Что сказал, и сам не знаю. Глупый, так про меня, наверное, подумает. Раньше бы было все равно мне.
– А ты видела, – спрашиваю, – «Анжелику, маркизу ангелов»?
– Нет, – говорит.
– Ну, – говорю. – Во Франции дело было. В каком-то веке. Не сейчас. Король Людовик. И маркиза Анжелика. Ничего вроде, красивая. Но мне такие не нравятся… другие.
– Как кто?
– Из наших?.. Как Варлей.
– А из не наших?
– Пола Ракса.
– А я такую и не знаю.
– А ты похожа на нее.
– Да?.. Интересно.
– Ты, – говорю, – «Ноктюрн», кино было, не видела?
– Нет, – говорит.
– А – «Зося»?
– Да.
– Ну, вот.
– Не знаю чё-то, сходства не заметила… Ну и?..
– Что?.. А, про Анжелику… Ну, в общем, так… Муж ее погибает на войне. Она едет жить в его имение. Король крутит с мадам де Монтеспан, но влюблен при этом в Анжелику. И тут приезжает во Францию какой-то важный турок, с которым Людовику надо обязательно заключить выгодный договор. Дипломаты его сделать этого не могут, и король хочет послать к турку Анжелику. Та соглашается помочь королю и прибывает в Версаль. Мадам де Монтеспан думает, что Анжелика собралась увести у нее Людовика. Тот возвращает Анжелике в Париже дом ее первого, будто бы казненного им когда-то мужа. Турок, увидев Анжелику, втюривается в нее по уши и пытается ее… это… но она сопротивляется. На помощь ей приходит неизвестный разбойник, который оказывается венгерским принцем. Анжелика втрескивается в разбойника и становится его любовницей. Король в гневе. И понятно. Потом турок просит короля подарить ему Анжелику. Тот отказывает, намекая, что у них с Анжеликой вроде как шуры-муры. Хотя это и неправда. Ревнивая мадам де Монтеспан пытается отравить Анжелику, но у нее это не получается. Потом оказывается, что бывший, первый муж Анжелики живой, и она собирается его отыскать.
– И все?
– Ну, в этой серии вроде и все.
– Интересно, – говорит Таня.
– Интересно, – говорю я.
Коротко пересказываю ей, Тане, и «Анжелику, маркизу ангелов». Несет меня – подвираю. Рыжий бы отдыхал. Не к добру вспомнил.
Внимательно Таня слушает. С ноги на ногу переминается. И я. Часто встречаемся коленями. Делаю вид, не замечаю будто этого. А сам движение ее ловлю любое, и вздох – конечно. Как не похоже это на меня.
Пересказываю Тане фильм, а сам лицом склоняюсь ниже – как бы случайно – к губам ее хочу приблизиться губами. Рядом они. Но прикоснуться к ним не смею.
И колотить меня вдруг начинает – как больного. Больной, наверное, и есть – так расхворался.
– А там, – говорю, злясь на себя, – есть еще и «Анжелика в гневе». Но я не видел, – признаюсь.
Заговорил вдруг в доме кто-то. Громко.
Я замолчал.
– Папка, – говорит чуть погодя Таня. – Проснулся. Сейчас будет клянчить у мамки выпить. Сам уже выпил все, что было. Да ты не слушай.
– Я не слушаю.
Руки мои на талии у Тани. Тонкая. На чем-то прочном – не соскальзывают мои руки. Прижимаю Таню к себе – это как будто ей сочувствую. Грудь ее чувствую – упругая. Лифчик на ней? Или без лифчика? Вот и до этого мне дело будто есть. Узнать бы тайну эту, и не помереть.
Трясти трясет меня, но как бы не упасть мне. Как малахольный.
– Он, когда трезвый-то, хороший, – говорит Таня.
– У, – говорю. – Отец?
– Ну. Папка… А уж как выпьет, так и началось…
– Дерется?
– Нет. Только ругается… И маму травит.
– Плохо.
– Чё уж хорошего… Простить не может ей, что она замуж за него такого вышла… Зря это все тебе я рассказала.
– Да чё, нормально, – говорю.
– А твой пьет? – спрашивает.
– Выпивает, – отвечаю. – Редко, да метко.
– А мой вот… если уж зарядит…
– Да все они… после войны-то.
Кот появился. Толком не разглядеть, какой он масти. Мяукнул хрипло. Заурчав с треском, тереться начал мне о щиколотку. Не свой – не отталкиваю.
– Васька, – говорит Таня. – Домой пришел. Давно его не видела.
Переместился к Таниной ноге. О ту потерся. Лаз для куриц в подворотне – в него ввалился и исчез в ограде. Вряд ли о нем я заскучаю.
Светлеет на востоке, над Камнем. Лес стало можно разглядеть. И тут кругом все больше ельник – как в Ялани.
– А у вас школу точно закрывают?
– Да говорят.
– Жаль.
– Еще как.
– Еще на год бы хоть оставили, и мы бы с Дуськой к вам приехали, в десятый.
– Лучше бы навсегда, а не на год.
Где-то петух пропел, или послышалось.
– Поздно уже, – говорит Таня.
– Рано уже, – шучу так.
– Ехать тебе, наверное, уж надо?
– Еще побуду чуть.
– Побудь.
Касаюсь губами ее лба. Века. Сначала одного, потом другого. Ресниц. После – щеки. Не отстраняется. Уж близко-близко ее губы.
– Ну, – говорит Таня шепотом. – Пора, наверное.
– Еще немного, – говорю.
– Пойдем. Я провожу тебя до мотоцикла.
– Проводи.
Выбралась Таня из моих объятий, и не моих скорее, а – плаща. Пошла.
Иду следом. Земля проваливается под ногами.
К мотоциклу подступили.
Стоим.
– Теперь я тебя, – говорю, – провожу… До ворот.
– Ладно, – говорит.
Проводил.
Стоим.
Снова пытаюсь в плащ ее укутать.
Отец Танин кричит в доме: «Надька! Найди опохмелиться! Помру то! Сердце остановится!.. Тебе миня ничуть не жалко, черствой!»
– Нет, – говорит Таня. – Идти надо. А тебе – ехать. Скоро светать начнет… уже вон вроде начинает.
Не повернуться. Не уйти. Взял ее за руку. Держу. Ладонь ее – и из моей – как будто тает медленно и вытекает теплой струйкой. Пальцы – как свечи восковые.
– Когда теперь еще приедешь? – спрашивает.
– Да хоть завтра.
– Завтра – не надо. Мы с Дуськой, может, к вам нагрянем.
– Давайте, – говорю. – Будем ждать. Рыжего только нет сейчас в Ялани. В городе.
– И что?
– Водится там с племянником своим.
– Мне все равно, – говорит Таня, – есть он или нет.
– А Дуське?
– Дуське – тоже. Он ей не нравится… что курит.
– Но он хороший.
– Ну и что.
– Ладно, – говорю.
– Ладно, – говорит.
– Поехал, – говорю.
– Давай, – отвечает.
– А можно… – начинаю. И не договариваю.
Молчим.
– Что? – спрашивает после Таня.
– Да так, – говорю.
– А что хотел?
– В следующий раз скажу.
– Ладно, – говорит.
– Ладно, – говорю.
Открыла Таня ворота. Повернулась. Стоит. Смотрит на меня. Если не тучи бы, совсем уж было бы светло.
– А можно… – снова начинаю.
– В следующий раз, – говорит Таня. – Спокойной ночи.
– Спокойного сна.
– В доме сегодня сплю, – говорит Таня. – Не на чердаке.
– Почему? – спрашиваю.
– А из-за мамы, – говорит. – Дать валерьянки, вдруг понадобится.
– Они одни там? Больше никого? – спрашиваю.
– Да нет, – отвечает Таня. Можно на ней уже халатик стало разглядеть – зеленый. – Там еще бабушка.
– Твоя?
– Ну, как моя… Да нет, чужая.
– Чужая? Как так? – удивляюсь.
– Эвакуированная, – говорит Таня. – Еще во время войны. Из Ленинграда. Так и осталась тут, у нас так и живет. Теперь она уж как родная. Совсем ослепла… И глухая. Как стенка. Чтобы услышала, кричать ей надо в ухо.
– А сколько, – спрашиваю, – лет ей?
– Может быть, девяносто, может – сто.
– Ого.
– Она и возраста-то своего уже не помнит. И документов нет – сгорели. Еще царя-то если видела… Раньше рассказывала: императора… Спит, ей и папка не мешает… Ну, до свиданья, – говорит Таня.
– До свиданья, – говорю.
– То так и не расстанемся.
– Ехать не хочется.
– Но надо.
Снова взял за руку ее. Держу.
Опять меня заколотило, как простуженного.
– Ладно, – говорю.
– Может, до завтра, – говорит. – Точно не знаю.
Ушла Таня, тихо прикрыв ворота за собой. Прошла, слышу, по настилу. Поднялась на крыльцо. Сенная дверь за ней захлопнулась. Слухом я никогда еще и никого не провожал так – как навеки, душой последовал за ней, ну, то есть – сердцем.
Откатил подальше от Таниного дома мотоцикл. Сел на него, немного посидел – души дождался. Подышал черкасским воздухом – им не надышишься, как и яланским. Кемью и лесом пахнет – так же, как у нас.
В Ялани неба только больше.
Завел мотоцикл. Поехал.
На первой скорости. Виляю по дороге – нарочно. Кривые линии колесами рисую.
Пою. На весь лес:
Гварда де луне,
Гварда де каре!
Там-па-па-пам,
Па-пам-па-па,
Па-пам-па-пам-па!
Не выдумываю. Не сочиняю. Песня-то есть такая и на самом деле, не наша, итальянская. На магнитофоне у меня она записана. Часто слушаю. Но слов итальянских я не знаю. Так, как запомнил их, так и пою. По-тарабарски. Но не в словах тут дело, в другом чем-то. Под настроение мое мотив подходит. Да и слова, наверное, те – то же. Как-нибудь выучить их надо будет. Выучу.
Дождь припустил, заставив меня умолкнуть, в лицо хлещет. Хоть и еду не на запад, а на север. Ветер, значит, поменялся. Глаза от дождя щурю – совсем-то их не закрываю, чтобы в кювет с дороги не свернуть. Плащ не застегнут. Рубаха и штаны тут же промокли. Капюшон с головы сорвало – сразу и волосы – как будто искупался. Хорошо, думаю, что письмо Танино убрал из кармана и спрятал его в гараже под подушкой. Приеду, думаю, и прочитаю – что-то еще вдруг, новое, мне в нем откроется, и что-то, может, пропустил.
Все слова, что Таня мне сказала, вспоминаю, каждую фразу. С первой до последней.
Ливень скоро прекратился. Но луж новых добавил. И прежние разрослись. Темное небо мутно в них отсвечивает.
Из ельника выезжаю – передо мной Ялань – как на ладони. Полоса на северо-западе, над ельником, светлая – золотая.
Село тихое – спит.
И Галя спит – о ней подумал.
Не доезжая до Чеславлевых, заглушил мотоцикл, к дому нашему его бесшумно подкатил. Приткнул к поленнице.
Дождя нет. Но с карниза дома, с электрических проводов и с листьев березы капает.