ц не любит пустопорожней болтовни. Уж если говорить, надо дело говорить. А когда сказать нечего, лучше помолчать.
Широкие брови Сазонова хмуро сошлись над переносицей, в них особенно заметной стала обильная седина.
— Не согласен, командир, — резковато сказал он. — Неправильно ты рассуждаешь. Нам есть что сказать людям. Есть! — повторил он убежденно. — О стране. О революции. О партии. Да и про дела текущие — тоже…
Мичман говорил взволнованно, непримиримо. Семибратов не без удивления посмотрел на своего невозмутимого парторга. Оказывается, тот может быть и таким! Собственно, чему тут удивляться? Его это кровно задело. Что ж, пожалуй, он прав. Даже наверняка прав!
Во взводе начались политзанятия. Официально их не объявляли. Семибратов считал (Сазонов был с ним согласен): чем проще, доверительней обстановка во время бесед, тем лучше бойцы воспримут серьезные вещи.
Один политчас Сазонов поручил провести Воронцу. Тот пожал плечами. Может, хватит того, что он ведет занятия по уставам?
— Географию знаешь? — спросил его Сазонов.
— Ну, предположим…
— А про Курилы помнишь? Вот и разъясни.
Слушали Воронца внимательно. В пещере стояла тишина. В скалах посвистывал ветер да шумел прибой. Воронец неожиданно увлекся. Когда-то он любил читать книжки о путешествиях. Рассказывая, Воронец как бы заново открывал для себя окутанные дымом и пеплом вулканы, клокочущие паром гейзеры, кипящие озера, горячие пляжи на побережье…
— Курильская островная дуга — это удивительный край, — говорил он. — Тут вплотную столкнулись север и юг, тундра и субтропики: рядом кедровый стланик, мох, лишайник и бархатное дерево, тис, бамбук, гортензия, лианы.
На стене пещеры Воронец мелом нарисовал по памяти карту Курильских островов. И теперь, водя по ней прутиком, горячо продолжал:
— С юго-запада на северо-восток острова тянутся на тысячу двести километров. Нижняя точка соответствует примерно широте Сочи. Понимаете?
— Кабы знать, где туточки наш остров… — Семенычев вздохнул.
— Без приборов трудно определить. — Воронец оценивающе посмотрел на «карту». — Но мне почему-то кажется, что мы находимся где-то невдалеке от Малой Курильской гряды. И если судить по растительности, то, пожалуй, ближе к югу.
— А другие острова далеко? — подал голос Шумейкин. Обычно во время бесед он помалкивал. А однажды даже, криво усмехнувшись, процедил: «У нас в лагере такая же петрушка была, тоже… воспитывали…»
Все с любопытством повернулись к Шумейкину.
— Тебе-то зачем эти сведения понадобились? — спросил его Галута. — Али в гости туда собрался?
Шумейкин не удостоил его ответом. Но этот вопрос заставил Воронца задуматься. Когда-то он отчаянно спорил и с Семибратовым и с мичманом, утверждая, что неподалеку должны быть острова. Ведь их тут тысячи… Потом усомнился: кто знает, может, штормом отнесло катер далеко в океан? Помедлив, он сказал:
— Не исключена возможность, что в нескольких десятках миль к востоку или к северо-востоку от нас находится суша. Просто мы не знаем этого, а определить не можем.
— Други мои, разве вы не догадываетесь? — вмешался Комков. — У нашего Шумейкина там дорогие родственнички проживают. Вот он и жаждет совершить морскую прогулку.
Бойцы сдержанно засмеялись.
— В нашей шлюпке в самый раз по океану прогуливаться, — заметил Галута. — Подходящая посудина концы отдавать…
Висевший над островом туман стал редеть, распадаться на клочья. Ветер подхватывал их и, разрывая, швырял на камни, Меж сопок проглянуло тусклое, будто заржавевшее, солнце. Но скоро оно скрылось, затянутое низкими облаками. Пошел снег.
Второй день рыбаки возвращались почти без улова: одна-две рыбины не в счет. Разве по стольку ловили прежде! Бывало, отойдут на шлюпке недалеко от берега, закинут удочки — и пошли таскать одну за другой: сайра, камбала, палтус… А теперь попадаются лишь жалкие окуньки, да и то изредка. Возле песчаной косы рыба и вовсе перестала ловиться. Даже крючки, которые Сазонов смастерил из тонких гвоздей, найденных на берегу в досках, выброшенных океаном, оказались бесполезными.
— Проклятущая рыба, — ворчит Сазонов. — Куда ж она подевалась? Не на зимовку же в теплые края подалась…
Ворчание раздражает Пономарева. Так всегда ворчал его отец, вечный неудачник, человек брюзгливый и неуравновешенный. То он хотел, чтобы сын учился: «С образованием никогда не пропадешь», — то настаивал, чтобы тот шел работать на завод: «Сейчас людям от станка — все блага!» Должно быть, поэтому Пономарев и не доучился и рабочим не стал. Окончив семилетку, он устроился на почту. Там служил его приятель Валька Зубцов. Они жили по соседству. Валька был года на три постарше да и поудачливее Пономарева. Впрочем, это, пожалуй, не то слово: удача — понятие в общем-то благородное, Валька же мог в любую дырку пролезть и выгоду для себя извлечь. Когда Пономарев прижился на почте, Валька как бы мимоходом намекнул: «Начальник наш непрочно сидит».
Валька оказался прав. Вскоре сняли начальника почты, а Вальку на его место поставили. Как-то Пономарев спросил у него под рюмку: «Насчет нашего… ты позаботился?» Валька не ответил, только довольно хохотнул. И Пономарев подумал: «Вот же сукин сын! Сам небось себя за пролетария выдает. А какой он пролетарий? Пусть сказку не рассказывает. Зубцов-старший до революции не ремесленником был, а самым настоящим лавочником. Я-то знаю его как облупленного…»
Видимо, черт тогда за язык дернул сказать об этом. Валька сразу учуял, откуда ветер дует. С тех пор не стало у Пономарева спокойной жизни. Ох и изводил же его этот проклятый Зубцов, чтоб ему ни дна ни покрышки! Придирка за придиркой. И не пожалуешься ведь: начальник все-таки и вроде справедливо требует. А кто же против справедливости пойдет? Вот и пришлось терпеть. Пономарев и раньше как-то особняком жил, а тут и вовсе замкнулся. Решил, что верить никому нельзя — продадут ни за грош…
Снег медленно оседает на склоны вулкана. Становится зябко. Пономарев поеживается. Ему холодно. И не только сейчас. Холодно вообще в жизни. Друзей нет, некому открыть душу. Не поймут, не так настроены. Может, Шумейкин понял бы? Если б, конечно, захотел. Но и тот тоже только о себе думает.
С Шумейкиным они познакомились в запасном полку. Жизнь там была несладкой. Во взводе, куда попал Пономарев, братва подобралась еще та — большинство из бывших заключенных. А у них такое правило: где бы ни работать, лишь бы не работать. Ну и насели они на Пономарева. Поняли, что он безотказный и жаловаться не будет. Его и полы заставляли мыть вне очереди, и на учениях окопы за других рыть. Тяжко было. Пока не появился Шумейкин. Почему он заступился за Пономарева, трудно сказать: то ли из прихоти, то ли просто пожалел или хотел показать свою власть. «Ша! — заявил он. — Этого салагу отныне без меня не трогать».
Как бы там ни было, Пономарев благодарен ему. Шумейкин все ж получше других. Хотя и ему полностью доверять нельзя. Но должен же человек хоть к кому-то притулиться!
Ледяным ветром продувает остров. Пронизывает Пономарева до костей. Уже и бушлат не спасает. Тем более что на нем латка на латке. Надо было взять кацавейку из нерповых шкур, ту, что Комков сшил на спор с дедом Семенычем. Вот кто мастер на все руки. Пономарев завидует ему. Яшку любят все. Даже строгий Мантусов хоть и покрикивает на него, но не всерьез…
— Пошли до дому, — перебивает мысли Пономарева Сазонов. — Нечего тут попусту торчать.
Лицо мичмана хмурится, морщины проступают резче, изломанней. Глаза сухо поблескивают из-под насупленных бровей. Пономарев не решается ему возражать. Сазонов заметно изменился за последнее время. Часто задумывается, подолгу угрюмо молчит. Будто никак не может решить какую-то трудную задачу. Если к нему обращаешься, отвечает не сразу. Сначала повернется, помолчит, словно вслушиваясь в вопрос и взвешивая его, потом посмотрит досадливо и уж после этого заговорит — глухо и медленно. Пономареву кажется: томит его что-то.
Утром Мантусов заговорил с командиром о дровах. Костер горел круглые сутки. Попробуй тут напастись.
— Что же ты предлагаешь? — спросил Семибратов.
— Есть мысль. Но сначала разреши сходить на разведку неподалеку. Хочу проверить одну свою догадку.
Как-то с Галутой они охотились на птиц. К северу от озера моряк попал в топь. Мантусов не без труда вытащил его. Почва вокруг была зыбкой и сильно пружинила. Уже тогда Мантусов подумал, что тут должен быть торф. Теперь бы он им здорово пригодился. Однако, не заглянув в святцы, нечего бить в колокола.
Семибратов не стал расспрашивать его. Надо так надо. Только снял с пояса пистолет и протянул ему.
— Возьми на всякий случай и постарайся вернуться засветло. Чтоб мы не беспокоились.
Мантусов шел по целине. Подмораживало. Снег затвердел и похрустывал под ногами с каким-то причмокиваньем. Звуки были удивительно знакомыми.
«Хрусть, хрусть, чмок…»
Где же он слышал это, когда?
Мантусов прибавил шаг. Скоро полдень. Надо поторопиться.
«Хрусть, хрусть, чмок…»
Маленькая Пуговица. Ну конечно, это она.
В том году уже давно стояли морозы, а снега не было. Земля заледенела, нахолодала. Первый снег сразу стал крепким и хрустящим. Пуговица, помнится, сунула ноги в калоши, выскочила из дому и стала громко топать по выбеленному за ночь двору.
«Хрусть, хрусть, чмок…»
Чмокали калоши. Они соскакивали с ее голых пяток. Мантусов вышел во двор и загнал девочку в дом. Ей это не понравилось. Ох и хитрющая эта Пуговица! Когда хочет подластиться, зовет его папой. Он уже объяснил ей, что теперь она его дочь. Однако стоило ей обидеться, как сразу же опять: «Дядя Матвей». Но Пуговица не умела долго сердиться. Посидит в сторонке, отвернувшись. Потом подойдет, сморщит свой вздернутый нос и смотрит выжидательно.
На сей раз ссора затянулась. Мантусов здорово на нее рассердился и, чтобы наказать, не стал с ней разговаривать. Они сидели в разных углах комнаты и молчали. В дверь заглянула квартирная хозяйка.