Перед отправкой на Курильские острова Ясуде передали, что младшая сестра стала гейшей. Весть ударила его в самое сердце. Маленькая веселая Тори… Ведь ей всего пятнадцать, несозревший плод хаманаси… Куда же смотрит бог-император и богиня Аматерасу? Как они могли такое допустить?
Он пошел к лейтенанту Хасимото, на коленях просил дать увольнение. Но Хасимото возмутился: «Разве у безмозглого болвана, не испытывающего должного уважения к воинскому уставу, может быть порядочная сестра?» Он предложил бы ей место в солдатском доме развлечений. Там есть вакансии…
Уж лучше бы он его ударил, чем сказал такое! Ясуда не мог ответить, как ему хотелось, и только с ненавистью смотрел в бледно-желтое от опиумных сигарет лицо Хасимото. Лейтенант, должно быть, заметил мелькнувшую в глазах Ясуды злобу и потому, вскочив, закричал: «Ну, ну, болван! Пошел вон!»
Ясуда шел сейчас сквозь заросли бамбука и снова думал о тех страшных словах лейтенанта. Навстречу Ясуде вставал розовый рассвет, похожий на плоды хаманаси. Только хаманаси еще красней. Как флаг у этих русских. Они его поставили на самом вулкане. Зачем? Непонятно. Сам русский офицер лазил туда. Будто нет у него солдат. Чудной он какой-то, Ну кто увидит этот флаг? Никого тут нет. И еще долго не будет. Хасимото им объяснял: кругом океан. И пароходы плавают далеко-далеко, не увидят их, а значит, не помогут. Даже если кадомацу[8] будет весь год висеть над входом в казарму.
Странные все эти русские. Странные и добрые. Кормят, одежду дают. Не бьют и совсем ничего от него не требуют. Он иначе представлял себе врагов бога-императора и великой Японии. Его учили: чем сдаваться в плен — лучше харакири, сразу вознесешься на небо… Видит бог, он стрелял из арисаки до последнего патрона. Потом бросился с ножом на русских. Но сделать харакири… Этого Ясуда не мог. Рука не поднималась. В конце концов он же не самурай, а всего лишь простой рыбак. Но он все равно ждал смерти, потому что русские убивают пленных — так им говорили всегда…
Но они не тронули его. Наоборот, дали рис, рыбу. И Хасагаве помогали. Яша-сан[9] лечил его, лекарства давал. Ясуда любил Хасагаву. Они вместе были рыбаками в Раусу, потом вместе солдатами. Яша-сан не виноват, что Хасагава все-таки вознесся на небо.
Ясуду многое удивляло в русских, Между собой они никогда не ругались. Работали все одинаково. Часто смеялись. И солдаты совсем не боялись офицера. Тот ни на кого не кричал, никого не бил, а его все равно слушались. Странно… Офицер был как бы «ани-сан» — старший брат. Его уважали. Но самый добрый это, конечно, Яша-сан. Он к Ясуде относится как к своему: учит говорить по-русски. А какой он веселый! Будь проклят Хасимото! Ну что плохого сделал ему Яша-сан?
Утро затопило заросли солнечным светом. Широкие, с прожилками листья бамбука стали прозрачно-зелеными, как море возле Раусу в хорошую погоду. Ясуда спешил. Поздно уже. Вот и место, где Хасимото напал на Яшу-сан. Кровь на земле…
Дальше Ясуда шел по следу. След был еле заметен в густой пожелтевшей траве. Местами исчезал совсем, но потом появлялся снова. Ясуда еще не знал, что он скажет Юти Хасимото, когда найдет его, но слова придут сами…
Солнце высушило траву, поднялось над вулканом, выгнало из расщелин мошкару. Мошкара лезла в глаза, в рот. Ясуда не обращал на нее внимания. Почва стала каменистой, и след исчез. Ясуда остановился и неожиданно увидел Хасимото. Тот сидел, поджав под себя ноги, и ел сырую рыбу. Руки его тряслись. По заросшему рыжей щетиной подбородку сползала красная икра. Одежда висела клочьями. В ней трудно было узнать мундир офицера императорской армии. Увидев Ясуду, Хасимото поднялся. Воспаленные глаза его побелели.
— Ты?.. Ты — предатель, паршивая свинья!
Хриплый голос лейтенанта напомнил Ясуде три долгих месяца издевательств и унижений. «Безмозглый болван», «осел», «идиот»… Ясуда до смерти не забудет этих слов, хлеставших больнее, чем кнут. И еще не забыть ему маленькую Тори, которая стала гейшей. Он ничем не смог ей помочь, потому что Хасимото не отпустил его…
Все перемешалось в голове Ясуды. Он шагнул вперед и совсем близко увидел бледно-желтое прыщавое лицо, искаженное ненавистью и презрением. Ясуда хотел что-то сказать, но Хасимото не стал его слушать. Он размахнулся и ударил Ясуду по лицу.
— Убить тебя мало, свинья!
Ясуда отшатнулся. Он не хотел ничего плохого — так уж получилось. И толкнул-то он Хасимото легонько. Но тот споткнулся и упал. Вскочил, разъяренный. Губы его дрожали от злости. Ясуда увидел, как он лихорадочно дернул затвор автомата, и понял, что сейчас произойдет. На миг ему стало страшно. Но он не отступил, не упал на колени. Коротко ударила очередь. Ясуде обожгло правый бок. Но он все же успел броситься вперед и схватиться за автомат. Падая, Ясуда что есть силы дернул оружие на себя. Автомат выскользнул из рук Хасимото. Ясуда нажал на спуск. Снова пророкотала автоматная очередь. Ясуда услышал, как громко закричал Хасимото. Потом наступила блаженная тишина. Небо опрокинулось и пошло куда-то в сторону. Ясуда почувствовал, что ему жарко и спокойно. «Ну вот и все», — устало подумал он и закрыл глаза.
Японского офицера закопали в небольшом распадке и сверху засыпали камнями. Таскавший по распоряжению Мантусова камни Пономарев недовольно ворчал. А когда работа была окончена, он вытер рукавом потное лицо и сердито сплюнул, подражая Шумейкину. Прибыв одновременно во взвод, они так и держались особняком. Их часто можно было видеть вместе. Но отношения между ними сложились странные. Шумейкин обращался с Пономаревым снисходительно, покровительственно. А тот принимал это как должное, не возражал и даже внешне старался походить на своего дружка. Пономарев был скрытен. Сам он почти никогда не высказывался: обычно молча слушал других, и на лице его частенько появлялось какое-то недоверчивое выражение — словно он заранее подозревал собеседника в том, что тот говорит неправду. Временами губы его трогала язвительная ухмылка, которую он, впрочем, старался тут же подавить.
Семибратов неоднократно беседовал с Пономаревым. Он уже знал, что тот уралец, окончил семилетку, был почтовым работником. Но эти данные мало о чем говорили. Если с другими бойцами Семибратов легко находил контакт, то Пономарев во многом оставался для него загадкой, которую еще предстояло решить.
— Носилки готовы, — доложил Мантусов. — Можно нести, командир?
— Как вы считаете, выживет Ясуда?
— Ранение тяжелое, в живот…
Бойцы бережно приподняли раненого. Он пришел в себя, слабо застонал. Сазонов наклонился к нему.
— Как чувствуешь себя, Ясуда?
Японец не отозвался. Он не понял мичмана, но услышал участливые интонации в его голосе. Боль немножко поутихла, и на душе стало спокойно. Мягко покачивались носилки, и мысли плыли так же неторопливо, будто в замедленном танце. Брат Яда умел так танцевать — не спеша, плавно. Теперь Ясуда, наверное, скоро встретится с ним. И уже кто-то другой, наверное мать, принесет на его могилу ароматические палочки, глиняный кувшин с водой, цветущую ветвь чайного дерева и большой пирог с бобовой начинкой. Ясуда любит такие пироги…
А небо над головой солнечное. И не голубое, а розовое. Как лепестки хаманаси. Только чуть-чуть бледней. Будто на него набросили легкое прозрачное хаори[10]…
Десантники спустились к подножию вулкана и медленно направились к лагерю. Двое несли раненого Ясуду, остальные гуськом двигались следом. Шли молча. Напряжение, в котором жили люди все последние дни, ожидая нападения, спало. Теперь опасности больше не существовало. И каждый испытывал облегчение.
Галута шел позади всех. Задумавшись, он немного отстал. Мысли ворочались медленно. Галута всегда был тугодумом. Он не терпел спешки. Уж если решать какие-то серьезные вопросы, то не суетясь, основательно, так, чтоб раз и навсегда. Он тоже был рад, что все кончилось благополучно и отныне можно ходить по острову без опаски, как по родной палубе. Никто уже не всадит тебе нож в спину. Смущало его другое: почему мичман так внимателен к этому японцу, будто тот ему сват или брат? Беспокоится: «Выживет ли?» А давно ли этот «сват-брат» стрелял в Галуту? И запросто мог отправить на тот свет. Так в чем же тут дело? Никак это до Галуты не доходит. Неужто он действительно, как та баржа, задний ход дать не может? Так когда-то про него старпом говорил. Язык у того был что бритва, но мужик мировейший! Это он помог Галуте найти сына. Галута уже не надеялся. Бывшая его женушка третьим мужем обзавелась и жила под другой фамилией. Не сыскать бы ее Галуте ни за что, не будь старпома.
Как увидел Коську, аж похолодело внутри. Ну до чего ж пацан на него похож, жуть! Особенно нос, огромный, как румпель. Во всем Владивостоке, наверное, не найдешь другого такого. И потом походочка! Идет вперевалку и покачивается, как в море лодочка. Вылитый отец. Ну как тут не расчувствоваться?
С тех пор Галута часто бывал у сына. Возвращаясь из рейса, он привозил Коське диковинные ракушки, китовые усы, моржовые клыки и много разных подарков. Сын ждал его. Всякий раз они подолгу гуляли по городу. Постепенно у Галуты крепла мысль забрать сына к себе. Он не знал еще, как к этому отнесется его бывшая жена. Но ему почему-то думалось, что она не будет особенно сопротивляться. Тем более что ее новый муж, как успел заметить Галута, детей не любил. Однако тут нельзя было пороть горячку.
Галута вытребовал в пароходстве комнату. Купил гардероб с зеркалом, диван и кровать. Потом отыскал в родной деревне старушку, свою двоюродную тетку, и перевез ее во Владивосток: надо же кому-то за пацаном приглядывать в его отсутствие.
В первые же дни войны Галуту призвали на флот и определили рулевым на боевой корабль.
Ничего на свете не боялся Галута. Мог хоть черту на рога полезть. Потому как в жизни все равно один раз концы отдавать. А тут не то чтобы бояться стал, нет! Дрался как надо. Две боевые медали имеет. Но все же действовал поосмотрительней. По прежним-то временам мог в драку очертя голову броситься. А теперь нет. Понял, что голова-то еще может пригодиться. Она на то человеку и дана, чтобы думать… Не хотелось ему осиротить сына. Хватит того, что сам без батьки вырос. Надеялся Галута, что вернется. Непременно вернется! И заживут они вдвоем с Коськой. Никого им больше не надо. Уж он-то сделает из сына настоящего моряка!