Семибратов еще долго не мог заснуть. Потушив светильник, он лежал в темноте, прислушиваясь к шуму океана и улавливая в нем величественный ритм. Заботы снова одолели его. Но ему не хотелось ни о чем думать: ни о заготовке продуктов, ни о теплой одежде, ни об освещении. Полежать бы просто так, помечтать, вспомнить что-нибудь интересное, приятное. Но даже и этого не хочется. Видно, слишком устал. Думы, думы, тяжкие командирские думы…
Он уже начал дремать, когда раздались выстрелы. Первым вскочил Мантусов.
— Подъем! — крикнул старший сержант. — Тревога!
Вооружившись, десантники выскочили из казармы.
— У ручья вроде стреляли, — сказал Семибратов.
— Там Комков, — отозвался Мантусов. — Этот шум зря подымать не будет. Поспешим!
Они нашли Комкова у самой воды. Он лежал ничком и тихо стонал. Автомата при нем не было. Комкова приподняли. Он открыл глаза.
— Что случилось? — Семибратов склонился над ним. — Где оружие?
Комков поморщился, потрогал рукой разбитую голову.
— Вот же гад! Стою… Слышу, вроде что-то шуршит… — Он говорил с запинкой. — А тут еще Топтун, как на грех, куда-то смылся. Я туда-сюда, никого… Успокоился. И тут меня сзади по голове как тюкнут… Глаза на лоб полезли.
— Ну а дальше-то что? — спросил Галута.
— Помню, успел спуск нажать…
Десантники обшарили вокруг все заросли, но никого не нашли. Семибратов приказал прекратить поиски и построить взвод.
— Враг теперь вооружен, — сказал он. — И нам надо быть особенно бдительными, готовыми ко всему. Посты удвоить. Спать не раздеваясь. Автоматы держать при себе. Взвод должен находиться в боевой готовности.
Постепенно в казарме снова установилась сонная тишина. И лишь Сашок не смыкал глаз. Он не мог позволить себе заснуть. А вдруг что случится? Его удивило поведение Ясуды. В суматохе, когда все кинулись к ручью, на Ясуду никто не обратил внимания. А зря. Нетрудно было заметить, что японец не просто взволнован. У него определенно недоброе на уме. Увидев окровавленного Комкова, он начал что-то зло шептать. Сашок это сразу заметил. Он глаз не спускал с японца и не отходил от него ни на шаг. Конечно, надо было бы доложить обо всем командиру, но Сашок постеснялся. Вдруг вообразил бог знает что. А на самом деле ничего такого и нет. Над ним уже и так подсмеиваются. А разве он виноват, что возраст у него такой?.. Да и не молодой он вовсе. Полных семнадцать есть. Не зря же его в армию призвали — Родину защищать. А на фронте и помоложе воевали. Чем он хуже?
Сашок решил сам последить за Ясудой. Может, это даже лучше. Японец, ни о чем не подозревая, будет действовать менее осторожно, и его легче выследить. А вдруг с ним придется схватиться в открытую? Один на один? Что же, Сашок согласен. Пусть все увидят, что он не трус.
Лежа в своем углу, Сашок напряженно прислушивался. Не исключено, что японец воспользуется темнотой и попытается скрыться, чтобы присоединиться к своим. Ясуда всегда казался ему подозрительным. Теперь Сашок был почти уверен, что японец задумал неладное. Поэтому спать нельзя. К тому же сегодня душно, просто дышать, нечем. Как тогда, в запасном полку перед отправкой. Их набилось в казарму человек двести, если не больше. Лежали вповалку. Прямо на полу.
Каждый день на запад уходили эшелоны. Но отправку их партии почему-то задерживали. Они уже неделю жили в казарме, почти не выходя из нее. На улице шел снег, мокрый и липкий, как раскисшее мороженое. Дул сырой ветер. Сашок каждый день после завтрака уныло брел к воротам. Он часами простаивал здесь и ждал. Смешно, конечно: другие ждут жен, невест, девчонок, а он… маму. Стыдно даже кому-нибудь признаться. Но что поделаешь, если это так? Не было и нет на свете человека для него дороже, чем мама.
Накануне того дня выдали сухой паек.
«Шабаш, — сказал старшина. — На этом моя миссия заканчивается. Теперь вы переходите под другое начало…»
Ночью их подняли по тревоге. Прозвучали отрывистые команды. Распахнулись ворота. Колонна нестройно двинулась вперед. У ворот толпились родственники и друзья новобранцев. И откуда они только разузнали об отправке? Сашок опустил голову. Его никто не провожает. Неужели мама в ночной смене? Но ради такого случая разве ее не отпустили бы?
И вдруг он увидел маму. Она стояла в толпе провожающих и, кажется, даже не плакала, а просто смотрела на него. Он боялся увидеть ее слезы. Тогда будет еще хуже…
Их погрузили в вагоны. Застучали колеса на стыках рельсов. Навстречу поезду из сумрачного рассвета побежали телеграфные столбы. Эшелон уходил на восток…
Сашок проснулся, как от толчка. Торопливо приподнялся и посмотрел в угол. Уже рассветало. Ясуды на месте не было.
Глава восьмая
Глаза Ясуды быстро привыкли к темноте. Теперь он шел, не спотыкаясь и не сворачивая. Ясуда был уверен, что Хасимото скрылся неподалеку, наверное, в той пещере, которую они когда-то нашли на занятиях по тактике у подножия вулкана. Бамбук расступился перед ним, слегка потрескивая под тяжелыми гета[2].
Спать совсем не хотелось. Киити Ясуда привык вставать затемно. Рыбаки выходили в море еще ночью, чтобы на рассвете сделать первый замет. Ранним утром хорошо идет рыба. Недаром у них в поселке говорили: рыбак не поспит — улов будет. А братья Ясуда считались в Раусу удачливыми рыбаками. Они почти никогда не возвращались без улова. Их «Сидзи-Мару» была отличной шхуной. В начале войны за нее предлагали большие деньги. Яда и Тацу уговаривали Киити продать судно. Все равно им скоро идти на войну — защищать бога-императора и великую Японию. Но он не согласился. Что за рыбак без шхуны! А слово старшего брата было законом.
Рассвет выполз из океана и побелил горизонт. Ночь отступала неохотно. Темнота цеплялась за скалы, таилась в расщелинах. На сопках уже совершенно светло, а в зарослях, как в хихете[3] с занавешенными окнами, пряталась темнота. Наконец небо на востоке стало розовым, точно лепестки хаманаси. Ясуда любил хаманаси. В Раусу можно любоваться ими уже в сентябре, когда лето особенно теплое. Матово-алые лепестки и такие же красные, только отливающие глянцем, плоды хаманаси встречаются на каждом шагу. Идешь по дороге вдоль изгороди, а над тобой большие яркие плоды, похожие на сплюснутые шарики, вырезанные из дерева. Их особенно много по пути на кладбище. Братья пошли туда, на могилу отца, перед уходом Яда и Тацу в солдаты. Надо же сообщить покойнику, что ты расстаешься с Раусу и теперь долго не сможешь навестить его.
Яда принес с собой ароматические палочки и глиняный кувшин с водой. Тацу захватил цветущую чайную ветвь. Киити держал в руках большой пирог с бобовой начинкой. Все как положено по обычаю при разговоре с дорогим покойником.
Однако попрощаться как следует с отцом они не смогли. На кладбище появились солдаты. Низенький кривоногий офицер с тонкими усиками объявил братьям, что отныне этот район — запретная зона и ходить тут можно только по пропускам, выданным в префектуре.
Братья вернулись с кладбища подавленными. Отец наверняка теперь рассердится и не даст им своего благословения в далекую и опасную дорогу. Но Аматерасу[4] свидетель, они в этом нисколько неповинны.
Вечером братья пили сакэ[5] и последний раз плясали в трактире «Ясуки». Они танцевали все свои любимые танцы. Особенно искусно получалось это у Яда. Легкий, изящный, как цветок сакуры[6], он танцевал стремительно и весело. Даже красавица Тосико загляделась на него. Она была отличной танцовщицей, и все парни в Раусу вздыхали по ней. Не уходи Яда в солдаты, может быть, и подарила бы очаровательная Тосико ему свою любовь. Сладка, говорят, любовь у Тосико, слаще хмельного тосо[7]. Но Яда не обращал внимания на пламенные взгляды Тосико. Он уходил воевать за бога-императора и великую Японию.
Не знал тогда Киити, что больше не увидит ни Яда, ни Тацу. Не мог предполагать, что в страшном огненном пекле Окинавы вместе с его братьями найдут свое вечное успокоение десятки тысяч сынов Страны Восходящего Солнца.
Киити забрали в солдаты прямо со шхуны. Не дали времени попрощаться даже с матерью и сестрами. А куда было спешить — непонятно. Их потом неделю держали в казарме.
«Сидзи-Мару» осталась у причала без хозяина. Теперь на ней уже некому было ловить рыбу. Ясуда тогда пожалел, что не послушался братьев и не продал шхуну. Были бы теперь у матери в запасе иены на черный день. Его, конечно, могла бы отпустить, чтоб совершить торг. Их лагерь был недалеко от Раусу. Но разве Хасимото отпустит? Стоило только Ясуде заикнуться о поездке домой, как лейтенант вышел из себя и стал кричать на него.
Командир верноподданного взвода, как прозвали Хасимото в полку, невзлюбил Ясуду с самого начала. Когда их обучали ружейным приемам и при этом заставляли непременно кланяться на восток, он сказал: «И кто только придумал это? В других же взводах так не делают».
Про непочтительные речи солдата второго разряда Киити Ясуды в тот же день доложили Юти Хасимото. Лейтенант вызвал солдата и заорал: «Если ты, паршивый осел, проникнешься уважением к нашему воинскому уставу, то поймешь всю прелесть поклона, обращенного к императору! И только тогда тебя охватит безграничный восторг!»
Три месяца Хасимото учил их стрелять, колоть штыком врагов бога-императора и великой Японии. Три месяца вдалбливал в их головы, что умереть, выполняя священную волю императора, значит, сразу переселиться в лучший из миров. Потом некоторым солдатам дали на погоны по второй звездочке: они стали рядовыми первого разряда. Ясуда, конечно, не заслужил, этого. Он был плохим солдатом. Ему даже увольнения не полагалось. Поэтому все новости из дома он узнавал случайно.