Сам себя чувствую – большой.
Кругом безмолвно – как в лесу. Лес – на виду вон, рядом – ельник. Каждую елку можно разглядеть. На Камне – сосны. Кемь, слышно, лишь шумит на шивере – сама под яром – углубилась. Да кое-где собаки лают – словно на заимке.
Радость – несет меня – возносит.
Посмотрел на клуб. Окна там, в клубной избе, изнутри – неживые. Движок, не слышно, не работает.
Подхожу к Таниному дому. Тихо. Тополь в палисаднике. Листья, зеленые еще, блестят на нем, не шелохнутся. До октября не опадут. Цветы какие-то… Бархотки. Стою и думаю: «Живучие». Кедр – таинственно искрится.
Посвистел. Подождал. Никого. Походив по дороге, собрал камешки. Стою, бросаю их на крышу – попадаю. Слышу: идет?
Идет.
И сердце замерло.
Выходит.
Таня – она.
И я – как будто подтверждаю: Таня – внутри себя, как в колоколе – языком.
Встала в воротах, ёжится и говорит:
– Привет. Приехал.
И голос этот… сонный… нежный… в свете мерцающем звучит – как будто сказку кто-то мне читает.
– Ну, – говорю.
Смотрю: в халате. Вижу: в том же.
– Ты же писала мне, что спишь еще на чердаке…
– Ну, – говорит.
– А я вот… думал… камешком по крыше…
– А я не сразу поняла…
Стоим.
– Кот так… запрыгнет с тополя и ходит…
– А это я.
Ночь. Удивительная. Помню – август. Два дня осталось от него.
– Смешной он у нас… загулял где-то, неделю нет уже… Ты с кем? – спрашивает.
– На попутке, – отвечаю.
Камешки у меня в руке – на траву их выронил – упали.
– Соскучилась, – говорит.
– Я тоже, – говорю. И чувствую – могу заплакать. Ну, думаю: из-за портвейна так, зря только выпил. Не плаксивый.
К ней подошел. Обнял. Прижал. Как умираю.
– А что у тебя в кармане? – спрашивает.
– Рубахи?
– Да.
– Шишка сосновая… не помнишь?
– А у меня, – говорит, – под подушкой. А вон – звезда… только твоя. Моей не видно.
– Ну, – говорю. А на звезду лишь глянул бегло. В глаза смотрю – а в них хоть падай.
– Похолодало, – говорит.
Крепко прижал к себе. Как воздух – как тот же – будто не удержишь. Земля бы лишь не подвела – а то уходит.
– А ты спала уже?.. Когда я это…
– Как и уснула, не заметила… Шорох услышала – проснулась…
Гремит цепь – в ограде. Ночная птица где-то гулко ухает – над Кемью. Что-то стучит – во мне, наверное? Куда-то падает – душа? Но – бесконечно.
– Ты, – спрашиваю, – не рада?
– Рада, – говорит.
Целую. В губы. Научился. Но все равно – как первый раз, то есть – впервые.
И она – Таня: руки ее у меня на спине, меня – как ветви – оплетают; раньше они такими не были – или ожили, или распустились.
– Очень.
– Чё, правда, очень?
– Очень, очень.
Вижу веснушки на ее носу, про точки вспомнил, и хочу ответить на вопрос: Люблю. Ну а язык не повинуется – как у немого. Произношу зато – как обо всем на этом белом свете:
– Таня, – других имен не знаю будто.
– Папка пьяный, – говорит. – Опять напился.
– У, – отвечаю.
Целую. Глаза закрыла – от луны – и той, досужей, до всего есть дело – смотрит. Освободившись, говорит:
– Сегодня холодно, вчера теплее было.
– Тебе так кажется – ты из постели.
– Может.
– Пойдем?
Молчит.
– Пойдем? – но шепотом.
– Ну, только тихо.
Убирает от меня руки, опускает их – как отняла, а я – лишился. И, повернувшись, шепчет:
– Заходи.
Зашел. Оглядываюсь. Вижу:
Просторная ограда. Кругом постройки. Белье висит крест-накрест – на веревках. В стайке овца заблеяла. «И овцы», – так я подумал, не сказал. Луна в ограде. Не меньше тут ее, чем там – на улице, в ограде – больше.
Прикрыла лишь ворота Таня – не заперла. Пошла. Я следом. Идем. Под ней – настил спокойный вроде, но подо мной – как лодка на волне – это меня колотит, как больного. Боюсь – заметит Таня – не хочу.
Говорит, не оборачиваясь:
– Ты где?
Взял ее за руку. Иду. Ладонь ее – как ярый воск – в моей ладони будто плавится. Не выпускаю. И знаю что-то, но забыл. Но явно слышу:
– Соболь, – приказывает Таня шепотом. – На место.
Цепью звеня, убрался в будку Соболь.
– Тише, – но это мне.
И я послушный – от меня ни звука.
На крыльцо взошли – ступеньки три, а – будто больше. Сени – прошли их – длинные. Ведет меня Таня – как слепого. Покорен я – пусть хоть на смерть. Со мной такого не бывало. Кладовка – знаю: и по запаху, и – говорила. Лестница. Ступенек семь – и помню, но считаю: словно – куда-то.
Наверх, понятно.
Поднялись.
– Папка, – говорит, – скоро проснется… Вечером пил… последнее сметали сено… Оденусь я, и, может, погуляем?
Молчу. Не в знак согласия – иначе.
– Потом, – чуть позже говорю. Сказал – как выдавил.
Освещен чердак тускло: фонарик на земле лежит, возле кровати, – не выключен – щепки мелкие – лучом их выявил – те громоздятся, тень от себя кидая долговязую.
Сели.
Сидим. Как незнакомые. Как будто – поезд тронется – и мы поедем.
– А где, решил уже, учиться будешь? – спрашивает.
– В первую школу записался, в Елисейске. У тетки жить хотел, но после передумал, – выпалил.
– Чё, в Полоусно?
– В Полоусно.
– И мы вот с Дуськой…
– Здорово, – говорю.
– Ну, – говорит.
– А чё… ребята все туда… и я…
– И мы вот тоже…
Целую. В губы. Их – в себя. Они во мне – как заполняют.
– Хоть и привыкли там… И тетка ждет.
– И я… подумал… чё-то… это… Сильный, пытаюсь повалить, но говорит она:
– Витька, писал, приехать должен.
Старший брат ее. Живет в Ванаварах. Вертолетчик. Уже рассказывала – знаю.
– У, – говорю. А сам – и чувствую и думаю, упругая какая в талии, – сопротивляется. Но мне так кажется: сопротивляется не мне – кому-то.
И я упорствую.
– Жениться вздумал…
Говорю сорвавшимся куда-то голосом:
– Таня.
Имя назвал и задохнулся.
– Хотел с одной… но та сбежала…
– Таня, – теперь – проверить, что живой.
Молчит.
Потом – я справился:
Лежит она. Но как-то – боком. Ноги у нее – как были – ступнями на земле чердачной – сломанно. Поднял их – выправил – назад не возвращает. Свалились тапочки – о землю шлепнулись – слышу. Про них – про тапочки – не думаю. О чем-то.
Легла.
Об этом.
И я – нас рядом будто положили. Лежим. И слушаем: затихли. В моих глазах, по памяти, стропилы кружатся – как будто спицы в колесе – не остановишь. В ее – не знаю – за ресницами.
Потянулся, фонарик выключил. И слышу:
Таня молчит.
Вернулся. Лег.
– Таня, – шепчу.
Целую. Повторяю:
– Таня.
– Мы с Дуськой, – говорит, – сначала тоже думали…
– Я знаю.
Грудь у нее… В ладонь мою – как будто кто измерил… Губами – тоже совпадает.
Молчит. Но как-то… Как будто жаром обдает оно – ее молчание. Впервые слышу.
И говорю опять – заладил:
– Таня.
Молчит.
Без лифчика – спала так; вышла – не одев.
Ну, думаю.
Не думаю. А – как-то.
– Таня, – совсем уж шепотом. И произнес ли? Сердце так бьется: Та-ня, Та-ня! Я просто слушаю его – вдруг обнаружил.
Сосок – как что-то – или оттуда, из беспамятного детства – неожиданно, – или совсем уж что-то взрослое – как будто черствый. Тот и другой. Как близнецы, как наши две звезды, но все же разные – познал различие – родное.
Как никогда. И никогда – конечно.
Должен понять, что больно ей. Не понимаю.
– Больно.
Чуть оторвался, говорю – как будто вспомнил что-то:
– Таня…
Но не хватает воздуха. Легкие – тесные – и на такое не расчитаны. И сердце – то – как не готово.
– Прости, – как выдохнул.
Тело ее. Живот. Потом…
Я – как в другой будто стране, знаю ее лишь по учебнику, но нахожусь впервые в ней – как-то попал туда, не знаю; только глаза закрыл и не оглядываюсь.
Моя рука – чуть победит, ее – как будто отвоюет.
Сопротивляется. Но так – будто условились – до первой крови… И без судьи.
Ни с кем так в жизни не боролся – вроде и бережно, но – беспощадно. Я – как Пелей, а Таня – как Фетида.
И у нее, у Тани, – две руки. А у меня – одна – как однорукий.
Другой – с ремнем своим справляюсь. Рука – сама как будто, без меня.
И дышим оба – запыхались.
Когда она, Таня, достала из-под подушки? – шишку сосновую в руке вдруг держит – зажала. Свою. Моя – в кармане – чувствую… Свою рубаху распахнул пока – нам передышка.
И как-то все произошло… Как что-то вмялось.
Все по-другому раньше представлялось. Как страна… знал о которой только по учебнику.
Долго молчим – невыносимо.
Говорю:
– Таня, – к кому чужому будто обратился. Язык сухой – валялся где-то будто – высох.
Молчит.
– Таня, – опять.
Не отвечает.
Целую.
Губы – огонь. Опухли туго – разгорелись.
И мне: тоскливо сделалось, тоскливо – как не бывало.
Лежу еще. И говорю:
– Пойду.
Молчит. Лежит – как умерла.
Но я-то – рядом.
Заговорил кто-то в доме – раздается.
Встал. Ремень застегнул. Стою. Темно.
– Пойду.
Молчит.
Склонился. Целую. В губы. Чуть прикоснулся к ним. Они – как неживые.
– Таня.
Молчит.
– Таня… сама ты… если бы не ты…
В ответ ни слова.
В стыд – с чердака, как в бездну – провалился. Упал. Поднялся.
Вышел оттуда – за ворота.
Стою. Сколько-то. Но понимаю то, что – ночь.
Плетусь сначала, после – побежал – словно сорвался. От Черкасс.
Бегу.
В спину луна меня подталкивает – к дому, там – мать. И – папка. Нет, по-другому как-то: там – отец. Они не знают…
Или?.. Что-то уж всех, наверное, оповестило – что-то.
Тень впереди меня – моя, и – жалкая. Поэтому – и убегает.
Зачем я вспомнил то, что было… – это из песни. Повторяю. Начну, закончу. Ободзинский. Привязалась. Я – об одном, на языке – она – не сплюнуть.