кеми. Таня, за спиной у меня, – лицом к яру. Чувствую. Не только Таню, но и яр.
Не оглядываясь, залез в воду. Вода и действительно тут намного теплее, чем у нас.
Поплыл на середину. Вернулся. Про себя думаю: «Плыву посажёнки».
Кролем – так оно вроде называется. Стараюсь.
Таня в реке уже. Плавает. По-собачьи. Одна голова. Волосы – сухие. Перед лицом ее волна зеленая – под цвет глаз, – сомкнула Таня плотно губы. И улыбается – хоть помирай: в жизни не видывал такой улыбки. Еще – над речкой…
– Здо́рово, – говорю. Про что-то. Про все. Сам – в воде, а кажется – где-то.
Про время думаю. Не суток. Про то, что будет. А настанет ли?.. Нависло.
– Угу, – говорит Таня, не размыкая губ. Мало зеленого в глазах ее осталось – зрачки вытеснили – черные. Как дно.
Отплыл, думаю: «У всех людей губы, а у нее… они… какие-то… красивые».
Нырнул – вижу ее, Таню, на фоне светлого неба. Трусики и лифчик у нее – белые. След самолета в небе – тоже белый. Долго не выныривал.
Но – вынырнул.
Вижу: глаза у Тани беспокойные – моргает. Вижу: ресницы у нее…
– Так… больше… не делай, – говорит, приподняв над водой подбородок. Как заикается – вода мешает говорить.
– А чё?
– Ну, просто так, не делай больше этого.
– Могу, – хвастаюсь, – еще дольше.
– Не надо, – говорит. – Тут как-то парень утонул.
Искупались. На берег вышли. Следы мокрые на гальке – наши: мои – обычные, ее – красивые. Взъем у ступней ее высокий – украдкой это разглядел. Мы – будто сблизились немножко.
Комары облепили, кусают. Торопливо одеваемся. Спина к спине. Плеча ее нечаянно коснулся, и закружилась голова – мокрой ногой запутался в штанине – чуть не упал. Таня не видит – не смеется. И про себя подумал: «Малахольный».
От ребят слышал – все по-другому. Ребята – смелые, а я…
Оделись. На яр, не обуваясь, вскарабкались. Постояли, видом полюбовались – словами если: замечательный. Послушали таежную тишину, вскрики птиц и всплески рыбы – как вечность. Чем-то послушали. Но не ушами. Отозвалось где-то. В душе, наверное. Если была бы.
Подняла Таня с земли две сосновые взъерошенные шишки. Одну мне протянула, другую себе в карман рубахи положила. И я свою в кармане спрятал.
Это на память? Да, наверное.
Стою, думаю: «Не сестра она мне, не подружка… Девушка». Слово какое-то – такое…
Обулись. Поехали.
Подвез Таню к ее дому. Шумит кто-то в доме – стучит чем-то громко, ругается.
– Папка, – говорит. На палец себе смотрит. И говорит еще: – Заусеница.
– А чё? – спрашиваю.
– Выпил, – говорит. И говорит: – Пойду. Вставать завтра рано – полоть гряды.
– Ты мне напишешь?
– Ты сначала.
– Хорошо.
Написать мне письмо, думаю, – запросто.
Хочу взять ее за руку, но не смею – не знал себя еще таким я трусом – а оказался.
Пошла Таня. Сама – красивая. Походка – тоже. Талия: как будто нет ее там – под рубахой. Но я-то видел – есть, конечно, – тонкая. Волосы – высохли, пышные – до лопаток. Всегда мне нравились такие – солома с сеном. В воротах обернулась. Глаза к северу – зрачки сузились. Я к нему, к северу, спиной. И мое сердце:
В ём чё-то екнуло.
– До встречи, – говорит.
– До скорой, – отвечаю. Ее слышу. И – себя. Не повторяю.
– Еще приедешь?
– А ты хочешь?
– А ты?
– Хочу.
– И я хочу.
Ушла. Смотрю на ворота. Представляю – как будто вижу: не ушла. Слышу: шаги ее – настил, наверное, в ограде. Утихли. Следом – подумал про чердак.
Поехал к клубу. Не по дороге будто, а – по небу, на самолетный след едва не натолкнулся.
Никого в клубе. Замок на двери. Под навесом пусто: движка нет – унесли его куда-то. Не видно друга моего.
А я – торжественный какой-то.
По всей деревне, по той и по другой улице, радостно прокатился, но нигде его, друга моего, не обнаружил. Посвистел – не отозвался. Ну, думаю.
Решил, что он пешком отправился домой, – всю жизнь такой – нетерпеливый.
Догнал его – прошагал он уже с километр. В белой рубахе – издали его заметил. От комаров веником черемуховым, вижу, яростно отбивается. Дым от него клубится сизый – курит.
Меня слышит, вредный, но не оглядывается. Меня – мой мотоцикл то есть.
«Жених, – думаю. – Выфрантился. Для комаров».
Остановился около него.
– Ты чё? – спрашиваю.
– А чё?! – говорит.
– Чё не дождался?
– А я откуда знаю, где ты блудишь… и сколько там еще про… это?..
– А Дуська-то?
– Чё-то ушла… Ей завтра рано подниматься, – уронил под ноги окурок, вмял его в гравий каблуком – хрустко.
– Садись, – говорю. И говорю: – Может, пешком?..
Он говорит:
– А чё гогочешь?
Сел Рыжий на мотоцикл. Спиной чувствую – сердитый. Обтрепанный черемуховый веник швырнул в сторону.
– Совсем заели, – говорит.
– Кто ж виноват?.. Так и сидел бы там, около клуба.
– А там чё, думаешь, их меньше?! Давай поехали.
Согласен.
Едем.
Воздух. В лицо – ветром. Прохладно.
Шестнадцать лет уже – как много.
Звезда сзади. Венера ли. Пусть будет она. Низко совсем – над самым уже лесом – как будто в Кемь за ним глядится. Кемь ее где-то отражает.
Тракт – пустынный. Зайцы лишь выскакивают на дорогу, бегут с нами наперегонки. Но уж куда им – скоро сворачивают, сдавшись, на обочину. Сидят в траве, наверное, оторопели. Или бегут еще – никак не остановятся.
Орем во все горло. Мотоцикл перекрикиваем. Я одну песню. Рыжий – другую. Лес откликается на обе – беспристрастен.
Ну, думаю.
О чем Рыжий думает, не знаю.
В Ялань молча въехали. Ночная она – сонная – тревожить жалко: родная.
Алеет северо-восток – день там взбирается на Камень. Вершины лиственниц на кряже вспыхнули. На одну из них заберусь как-нибудь – подумал. С биноклем. И на Черкассы посмотрю – с Камня их видно.
Мотоцикл, отключив двигатель еще метров за двести до дома, с Рыжим подкатили, рулем приткнул к поленнице его я. Завтра, подумал, загоню.
Попрощались. До завтра вроде. До сегодня.
Рыжий – домой, а я, воротами не стукая, сразу в гараж к себе направился.
И только, кажется, прилег, как уже будит меня мама:
– Пятый уж час. Олег, вставай, пойдем окучивать картошку.
Не открывая глаз, сижу на раскладушке, в поисках штанов вокруг себя рукой шарю и туго думаю: «Когда же выспаться дадут мне?!»
Посещение второе
Чем ближе он, тем чаще слышалось:
Петров день, Петров день; именинники – Петро и Павел.
Ну, вот он, и Петров день. Начался, тянется, и я, как центр, в нем пребываю.
Обычно вроде, но не все:
Ялань вчера была шумнее, чем сегодня. Нынче притихла. Хоть и именины. Еще не вечер – тот покажет.
Всяк, кто дорос, спеши на покос.
«На Петровки дож, сенокос будет мокрый», – сказала мама.
«Ну, – ответил ей папка, – так по приметам-то и было бы. Куда уж проще… Ты все в старинке и живешь».
«А вот посмотришь».
Посмотрю, мол.
В чем-то, конечно, есть – да и во многом, – но в этом между ними нет согласия. Уж обязательно поспорят. Вслух чью-то сторону не принимаю. Взрослые люди – разберутся. Ох, вспомнишь только, какие уже они, родители, старые, грустно становится. До слез. За пятьдесят уже обоим. Папка на пять лет старше мамы. В нашем возрасте такая разница заметна, в глаза бросается, в их – одинаково… немолодые. Вслух никого, а про себя поддерживаю папку: смешно; конечно –