Ну, вот он, миг – и в прошлом, миг – и в прошлом. Ни настоящего, ни будущего.
Ладно, пусть остается так, как есть. Везде, где очень надо будет оказаться, как-нибудь поспею. Вон Леха наш… остановил, опередил… и вовсе выпал.
И будто в дых меня опять ударил кто-то.
Отдышался.
Из некоторых дворов, как из щелястых печек, дым цедит. С пригонов – в небо поднимается столбами.
Жилым, вкусно, пахнет – русским духом.
Кроме собак, в деревне спят уже все, кажется, – в разных узгах лениво лают. Только какой-то дед, рыбак, поднявшись в яр, с Кеми плетется. Смешной походкой – Чарли Чаплина. Роста невысокого. Тщедушный. В больших чирках с круто вздернутыми, как у сандалий Маленького Мука, носками. В едва не буром – выгоревшем пиджаке, черном, наверное, когда-то или сером. В кармане банка для червей – тот оттопырен. В одной руке – два кривых черемуховых удилища, в другой – ведерко цинковое. Седой, косматый. Как хиппарь. Сетка от комаров за поясом заткнута. Курит. Самокрутку, хитро изогнутую, дулом направленную к горизонту и размером чуть ли не с трубу переговорную, ловко и бесперечь перемещает с края на край под непомерно длинными, как у Мюнхгаузена, пышными усами.
Обдал нас запахом ядреным дегтя и махорки.
– Здрасте, – говорим.
– И вы, хлопцы, не хворайте, – отвечает на ходу. И говорит: – Бачу, шукаете кого?
– Да нет.
– Ну, доброй ночки.
– Доброй ночи.
Явно, что не чалдон, не коренной. Из ссыльных. Или – из военнопленных.
Чудно́й походкой – метров сто прошел. Свернул за угол небольшой, крытой желобником избы и исчез. Ворота вскоре близко брякнули. Над крышей удилища помелькали. Домой, наверное, вернулся.
Следом дворняга в яр вбежала. Сука бывалая, судя по виду. Ухо разорвано и рана на боку – барсук, скорей всего, отметил. Остановилась возле нас. Воду, едва при этом не упав, с себя стряхнула. Переднее колесо у мотоцикла обнюхала, затем – наши ноги, сначала Витькину, потом мою, как будто части мотоцикла, после, ткнув нос в землю и пятная дорогу мокрыми лапами, пустилась дальше – в ту же сторону, куда ушел рыбак, там же и скрылась.
Слез я с мотоцикла. Стою.
– Ждать тебя? – спрашивает Маузер.
– Нет, – говорю.
– А как назад?
– Не беспокойся.
– Если недолго, подожду.
– Да нет, езжай. Спасибо.
– Не за что.
– А тебе чё тут?
– Дело есть.
– На сто рублей?
– Почти.
– Тогда понятно.
Махнув розовыми от зари ушами, развернулся Маузер. Вовсе сутулый – за рулем-то. «Для аэродинамики, – говорит, – для обтекаемости лучше». С такой-то скоростью, с которой он катается, так хоть совсем к бачку прильни, хоть стоя езди – никакой разницы, думаю. Уехал тихо, не газуя, оставив на дороге пыльный шлейф – не поднимается тот выше леса.
Проводил взглядом друга. Подумал: «Хороший парень… Витька Гаузер».
Рыжий его, при нем, фашистом называет вслух, но любит. Когда-то Витька обижался, теперь – привык.
Свернул в улицу. Иду по мягкой мураве. И не темно еще, но уже сумрачно – ельник к деревне близко подступает, почти вплотную – от него. Окна изб закат подслеповато отражают. На них он тоже долго не задержится – как смоет.
Вороны на ночь в кедраче располагаются – кричат, ругаются, обычным образом, удобный сук, наверное, не поделив, или от вредности, не только им, но им особенно присущей. Кедрач – на кладбище. Я уже знаю. Таня сказала, помню, так: «Вон, где кедрач… Тут у нас папкины, а мамины не здесь; одни – в Ялани, а другие – за Полярным кругом».
Там, в Заполярье, и моя одна из двух осталась бабушка – Настасья. Анастасия Абросимовна. В девках Вторых, в бабах Русакова. Тех, кто остались там, возглавила. Как без нее-то. Купно с кем-то из своих малолетних внуков и внучек, моих братьев и сестер – тех, что не справились с цингой или зимой без солнца жить не захотели. Мама, как вспомнит их, так сразу скажет: Царство небесное. Я промолчу.
Дом. Пятистенник. Четырехскатная – с уже прогнившим, мхом поросшим тесом – крыша. Горько он смотрит на меня, на редкого прохожего, пустыми окнами – мне незнакомым, тайным, чьим-то прошлым; дверью распахнутой сказать мне что-то силится; что-то и говорит, наверное, – глухонемых не понимаю. Со стен внутри известка поосыпалась. Провод свисает с потолка; и цепь – скорей всего, от зыбки. Изгородь палисада завалилась. И бузина, куричья слепота по-нашему, в нем уже выросла – чуть не под крышу, и веткой шарит в доме, как рукой.
Иду, плечами передернул.
Вижу, шагов не слыша на траве, кто-то мне движется навстречу. И – как сверкнуло – узнаю, но не глазами сразу-то, а чем-то:
Таня! – в душе произнеслось. И не в душе, естественно, а в сердце – оно само, и без моей подсказки, часто теперь выстукивать так начинает: Таня, Таня – привычным стало для него. Как раньше разве: ма-ма, ма-ма.
Будто не сам – сам только слушаю рассеянно – во мне так кто-то рассуждает. А я – как будто не в себе, но и не где-то, не отсутствую, а тут же. Как будто много меня стало – я взял поэтому и расщепился. Если не телом, то в уме. Как шизофреник. Во сне бывает так. Когда больной, и сильный жар, тогда особенно. Но я не сплю. И вроде не болею.
И только сдвоился, объединился сам с собой, в себе, вдруг побежал – кто-то меня как в спину будто подтолкнул – я, как невольник, подчинился.
Но и она ко мне, вижу, бежит.
Руки друг дружке распахнули.
Все это словно не во времени, а поперек, и мне оттуда это видно – с какой-то странной стороны. Может быть, сумасшедший так все видит и на себя извне глядит? Но я не тронутый. Мне бы сказали. И Рыжий – тот бы объявил. Разве из жалости скрывают?
Так неожиданно.
Сбежавшись, крепко обнялись. Как обознались, и нечаянно. Смутились оба. Я уж точно. Со мной такое первый раз – ни с кем еще вот так, с разбегу-то, не обнимался. Только с ребятами – в борьбе – то есть так тесно. Но не сравнить же. Все иначе.
Волосы у нее густые, мягкие. Хвоей и сеном пахнут. Еще чем-то – не вспомню. Щекой щеки ее коснулся: моя – прохладная, как показалось мне, ее – пылает. И грудь почувствовал ее – упруго.
– А я, – говорю, – не думал, что приеду, – говорю так, словно пробежал только что не двадцать метров или тридцать, а от Ялани – запыхался.
– А я, – говорит Таня, при этом тоже часто дышит. – А я, сидим в клубе, пластинки слушаем, думаю, схожу-ка на дорогу, а вдруг там ты, надумал да приехал… И вот, как чувствовала… вижу. Сначала слышу – мотоцикл…
– А я, – говорю, – думаю, дай, съезжу… И приехал.
– Хоть и на этот день не договаривались… А это кто тебя привез?
– Да один парень. Наш, яланский.
– Он за тобой вернется?
– Нет.
– А как до дому будешь добираться?
– Пешком.
– Ты что?!
– Да тут делов-то… Добегу.
– Ого – двенадцать километров!
– Я стометровку бегаю за десять.
– Ну, стометровку-то, а то…
Стоим. Смотрим друг на друга – я будто год ее не видел. За руки держимся, словно боимся потерять.
– Куда пойдем? – спрашивает Таня.
– Не знаю, – говорю.
– Давай не к дому.
– Все равно.
– Можно, и в клуб, – говорит Таня. – Я была в городе, пластинок новых привезла. «Падает снег»… песня такая… задушевная.
– Я ее слышал. Адамо.
– На ней и Хампердинк.
– Я знаю. В клубе у нас есть.
– Ну, чё, пойдем?
– Да нет. Куда-нибудь…
– На Кемь?
Пошли к реке.
Близко.
Бревно на яру. Короткое. Толстое. Без коры. Оглаженное. Сели. Сидим. Друг к дружке тесно – будто пытаемся срастись.
– Мы, – говорит Таня, – с Дуськой здесь всегда сидим. Я и одна приду, бывает… Луна-то, видишь вон, почти уж полная… растет.
– Здорово, – говорю. И правда – здорово.
Это на юге. А там, на севере, и прямо над Яланью, проявились облака.
– Серебристые, – говорю.
– Красивые, – говорит Таня.
– Самые высокие, – говорю. – В мезосфере, – не зря Коляна злил сегодня – такими знаниями обзавелся.
– Да?.. А ты шишку, – спрашивает, – сохранил? Блестят глаза у Тани – улыбаются.
– Да, – говорю.
– И я.
– С твоими письмами лежит.
– Где?
– Под подушкой.
– И их никто не прочитает?
– Нет.
– А давай, – говорит Таня, – вон та звезда будет твоя, а вон, что ниже чуть, – моя. Договорились?
– Давай, – говорю.
– А ты запомнишь?
– Ну, конечно.
– В Ялани будешь на нее смотреть?
– Конечно буду.
– И желание загадывать?
– Какое?
– Ну… вот… если…
Несет с воды прохладой. Закрывает Таня ноги подолом платья и от комаров заодно в кофту кутается. Предложить мне нечего ей, чтобы укрыть, – ни свитера на мне, ни пиджака. И, осмелев, использую как повод:
Положил руку ей на плечи. Не убирает. Держу легко – чтоб не давила.
– Вы сено, – спрашиваю, – поставили?
– Нет, – говорит. – А вы?
– Да тоже нет.
– Мы вдвоем с мамой… Папка пьет. Курско-Орловскую дугу… битва была там… отмечает.
– У, – говорю. И говорю: – У нас в Ялани парень застрелился.
– Как?!
– Из ружья.
– Нечаянно?
– Да нет.
– Нехорошо-то как… А сколько лет ему?
– Почти пятнадцать.
– Ох, ужасно… У нас тут тоже года два назад, – говорит Таня, – парень застрелился. Прямо на сцене, в клубе. Но нечаянно. Думал, патрона нет в стволе. Не слышал?.. Они там пьесу репетировали.
– Да вроде слышал чё-то, – говорю. – Не Суша-ков? – спрашиваю.
– Ага, – говорит Таня. – Кто-то ружье принес и не проверил.
Молчим.
– А у нас, – говорит после Таня, – бабушка приболела.
– Чё с ней?
– Весь день чихает – так смешно… Смешно чихает… В баню водили мыть – надуло, может.
– А как зовут ее? – спрашиваю.
– Федосья Константиновна, – говорит Таня. – Коськантиновна, как папка ее называет.
– А фамилия?
– Ее фамилия… все забываю… Да по фамилии никто ее уже и не зовет. А – Гвоздырёва.