ым, порывистым и непопутным. Серебристые волны накатывались на шлюпку откуда-то сбоку. На гребнях волн начала сердито закипать пена. Грести стало труднее. С непривычки ладони покрылись водяными мозолями и нестерпимо горели. Шумейкин обернулся и далеко в океане увидел оставленный им остров, который медленно оседал в волны и таял… «Еще каких-нибудь полчаса, — подумал Шумейкин, — и земля скроется из виду. Я останусь один в океане». Пожалуй, впервые ему стало страшновато. А ну как впереди нет ничего, никакой суши, одна вода? Что тогда?.. Вдруг трепанулся Воронец насчет островов? Запросто ведь мог, для утешения братвы.
Шумейкин с тоской посмотрел вперед. Какое страшное однообразие: волны, волны, волны… Но должна же где-то быть земля! На географической карте земель много обозначено. А география — наука точная.
Правое весло вывернулось из уключины и больно ударило Шумейкина по локтю. Он еле успел подхватить его. Потом с трудом разжал занемевшие пальцы. Ладонь была в кровоподтеках. Впереди по-прежнему никаких признаков земли. Шумейкин снова оглянулся. От острова Надежды над водой оставался лишь конус вулкана. Среди безбрежного морского простора это был единственный ориентир, и он, как магнит, притягивал к себе. Шумейкин боялся отвести от него взгляд, жутко остаться одному в океане. А собственно, что он хотел? Разве не знал, на что идет?.. Знал, и нечего тут бояться.
Но Шумейкин напрасно пытался перебороть себя. Страх уже не отпускал, а, наоборот, подступал все ближе и ближе, туманил разум, мешал соображать.
«А что, если вернуться?»
Эта пришедшая неожиданно мысль заставила его вздрогнуть. Нет, ни за что! Ему никогда не простят того, что он сделал. Пути назад нет!
С севера надвинулись пепельные облака, затянули небо. Стало сумрачно и холодно. Серо-синяя вода покрылась пенистой вязью, похожей на давно не стиранные кружева. Вязь соскальзывала с гребня волны, и тогда казалось, что кружева порваны… Такие кружева, помнится, купила мать. Они долго лежали на комоде, запылились настолько, что из белых превратились в серые, и, когда их постирали, они порвались.
Волна перехлестнула через борт шлюпки и окатила Шумейкина с головы до ног. Он почувствовал, что его бьет мелкая дрожь. Нет, ему не было холодно, скорее, жарко. Пот скатывался по лбу, щипал глаза.
На дне шлюпки хлюпала вода. Шумейкин не успевал ее вычерпывать, ведь нужно было еще и грести. Ветер крепчал. Он дул уже с запада, бил прямо в лицо, перехватывая дыхание.
Весло снова выскочило из уключины. Шумейкин с усилием вставил его обратно. Делать ничего не хотелось. «Теперь уже все равно», — вяло подумал он. Впереди ничего нет, никуда он не доплывет, надо поворачивать обратно, пока еще виден вулкан.
Дурак он, идиот! Умнее всех хотел оказаться. Подумал бы, что другие тоже не лыком шиты. Неужели, если была бы хоть малейшая возможность достичь другой земли, младшой не послал бы шлюпку? Да и ребята попытались бы… Спорили же об этом — и отвергли…
Нет, кончено! Назад, только назад!.. Конечно, ему несдобровать. Все равно другого выхода нет! Будь что будет…
Утром Комков попросил вывести его из пещеры. Он был еще слаб и не мог передвигаться самостоятельно. Но лежать надоело. Захотелось подышать свежим воздухом — для моряка это весьма полезная вещь. Хватишь просоленного морского ветра — и чувствуешь, как кровь начинает быстрее бежать по жилам.
Поддерживаемый Галутой и Касумовым, Яшка вышел на уступ. Прислонившись к камню, он жадно глотнул холодный воздух и посмотрел вдаль. Вот она — его стихия. Можно сердиться на непостоянство океана, на его неспокойный нрав, но не любить нельзя.
Океан был сизым и хмурым. Лохматые волны ворчливо катились по заливу. Сердито рокотал в рифах прибой, предвещая шторм. В этих угрюмых звуках была своя суровая мелодия. Комков вслушивался в нее и с особой остротой чувствовал горечь разлуки с Большой землей, с родным Таганрогом.
К Комкову подошел Топтун, ткнулся мордой и заворчал. Боец потрепал зверя по шее.
— Успокойся, мохнатый, не сердись. Что тебя волнует?
— Та вин проголодався, — высказал предположение Семенычев, вышедший из пещеры с большой кастрюлей в руках.
— Вот еще! — Галута засмеялся. — Уж кто-кто, а Топтун прекрасно на подножном корму обходится. То рыбку поймает, то ягоды найдет. Ты вот не найдешь, а он найдет. У него нюх.
— Нет, — не согласился Семенычев. — Обед он все равно чует.
— Твой обед почуешь! — Галута ухмыльнулся. — Ни навару, ни привару. Опять уха-требуха?
— Никакая не требуха, — обидчиво возразил Семенычев. Он ревниво относился к своим поварским обязанностям и очень старался приготовить повкуснее, что было весьма затруднительно с теми продуктами, которые находились в его распоряжении. — Сегодня у нас рыбья затируха.
Галута пожал плечами.
— Что-то не слыхал о таком деликатесе.
— Деду Семенычу патент на новые блюда надо взять, — предложил Комков. — Знатную еду готовит из даров океана.
Яшка посмотрел вперед и внезапно нахмурился. Среди волн он увидел ныряющую шлюпку.
— Мама родная! — воскликнул Комков. — Никак, посудина наша идет?!
Десантники бросились к берегу. Подгоняемая ветром шлюпка медленно плыла к острову. Волны швыряли ее, ежеминутно грозя перевернуть и разбить о рифы. Но она упрямо выныривала из воды и постепенно приближалась к песчаной косе.
Шумейкин лежал на дне полузатопленной шлюпки. Глаза его были закрыты. Из рассеченной головы текла кровь. В правой руке был судорожно зажат обломок весла. Видно, он греб до тех пор, пока хватало сил.
Семибратов приказал вынести Шумейкина на берег и сделать перевязку. Мантусов снял с него автомат и погладил ложе. Увидев ржавчину на кожухе ствола, недовольно поморщился.
— Возьми-ка… — Он протянул оружие Пономареву. — Приведи в порядок. Семенычев выделит тебе нерпичьего жира.
Галута придирчиво осмотрел шлюпку и возмущенно покачал головой.
— Ну и обшматовал же посудину. Одно весло потерял, другое сломал. Вот шушера!
— Може, шо с продуктов осталось? — с надеждой спросил Семенычев. — Рис чи соль?
— Держи карман шире. Все сожрал, зануда… Хотя, постой, соли, кажется, есть немного.
Шумейкина перенесли в пещеру. Семибратов распорядился дать ему рыбной затирухи.
— Ще и корми эту вражину, — недовольно заворчал Семенычев. — Вин же…
— Разговорчики! — оборвал его Мантусов.
Семенычев послушно умолк и принес еду. Однако сам кормить не стал.
— На! — Он ткнул котелок Галуте.
— Почему это я? — возмутился тот.
— Тебе сподручней.
Мантусов прервал их перебранку. Он поднял голову Шумейкина и приказал Семенычеву влить немного жидкости в рот. Шумейкин глотнул и закашлялся. Через минуту он открыл глаза и обвел присутствующих непонимающим взглядом.
— Что, не узнаешь покинутую компанию? — Насмешливый голос Комкова сразу привел Шумейкина в себя. Губы его дрогнули, глаза испуганно округлились. Он судорожно приподнялся на локтях.
— Я… я не хотел, братва! — Шумейкин не узнал своего голоса. — Поверьте… Не хотел… И я же сам вернулся, сам. Страшно там одному-то, в океане.
Никто не отозвался. Молчание было тяжелым, оно не предвещало ничего доброго. Шумейкин затравленно огляделся. Десять пар непримиримых глаз в упор смотрели на него. И не было в этих глазах ничего, кроме гнева и презрения.
— Встать!
Резкая команда Семибратова хлестнула Шумейкина. Еще минуту назад казалось, что нет сил даже двинуть пальцем. А тут он дернулся и быстро поднялся. Шумейкин стоял в тесном кругу солдат, и ему было страшно.
— Взять под стражу! — распорядился Семибратов.
В пещере наступило гнетущее молчание. Тишину нарушало лишь потрескивание сучьев в костре. Неподвижно сидели бойцы, погруженные в нелегкие думы. Сейчас им предстояло решить участь Шумейкина. А это всегда нелегко — решать судьбу другого, даже если он негодяй.
— Что будем делать, товарищи? — нарушил Семибратов затянувшееся молчание.
— Набить бы ему морду, — выдохнул Галута.
— Что и говорить, суровая мера наказания, — насмешливо протянул Воронец.
— А что? — вмешался Семенычев. — В старину у нас в станице добре учили батогами.
Но тут поднялся Сазонов. Заговорил он глухо, с растяжкой:
— Земля, где мы с вами сейчас живем, от Родины далеко. Но остров-то наш. За его освобождение мы своих товарищей положили.
— Ну и что с того? — не выдержал Галута медлительности мичмана. — К чему ты клонишь?
— Ни к чему я не клоню. Просто хочу сказать: раз земля наша — и законы на ней должны быть наши, справедливые.
— Что же ты предлагаешь, Трофим Игнатьевич? — спросил Мантусов.
— Ничего особенного, Матвей Федорович. Предлагаю сделать как положено: судить.
— Судить? — Воронец удивленно присвистнул. — А кто нам дал такое право?
— Советская власть, — спокойно отозвался Сазонов. — Суд-то наш не зря зовется народным. В нем народ полный отчет с виноватых требует. А у нас самый что ни на есть крайний случай. Дезертирство! Человек на своих товарищей руку поднял. Ни понять такого, ни простить нельзя.
Сазонов умолк, и снова надолго наступила тишина. Уж очень суровы и беспощадны были слова, сказанные парторгом. Но возразить нечего — против справедливости не пойдешь.
— Мичман верно говорит, — глухо произнес Галута. — Раз ты всех нас не за понюшку табаку продал, значит, получай кару.
— Вин же почти уси продукты спер, — поддержал Галуту Семенычев. — При рачительном расходе нам бы еще надолго хватило.
— О чем речь? — хмуро заметил Мантусов. — Назначай трибунал, командир.
Семибратов ждал, пока выскажутся все. Ему важно было знать, что думают люди. А думали они верно.
— Что ж, комиссар, — негромко сказал Семибратов. — Тебе придется быть председателем.
— Кандидатура самая подходящая, — сказал Мантусов. — Возражений не имеется.
Сазонов повернулся к нему.
— Согласен. При условии, если ты тоже войдешь в состав трибунала.