Ну, ладно. Взял Коля Устиненко гитару. Запел «Ноктюрн». Потом – «Ланку». После – Если я заболею, к врачам обращаться не стану. Здорово. Всем нравится.
Выключила Люська магнитофон. Плачет. Щеки черные, в потеках – от сбежавшей с ресниц туши. И говорит:
– Вы не подумайте… Я из-за школы.
Никто не думает. Понятно.
Поет Коля. Слушаем. Допел про Нинку, гитару отложил. Пошел на улицу – он тоже курит – посмолить. И мимо Рыжего – в дверях – как мимо стражи.
– Если Нинка не сумеет лаской губы обогреть, – так повторил Валерка Крош и говорит: – А чё, всем вместе, может, в город съездить, в районо?
– И что? – говорит Пашка Сотников. Сидит он – одну ногу под стул спрятал, другую прямо держит – в гипсе. – Чё ты там скажешь?
– Может, на год еще оставят десять классов?
– Жди, – говорит Пашка, – оставят.
– Пашка, а спой.
– Нет, чё-то сёдня не охота.
– Ну, тогда выпьем!
– Ну, давайте!
Смотрю:
Рыжий – от косяка отклеился, к столу направился стремительной походкой. Водки стакан налил. Махнул. Словно пустой. И из избы – как из окопа. Ну, иди ты.
А потом, вскорости же, входит Вовка Вторых и говорит:
– Рыжий пошел в Кеми топиться.
Хоть все мы ему, Вовке, и верим, но все равно кто-то спросил: да чё, мол, правда?
– А чё, вы Рыжего не знаете? – говорит Вовка, сам бледный. Не из-за Рыжего, конечно.
Пошли. Почти все. Только Люська осталась.
– А куда? – спрашиваю.
– К яру, – говорит Вовка. – Куда ж еще?.. Не по кустам ему ломиться… И где свидетелей побольше.
Догнали. На берегу уже. Спустился с яра. Ребята там. Девятиклассники. От нас отдельно где-то собирались. Пришли костер разжечь, запечь картошку. Держат они его, Рыжего, – успел, сказал, наверное, им что-то, – за руки. Тот вырывается. По-настоящему. Как стриж из кулёмы. Но оглядел всех нас – не Люську ли искал глазами? И:
– Все равно! – кричит. А голос зычный. И по реке еще – разносит. Эхом с другого берега вернулось: Аравно-о!
И мы, спустившись с яра, подошли. Тоже держим. А Вовка Вторых говорит:
– Да пусть он, на фиг!.. Надоело.
Отпустили. Пошел Рыжий. Забрел в воду. По колени. По пояс. В белой рубахе – заметно. Нырнул. Нехорошо как-то. Не темно еще. Видно: рубаха пузырем.
Вынырнул Рыжий и кричит нам:
– Прошшайте!
Стоим. Смотрим.
Ну, думаю.
Опять нырнул. Знаем, что там неглубоко. Вынырнул. Стоит к нам спиной. Луна блестит на нем, на мокром. Повернулся. Идет к нам. Бросает на ходу:
– К лодкам пойду… На середине лучше!
Кто-то советует:
– Ты вплавь.
Держим. Вода с него ручьем. Райка Сапожникова говорит:
– Вовка, пойдем, я тебе чё-то расскажу.
– Смойся! – говорит ей Рыжий. Вырывается. Но как-то так – не в полную уже, похоже, мощь – сдается, значит. Держим пока. Не выпускаем. И сами так уже – вполсилы.
Псих меня взял, и говорю:
– Ой, да пошел ты!..
– И ты тоже!.. – Он, Рыжий, мне. – И на глаза мне не показывайся!
– Ладно.
Пошел я. Знаю, что он, Рыжий, никуда не денется – порох кончился. Если и был какой, так намочил его – не вспыхнет. Но неприятно. Так каждый год. Весной, как правило. А тут ведь – осень. Когда-то все случается впервые – думаю – чтобы не думать о другом – как разъяряюсь. Со мной такое редко, но бывает.
Догоняет меня Галя. Идем рядом. Не разговариваем. Заря угасла. Вечер светлый. Звезд мало. Луна – желтая. Гало вокруг нее. Уж высоко над Камнем поднялась – лик свой не отрывает от Ялани – вперилась. Красиво. Я про Ялань. И про луну. Про ту и эту. И – про Галю. Локтем локтя ее касаюсь.
Вдали – ельник – облит лунным светом, притихший.
Мыши летучие порхают. Мелькает совка перед нами. Бесшумно.
Поют где-то. Первая Пречистая. Аспожинки. А завтра будет Хлебный Спас. От мамы знаю.
Подходим к Галиному дому. Стоим. Галины мать и отец уехали в город – у Галиного брата, Егора, сын родился. Свободен дом – мы и гуляем.
В палисаднике рябина. С гроздьями. Кусты смородины – пахнет. На стеклах окон блик – посеребрились. В избе музыка – Люська там на всю громкость слушает теперь Дом восходящего солнца. Пусть.
Стоит Галя лицом к луне. Небо на западе бледное. На востоке – сиреневое. На севере – зеленое. На юг не оглядываюсь, смотрю на Галю. Она – на меня. И говорю:
– Галя… Мне нравится одна девчонка.
– Знаю, – говорит.
А я чувствую себя – и то в себе, что: я хочу ее обнять. И говорю:
– Пойду я… наверное… то чё там Рыжий?
– Ага, – говорит Галя. – И я… А то там… Люська.
Пошел я. Повернулся и говорю:
– Хорошо, что ты е́сть.
И Галя, помолчав чуть, отвечает:
– Хорошо, что ты́ есть.
Иду. Думаю: «Через неделю пойду на Бобровку».
Может, и харюза уже спускаются на ямы. Проверю. Только картошку вот копать…
К клубу подхожу – из клуба тоже музыка, там танцы, – и машина, вижу и слышу, катится по тракту. Фары включены, хоть и светло, но уже вечер.
Отошел я на обочину.
Останавливается. Самосвал. Синий. Перед фарами мошка сразу в клубки сбилась – мотается. Из кабины в открытое боковое окно выглядывает водитель – тот парень, который на Леху Стародубцева похож, который подвозил меня когда-то.
– Здоро́во, – говорит.
– Здоро́во, – отвечаю.
– Закурить не будет? – спрашивает.
– Нет, – говорю, – не курю.
– А, – говорит, – это ты.
А я спрашиваю:
– А ты куда?
– В Верхне-Кемск, – говорит.
– Возьмешь? – спрашиваю.
– До Черкасс? – помнит.
– Ну, – говорю.
– Поехали.
Забрался я в кабину.
Едем. Разговариваем.
– А то, давай, – говорит, – со мной. До Верхне-Кемска. К утру вернешься.
– Нет, – отвечаю. – Не получится.
– А чё?
– Да так.
На юг движемся – на луну. Стекло переднее немытое – прямой лунный свет по нему, по всему, размазался – ослепляет. И как дорогу-то он различает?.. Я про шофера. Он – мою мысль как будто прочитал:
– Я тут в неделю раза три, а то и больше… Могу с закрытыми глазами.
Ну, думаю.
На Яланской Осиновой остановились.
Полез водитель в «бардачок». Достал оттуда большую бутылку – огнетушитель.
– Портвейн, – говорит. – Выпьем? Хороший.
– Ну, я… немного, – говорю.
– А много и не предлагаю… Мне еще ехать. Леха меня зовут.
– Меня – Олег.
– И познакомились. А то встречаю… За знакомство.
Оттуда же, из «бардачка», достал Леха стеклянный граненый стакан. Дохнул в него, протер изнутри пальцем. Стянул с горлышка бутылки зубами капроновую пробку. В окно пробку выплюнул. Налил в стакан портвейну, до полоски, и говорит:
– Давай, ты первый.
Выпил я. Ого. Но пахнет вкусно.
– Такой не пробовал?
– Да нет.
– Это – портвейн, а не моча какая-то.
– Впервые.
Налил Леха себе и тоже выпил. Закрыл бутылку другой пробкой, самодельной, которую извлек из кармана куртки, поставил бутылку между сиденьями.
– Не упадет… Печенье вот… Бери, закусывай.
– Да ладно.
– Ну, это первый – чё его закусывать, – смеется. А Леха Стародубцев – тот только улыбался. – Зачем закусывать – портвейн-то.
Поехали.
– В армию, – спрашивает Леха, – пойдешь? Или куда учиться?
– Мне еще рано.
– После школы.
– В армию, – говорю.
– И правильно, – говорит Леха. – Я отслужил. В Монголии. Год в мае был, как дембельнулся. Теперь гуляю. В Черкассах чё?
– Да так.
– Понятно.
– А у меня знакомая в Верхне-Кемске.
– А.
– Как-то до города оттуда попросилась, подвез… назад потом… и подружились. Командировку мастер оформляет. Дрова – обратно… если чё.
– Кто остановит?
– Мало ли… Мать у него там, старенькая… баба Тоня… курит, и матершинница… Здесь, в лагере, на Холовом, валила лес после войны… Продукты шлет ей всякие. Вожу. Толи рулон вот, в кузове, отправил… Сарай помог закрыть… Наташка. Жениться просит. Но… не знаю.
– Кто?
– Что?
– Жениться просит.
– Да знакомая. Ее Наташкой-то зовут… Что-то никак пока… Не знаю.
Стекло боковое опущено, высунулся в него, левой рукой – другой хоть правит, – зеркало заднего обзора поскреб пальцем. Назад вернувшись, говорит:
– Птичка вон, что ли, залепила?.. Мамка моя мне все тростит, уже все уши прозвенела: Леха, женись скорей, чтоб не болтаться.
– Не любишь? – спрашиваю.
– Ладно, коровы не летают… Да хрен и знал бы. Так-то и… глянется. Фигуристая, – говорит Леха. – Симпатичная… Брови такие… как у этой… в «Кавказской пленнице» играет. Видел?
– Ага.
– Поговорить с ней можно. Обо всем. Без выкрутасов. Рыбачить ходит… Щуку вот поймала… Но рано чё-то… так мне кажется. Это вот счас себя опутать… Побыть свободным еще хоцец-ца. Успею. А?
– Ну, – говорю. А что тут скажешь?
В Черкассы въехали. Остановились.
И над Черкассами луна. Она повсюду – как оказывается. На Камне сосны – среди них. Туда – как тянет – полетел бы.
Выпили. Просто бы так – да ни за что, а то причина – за Черкассы. Хоть никого тут Леха и не знает. Но знаю я – и этого сполна. Он, Леха, хоть и городской, но часто здесь, мол, проезжает – немалый повод. Отец его – откуда-то отсюда… уже давно от матери ушел. Место красивое – за это. Красивых мест у нас тут много. Ялань – особенно. И – за Ялань. И – за Сибирь. Да, что там, ладно, – за Россию. У нас великая страна – уж тут и вовсе.
Леха – полный. Я… полстакана требовал, но… тоже. Сразу вошло в меня – Ялань, Черкассы – вся Россия. Смотрю – луна, а рядом – Леха. Чуть ли не Стародубцев. Ну, думаю. Но все же:
Попрощались.
Самосвал, помигав фарами и увозя на кабине сгусток лунного отсвета, загремел дальше. А я подался к Таниному дому.
Тень от меня. Трава сверкает.
Небо. Луна – фонарь на нем. И захочу, но мне его не выключить. Но разве надо?
Иду, так думаю.
Ноги мои – туфли на них – носки их вижу – чередуются.