– А что за дед, с Кеми тут с удочками шел?
– Седой, лохматый?
– Ну.
– А. Дядя Коля Каравайный. Казак кубанский, – говорит Таня. И смеется. – Военнопленный. Юморной. Ты видел, ходит как.
– Да, видел.
– А слышал, как он говорит?
– Сказал там чё-то, пробубнил. У нас Нордет так разговаривает. Кубанский тоже.
Уж высоко луна над Камнем поднялась. Желтой была, теперь – белеет. В Кеми дробится, отраженная, – осколки с места не уносит – золотятся.
Рыба играет.
– Мне, – говорю, – домой сегодня раньше надо.
– И мне, – говорит Таня.
– Пойдем?
– Пойдем.
– Чуть посидим еще.
И посидели.
– Пойдем?
– Пойдем.
Встали с бревна. Пошли.
– Давай не к дому, – говорит Таня. – Я провожу тебя до леса.
Дошли до леса.
Стоим.
– Я до сворота тебя провожу.
Дошли до сворота. Остановились.
– Ну ладно, – говорю.
– Ладно, – говорит Таня. Лицом к луне стоит – красивая. Уж очень. Один глаз волосы закрыли. Убрала их. И пальцы тонкие – красивые. Как восковые – от луны-то. – Скорее приезжай. А комары… Может, схожу тебе за сеткой? То как пойдешь-то?.. Закусают.
– Не надо, – говорю. – У меня мазь… целый флакончик… с дегтем намешана. Можно? – спрашиваю, пригнувшись к Тане.
Молчит.
Приблизился. Хотел поцеловать. Но:
Уклонилась.
Коснулся все же:
Черствым о черствое как будто – чиркнул.
Стоим. Обнял.
– Ты целовалась с кем-нибудь? – шепотом спрашиваю почему-то, кто-то меня услышать будто может, кроме Тани.
– Нет, – отвечает Таня тоже шепотом. – А ты?
– Я тоже нет.
Не вру.
Опять приблизился. Поцеловал. Я и не думал, что получится, – ведь не умею.
– Еще?
– Нет, я пойду.
Пошла Таня.
Обернулась.
– Когда приедешь?
– Да хоть завтра.
– Завтра не надо. Мы на покосе с мамой будем ночевать – коровы копны разбивают.
– Ну а когда?
– Я напишу. Отправлю с кем-нибудь.
Пошла.
Стою. Как на небе. Оттуда будто и смотрю.
Время какое-то спустя ворота, слышу, стукнули – мне как по сердцу.
Луна. В некоторых избах окна от нее мерцают.
Повернулся. Побежал.
Лес олуненный – как в сказке. Небо светлое. Почти как днем, видать дорогу.
Звезды редкие. Две яркие – моя и Танина – я с ними породнился. Одно желание уже и заказал, молю ее, звезду мою, чтобы исполнилось.
От деревни далеко уже отбежал. Запел во все легкие и нелегкие:
Ночью в тихих улочках Риги
Слышу поступь гулких столетий,
Слышу века, но ты далека от меня,
Так далека – тебя я не слышу!
Ночью умолкают все птицы.
Ночью фонари лишь искрятся
Как же мне быть? Зарей фонари погасить?
Будут светить далекие звезды!
Слов дальше не помню. Но продолжаю:
– Ля-ля-ля-ля!
Без слов пронзительно.
Боюсь, как сердце с песней бы не выскочило, – так уж ликует. Как говорят: от счастья разрывается – бывает, слышал. Мне не грозит – до этого не опустился.
Воздух волнами. Вступаю в них. Они меня ли, наплывая, обволакивают.
То теплый, чуть ли не горячий – с тайги, и хвоей пахнет терпко, а то прохладный вдруг – в низинах, с духом чапыги и смородинника.
Вбегу в теплый – меня как радостью им обдает – о поцелуе вспоминаю. Признаться честно, из ума он не выходит – наобещал мне неизведанного.
Обдаст прохладой – перед глазами Леха возникает, и представляю, как он в земле будет лежать. Но не постичь.
И тут как будто оглоушило, и даже вскрикнул:
– Леха?! Ты?!
Ноги в коленях чуть не подкосились.
Его присутствие затылком ощутил вдруг – и даже волосы на голове, почувствовал, зашевелились. И за рубаху сзади будто кто меня хватает – явно.
Душа в пятки ушла. Опять эта душа. И не ушла, а просто ухнула, свалилась.
Остановился резко. Обернулся. Гримаса в воздухе – привиделась. Вгляделся пристальнее – ничего. Мурашки мелко по спине засеменили; кожа гусиной подло сразу сделалась.
И успокаиваю сам себя: мол, это – ветер. И:
– Ветер, – вслух так говорю.
Бегу дальше. То и дело оглядываюсь. Не пою – в горле пересохло.
Навстречу едет мне машина. Гремит. А фарами не светит.
Самосвал. Синий. Затормозил. Парень молодой из кабины высунулся. Улыбается. На Леху чем-то смахивает.
– Куда и от кого бежим? – спрашивает.
– В Ялань, – говорю. – Ни от кого.
– Я, – похожим на Лехин голосом говорит парень, – в Верх-Кемск. Туда-обратно. Можешь подождать. А то со мной поехали, мне будет веселее. Солнце взойдет, в Ялани будем.
– Нет, – говорю, – спасибо. Мне надо раньше. Тут и пешком недалеко уж.
– Как хочешь, – говорит водитель. – Тогда счастливо. – И унырнул назад в кабину.
Загремел самосвал дальше, повез на кабине – та как намасленная – лунный свет – и на колдобинах не стряхивается.
До этого, так для себя сразу решил, два километра бежал рысью, один – широким шагом.
Теперь все чуть ли не галопом.
Восток светлеет, нет ли, не поймешь – оно и так все, небо, светлое. Луна на запад передвинулась.
В Ялань, любимую, ну а сейчас и вовсе дорогую мне, вбегаю. Вижу:
Туман над Кемью, над Бобровкой и Куртюмкой. Плотный.
Ельник стоит – не делся никуда. Дома на месте.
До своего добежал – не по селу, а вдоль Куртюмки, чтобы случайно с кем не встретиться.
Тихо, как тень, через забор в ограду перетек. И от меня тень – на мураве.
Буску ногой отталкиваю от себя – пристанет, вечно.
Хорошо, мельком думаю, что не лает, а то бы выдал.
Захожу в гараж. Раздеваюсь быстро, как старослужащий, и ложусь под одеяло – как будто с вечера уже лежу тут – готов всхрапнуть, если из дома кто-то выйдет, конкретно – папка, остальные – ладно.
А на губах… тот, что как чиркнул…
– Олег, вставай.
«Ну что ты будешь делать!»
Посещение четвертое
Август.
Мама права была и не права – так оказалось. Как он, последний месяц лета, наступил, я и, на самом деле, будто не заметил. Но, в то же время, как еще заметил – сколько бы щук уже поймал, ну, щук-то ладно, и тайменей. Мог бы такого вытащить – ого! Рыжий от зависти совсем бы сна лишился, хоть и без этого спит мало. Никто его, как меня, рано утром не тормошит, не поднимает, по собственному изволению, как петух с насеста, ни свет ни заря с кровати соскакивает. Жить с ним в соседях неудобно – как с вулканом или с разбойником. Сам-то уж ты, если тебе так нравится, можешь и вообще спать не ложиться, бурли хоть сутки напролет, а я при чем? – придет, разбудит. Как ни ругай, ни совести, не отучить его от этого – не убивать же, пусть уж будит.
Странно, скажу я, получается. Не однозначно. Так с этим временем – не суток и не года, а со сподвижником вселенского пространства – обыкновенно: с одной стороны, его вроде и замечаешь, с другой – вроде и нет, что опыт мой и подтверждает.
Коляна надо будет озадачить. Пусть он как следует, всезнающий, над этим поразмыслит на досуге, а после объяснит мне доходчиво и, главное, вкратце, в чем тут хитрость, то заведет опять пружину до отказа, начнет раскручивать про станции-субстанции или про формы бытия – не остановишь. Ну, я-то – ладно, уж привык, как вот девчонки его слушают? Наедине-то.
Установлено, мол, фазотронами… Ну, ненормальный. Подслушать как-нибудь бы, интересно.
Просто пришел он, названный когда-то в честь римского императора и тезка покойного дедушки Витьки Гаузера и Валерки Кроша, тихой поступью вместе со временем или отдельно от него, и все тут, ни с кем в Ялани, и со мной в том числе, хоть и хотелось бы мне этого, не договариваясь наперед о встрече. И кто бы как его ни звал, наоборот ли, ни препятствовал его приходу – явился в срок, согласно расписанию. Ни днем раньше, ни днем позже. И на минуту не отстал. Насчет секунд – это к Коляну.
Август.
Вот он. Серпень, или собериха-припасиха, как называет его Артур Альбертович Коланж, наш учитель по истории. Идет уже. И лето наше на исходе. Его у нас – один июль. Живем как-то, привыкли. Кому-то, может, и не очень, а мне нравится. Сибирь – от края и до края, как ее в целом представляю, Ялань – конкретно и особенно.
Меньше месяца до школы остается. Ох, еще столько! – кто-то скажет. Ох, еще долго, дескать, как бы, мол, дожить. Кто-то другой, только не я. В Бобровке и в Песчанке харюза рунами на ямы с перекатов будут скатываться, в прозрачных, как слеза, и достаточной, чтобы не промерзнуть, глубины плесах скапливаться на зимовку, а ты за партой пропадай. Недели на три отложить бы, до тех ли пор, пока не встанут реки, после бы постарался – наверстал. Труда особого учеба мне не доставляет, легко дается. Пока там старое, за предыдущий класс, в памяти восстанавливают, а новое еще не проходят, я это время погулял бы.
Ну, три-то или четыре учебных дня я все равно урву уж, прогуляю – зуб у меня вдруг сильно разболится, живот расстроится. Ну, мало ли.
Надо уметь не торопиться. Все в свою очередь придет, всего когда-нибудь добьешься. Упорствуй только и дерзай. Через тернии, как говорится, к звездам. «Без терпенья нет спасенья», – повторяет часто мама. Бог-де терпел и нам велел. Или еще: терпел Илья-пророк, мол, потреплю и я, грешная. Это уж и терпением-то не назвать. Жалкая покорность и нелепое, постыдное, на мой и современный взгляд, смирение. Уже ничем из них такое заблуждение не вышибешь – окостенели. Выпавшие на их долю жизненные тяготы и неурядицы, лишив достоинства и подавив стремление к свободе, сломили в них волю и укротили гордость человеческого духа. Ну и какое уж тут – к звездам. К земле пригнуло. Мир насилья. Так полагаю. Малограмотность. Наследие царизма. Вот в чем причины основные. Я не о папке. Тот только перед мудростью коммунистической партии, наверное, членом которой состои́т, склоняет голову. И то, как низко, я не знаю. Не раболепствует уж точно. Без излишних, по крайней мере, охов-вздохов и восторгов. Трезво. Перед идеей ра