Через забор в ограду перелез.
Буска внизу меня уж поджидает. Ластиться начал.
– Не лезь, – шепчу ему. – Предатель.
Лезет.
В гараж зашел.
Разделся.
Волосы вытер полотенцем.
Лег, проговаривая Танины слова: Может, до завтра… я не знаю.
Веки сомкнул, и тут же будто:
Вижу, чуть не до смерти ужасаясь, бежит, проворно семеня длинными, как у верблюда, ногами и широко распахнув огромные, как у грейфера, мандибулы, с Балахнинской горы на меня муравей, размером с лошадь, и кричит мне голосом Коляна:
– Олег, вставай! Надо позавтракать, и – на покос!
Срываюсь с раскладушки, в офицерском плаще, валяющемся рядом с раскладушкой на полу, путаюсь, плечом о стену ударяюсь, падая, и говорю:
– Ну, ё-моё! Когда же выспаться дадут мне?
Посещение третье
Утро. Солнечно. Ни облака на небе. Как на Пасху. Нынче – который день уж так стоит. Ну а на Пасху – совпадает. Я в этом уверен. И папка так же скажет. Да и наука подтвердит.
Сейчас ни облака. Ночью были. Серебристые. Зрелище, следует отметить, что надо. Рыжий сказал бы: Охренеть! И лишь по северу, больше нигде – для них обычно. На южном склоне неба, если бы не луна, ночью уже было бы сумрачно – конец июля. Будто не наши – внеземные. С удаленного от нас на тысячи парсеков, потаенного угла Вселенной. Из созвездия Центавр. Откуда ближе ли – из Тау Кита. Где нет атмосферы и душно, но жители все там радушны.
Пашка Сотников поет. Таким же голосом, как у Высоцкого. Похоже. Порвали парус как затянет, околеть можно. Даже и стекла в окнах дребезжат, и в пустых стаканах отдается.
Сюда попали – заблудились. Не мудрено – в космических-то лабиринтах, во тьме кромешной. За миллиарды лет и добрались. Не от Исленьска. Ялань приметили – зависли. И никуда теперь уже как будто не торопятся. Наши сказочно так не мерцают. Свет в них самих, или так кажется, внутри, рождается – не отраженный. И, набежав, сползают с неба наши, местные, за горизонт, а эти – гаснут. Вроде как удаляются, но вот не вдоль земли, а в глубину небесную – туда, откуда появились.
Звезды просвечивают через них – прозрачные. Не отводил бы глаз – красивые такие. Ну не глаза, конечно же, а облака. Если еще и смотришь не один на них, тогда уж вовсе, если еще и… но не важно. Загадочные, как и сам космос. Не раз их спрашивал: откуда вы? – не отвечают.
Как-то Колян, рыбачили мы с ним весной с ночевкой на Кеми, когда он здесь еще учился, в школе, что-то талдычил мне про эти облака, да я тогда вполуха его слушал. Начитается до отупения журналов «Знание – сила», «Наука и жизнь», «Земля и Вселенная» – ими, журналами, уже кладовка вся у нас забита, папка грозится все их сжечь, – как уж начнет из них рассказывать мне что-нибудь, не остановишь. Мол, марсианские каналы – это сеть жизни, брат, или оптический обман?.. Ну, и не знаю, что тебе сказать, но, дескать, очень интересно. А тут вода в реке бормочет монотонно, в костре дрова трещат однообразно да он, Колян, еще: бу-бу, – хором меня не убаюкали бы – и, вдруг налим начнет клевать, а ты пропустишь, и можно с берега скатиться. Молчу – будто слушаю, а думаю про свое – о наболевшем. То про какие-то каналы, мне там хоть сети, хоть обман.
Но про парсеки уяснил: это как наши километры.
Пока не август-то, для этих чудных облаков вроде и рано. Но вот явились. Правда, и август – тот уже не за горами. Скоро и в школу. Ладно, в Ялани бы, а то куда-то еще ехать.
«Не заметишь, как и подойдет, – говорит мама. – И промелькнет как, не увидишь. Я вот… и будто не жила, и жизнь прошла как, не заметила».
Да, не заметишь! С этим-то покосом. Век для меня уже как будто тянется. Ей говорить легко – ее не манит на рыбалку.
В небе лишь полосы от реактивных самолетов – крест-накрест, белые на голубом, – расплываются, кудрявясь. От кромки ельника до кромки, они, как дужки над селом. Взялся за них, поднял – понес, кто в силе. Ялань в нем, в ельнике-то, как в лукошке. Вот и ее, Ялань, куда не утащили бы – опасно. То неизвестно, где окажемся. Среди китайцев. Боже, упаси, – так бы, вздохнув, сказала мама. И я за ней, не вслух-то, повторю. Куда, куда, но только не к китайцам – совсем чужие.
Ворчу. Как дед старый, по словам мамы. В таком плохом я настроении. Хоть и не часто, но случается. Живой человек, не робот. И сердце у меня не нейлоновое. Пусть и не болит, но клокочет.
Кто-то слабого обидел и хохочет,
Кто-то трусом оказался и скулит…
Понятно.
В такую рань меня подняли.
Коршуны кружат. Плавно. Крыльями не шевеля. Скользят словно. Лень их сосчитать: не один – несколько. Парят, как планеры. Едва их – черточками – различаешь. Еще не жарко, но они уже, если прислушаться, канючат – дайте им пить! Ага. К Кеми спуститесь и напейтесь. Кого-то просят, кто-то на блюдечке, как немощным, им будто должен поднести. Или к Бобровке – родниковой, им бы и там воды хватило. В Бобровке – вряд ли, пьют в Кеми, – вода значительно теплее. А в ней, в Бобровке-то, – как лед.
Вряд ли они с такой выси на земле что-то или кого-то выискивают – раным-рано уже мышатинкой или курятинкой перекусили, кайф в поднебесье теперь ловят. Хоть позавидуй.
И я бы с ними полетал. Обзор оттуда – закачаешься, представить можно. Москву – нет, но Таху-то уж точно видно.
Ну и Черкассы.
Полетал бы.
Кричат все, кому не лень, как ополоумели, – вороны, галки, воробьи, скворцы и ласточки, – хоть уши ватой затыкай. Еще и курицы, кто испугал их будто, раскудахтались. Одна ростится где-то – снеслась наконец-то. Парунья, косясь на небо глупым круглым глазом, квохчет – беспокоится. Цыплята, раскатившись по мураве, как шары по бильярдному столу, пикают; в траве запутался и, смотришь, завалился – сам выбирается, никто ему не помогает. Дурдом. Еще и Буска вдруг разгавкался, молчит обычно. Шумно кругом, вот он и нервничает. Или решил: все, мол, галдят кругом, а я чё, рыжий. Не рыжий он у нас – избура-серый, бусый ли, по-другому, а потому и назван папкой: Буска. Кот еще как-то не орет. Сорвал голос в марте, понадрывался с утеху. Мурлычит сипло, как простуженный. Пропадал где-то в медовом, килди-милди, месяце, как говорит папка, – на днях только вернулся. Исхудал, нет ли, и не поймешь – косматый, как клок где попало и не один сезон провалявшейся пакли, в колтунах, как в подвесках, да весь в репье еще к тому же, как в маскировочном халате, – раз партизанил. Липучки с морды лишь содрал – чтобы хоть свет ему маленько в зенки брезжил. Натерпелся на чужбине – подхалимничает. И от меня слова доброго ждет, чего-то вкусного ли – не дождется. В глаза мне, как салага дяденьке, заглядывает. Это пока. А дай поесть ему, поест и, что ты есть на белом свете, сразу же забудет – сволочь неблагодарная, поэтому. Ерошка. И его не мы назвали так, а папка. Всех котов у нас, которых помню, независимо от их породы и масти, Ерохами кликали. Мама говорит: «Нельзя кошек и скотину называть человеческими именами». Папка в ответ: «Ну а Ероха – разве человеческое? Было бы Ерофей – тогда бы да. Кобель у Плетикова – Гитлер». – «Ох, – мама говорит, – ты и наскажешь. Гитлер-то, имя разве человечье?» Папка: «Ну а какое же?.. Уж точно, баба, не кошачье». – «Святых таких, одно знаю, не было», – говорит мама. «Опять заладила… Святые», – скажет ей папка раздраженно. Дальше уж мама не перечит. Ну а Ероху так и называет: Конь лохматый. Паразит ли. А когда положит ему на блюдце сметаны, скажет, глядя на него с сочувствием: «Лопай, лопай… конь несчастный». Ероха слушает да ест. Хоть как его вы назовите. Собак люблю, кошек – не очень.
Я по Ерохе не соскучился, и год он прошатайся где-нибудь и одичай там окончательно, не затоскую, но нет его дома, и мыши обнаглели – непорядок. Видел вчера, зашел на кухню молока выпить, одну – на стол по ножке, как дядя Миша Винокуров, когда пьяный, без когтей на столб электрический, взобраться силилась. Шикнул, притопнул на нее – на пол, словно комок сырой грязи, шмякнулась, но шустро юркнула под шкаф. Папке сказать – тот сразу на нее поставит плашку. И ждать после будет, когда поганая воровка попадется, и спать не будет ради этого – азартный. Пока не стану говорить – к нему пока не подступиться.
Мама и Нинка брезгуют мышами. Не только ими. Еще и толстыми, жирными гусеницами жуков-навозников или, как их иначе называют, носорогов. Когда мне надо, этим пользуюсь – осечек не было пока.
По правде сказать, и его, Ероху, мыши не особенно боятся. «Рядом ходят, – говорит мама, – как товаришшы, чуть не в обнимку, тьпу ты, будьте вы неладны». Знают, что он у нас вегетарьянец – прослыл, наверное, на всю округу. Жрет сырые огурцы, клыки-то как-то не сломает, репу, брюкву и картошку прямо со скорлушой – те лишь хрустят, как в мясорубке. Да от сметаны и от молока пока не отказывается – не дозрел еще до полного отказа от животной пищи. Мышей и птичек он давно уже не ловит – остыл к промыслу. Но все же, лодарь, хоть бы поприсутствовал – так, для острастки. Дома, шатун, передохнет немного, откормится и отоспится, и опять в дальние палестины, в края неведомые уберется.
Будто и не кот Ероха, а Ерофей Павлович Хабаров, по прозвищу Святитский, землепроходец, бывавший, кстати, и в Ялани. Да кто тут только не бывал! На перепутье. И кстати – тоже из поморов.
У Буски зубы на Ероху чешутся, слюна течет, как на похлебку. Был бы и рад, наверное, его, однодворца своего малого, прижулькнуть где-нибудь, от глаз наших подальше, да понимает, что нельзя. Не объяснить ему, что можно. Жизни уж не лишать его, бродягу, а проучить лишь. Опять же его, Буску, вряд ли устроит такой половинчатый вариант. Хоть и не волк, но тоже зверь ведь, раб инстинктов.
Брожу по ограде, клюю носом – не выспался. Не запнуться бы за что, на грех, и не упасть бы прилюдно. Да на петуха бы не нарваться – опасаюсь. Взлетит сзади, когтями по спине, как альпинист в шипованных ботинках на снежную вершину, мне на голову и долбанет клювом, как ледорубом, по темени – за ним не станет. Я и без кепки даже,