— Господин, вы изволили видеть продавца золотых рыбок на улице? — тут же спросил мужчина в белом.
Я сказал, что не видел. Мужчина в белом, не сказав больше ни слова, безостановочно работал ножницами. Вдруг он громко воскликнул: «Осторожно!» От неожиданности я открыл глаза и увидел под рукавом мужчины в белом колесо велосипеда и оглобли рикши. Мужчина в белом обеими руками резко наклонил мою голову вперед и чуть набок. Велосипед и рикша исчезли. Защелкали ножницы.
Наконец, мужчина в белом зашел сбоку и принялся ровнять волосы за ушами. Они перестали лететь мне в лицо — я успокоился и открыл глаза. И тут же с улицы донесся крик: «Просяные лепешки! Ле-пе-о-шки, ле-пе-о-шки!» Послышался ритмичный стук деревянного молотка, которым толкут лепешки в ступе. Я видел продавца лепешек лишь в детстве, и мне захотелось взглянуть на него хоть одним глазком. Но в зеркале и намека не было на его отражение. Было слышно только, как он отбивает тесто.
Скосив глаза, я силился разглядеть торговца в уголке зеркала и вдруг увидел, что за решеткой кассы откуда-то взялась женщина. Смуглолицая, с густыми бровями, дородная. Волосы собраны в прическу «итигаэси», кимоно со сменным воротничком черного атласа. Она считала купюры, опустившись на одно колено. Купюры, кажется, были десятииеновые. Опустив длинные ресницы и поджав тонкие губы, женщина прилежно считала вслух. Считала она очень быстро, но купюры отчего-то все никак не кончались. На ее колене и лежало-то от силы купюр сто. Сколько ни пересчитывай сто купюр, их больше не станет.
Я рассеянно смотрел то на женщину, то на десятииеновые купюры, когда в какой-то момент мужчина в белом прямо над ухом громко сказал: «Давайте помоем голову». Это была отличная возможность разглядеть женщину получше, и, поднимаясь со стула, я обернулся к кассе. Но за решеткой кассы не было ни женщины, ни купюр — ничего.
Расплатившись и выйдя на улицу, я увидел, что слева от входа расставлено четыре или пять овальных кадок, где плавали во множестве красные, пятнистые, большие и маленькие золотые рыбки. А за ними стоял продавец. Подперев щеку рукой, продавец неотрывно смотрел на плававших рыбок. Он не обращал ни малейшего внимания на шумную многолюдную толпу. Некоторое время я ждал, наблюдая за продавцом золотых рыбок. Но за все это время он ни разу не шелохнулся.
Девятая ночь
В мире было неспокойно. Казалось, вот-вот разразится война. Неоседланные лошади из сгоревших конюшен буйствовали за стенами усадьбы. Днем и ночью, поднимая пыль, солдаты-пехотинцы пытались поймать их. А в доме все это время царила тишина.
Там жила молодая мать с двухлетним сыном. Отец куда-то ушел. Ушел безлунной ночью. Сидя на постели, он обулся в соломенные сандалии, повязал голову черным платком и вышел с черного хода. Тонкий луч светильника, который держала провожавшая его мать, прорезал тьму и осветил старый кипарисовик перед оградой дома.
Отец так и не вернулся. Мать каждый день спрашивала двухлетнего ребенка:
— Где твой отец?
Мальчик не отвечал. Спустя некоторое время он научился отвечать: «Там». И когда мать спрашивала его: «А когда он вернется?» — он, смеясь, вновь говорил: «Там». Тогда мать тоже смеялась. А потом учила его отвечать правильно — по многу раз повторять: «Скоро вернется». Но мальчик смог запомнить только «скоро». И иногда на вопрос «Где твой отец?», — он отвечал: «Скоро».
С наступлением ночи, когда все вокруг смолкало, мать, затянув пояс-оби и заткнув за него короткий меч в ножнах из акульей кожи, привязывала малыша тонким поясом к спине и тайком выходила через калитку. Мать всегда была обута в бамбуковые сандалии. Иногда мальчик засыпал за спиной у матери, убаюканный стуком ее сандалий.
Она шла на запад вдоль глинобитных оград, тянувшихся вокруг домов. Спустившись с пологого склона, они оказывались перед огромным деревом гингко. Если взять от него вправо, то в глубине, всего метрах в ста, — каменные ворота-тории[15]. С одной стороны от ворот — рисовые поля, с другой — заросли мелкого бамбука. Но у самых ворот начинается чаща темных криптомерий. Всего через тридцать-сорок метров пути по выложенной камнями тропе — лестница, ведущая к старому святилищу. Над выцветшим серым ящиком для подношений болтается веревка с большим колокольчиком. Днем, сбоку от колокольчика, можно увидеть табличку с надписью «Святилище Хатимана»[16]. Иероглиф «хати» записан необычно: в виде двух голубей, сидящих напротив друг друга. Есть множество и других табличек. В основном, это мишени, куда стреляли местные воины во время храмового празднества, и на каждой написано имя поразившего цель. Изредка это таблички о принесении в дар святилищу меча.
Всякий раз, когда мать проходила через ворота-тории, на ветвях криптомерии ухала сова. Слышалось шлепанье грубых сандалий. Перед святилищем мать останавливалась — дергала за веревку с колокольцем, склонялась в поклоне и хлопала в ладоши[17]. В этот момент сова почти всегда неожиданно смолкала. А мать всем сердцем возносила молитвы о благополучном возвращении мужа. Мать всей душой верила — раз ее муж самурай, то, если неизменно возносить молитвы божеству войны Хатиману, они непременно будут услышаны.
Мальчик часто просыпался от звука колокольчика и, обнаружив, что вокруг кромешная тьма, начинал плакать за спиной у матери. Тогда бормоча молитву, мать принималась укачивать его. Иногда ребенок успокаивался. Иногда принимался плакать пуще прежнего. Но как бы то ни было, заставить мать прервать молитву было непросто.
Вот, помолившись за благополучие мужа и развязав тонкий пояс, она осторожно подтянула ребенка со спины к животу, намереваясь спустить его наземь. Обхватив его обеими руками, она стала подниматься по ступенькам к святилищу.
— Ты ведь хороший мальчик, правда. Подожди здесь немного! — сказала она, прильнув щекой к щеке малыша. Затем, распустив пояс, обвязала им ребенка, а другой конец привязала к поручням святилища. И, спустившись по ступеням вниз, стала совершать стократное поклонение «охякудо», шагая туда-обратно по тропинке, выложенной камнями[18].
Ребенок, привязанный к поручням святилища, в кромешной тьме ползал под навесом, удаляясь на длину пояса. Такие ночи были поистине подарком для матери. Но когда привязанный ребенок принимался громко плакать, она не находила себе места от беспокойства. Задыхаясь, спешила как можно скорее закончить стократное поклонение. Иногда ей ничего не оставалось, как, прервав поклоны, подняться наверх и успокоить сына. А затем начинать все сызнова.
Отец, о котором так тревожилась мать, не смыкавшая глаз ночи напролет, давно уже был убит одним ронином.
Я слышал эту печальную историю во сне от своей мамы.
Десятая ночь
Прошло семь дней с тех пор, как Сётаро похитила женщина. Кэн-сан пришел рассказать мне, что вечером седьмого дня Сётаро неожиданно вернулся и тут же слег в постель с высокой температурой.
В нашем квартале Сётаро был одним из самых красивых молодых людей. К тому же он был исключительно порядочен и честен. У него была только одна слабость. С наступлением вечера он надевал шляпу-панаму и, устроившись у входа в фруктовую лавку, принимался разглядывать лица проходивших мимо женщин. И не уставал восхищаться ими. Ничем другим он не был замечателен.
Когда женщин среди прохожих не было, он не смотрел на дорогу, а разглядывал фрукты. В лавке каких только фруктов не было! Персики, яблоки, мушмула, бананы были уложены по корзинам и расставлены в два ряда да так красиво, что можно было сразу купить любой фрукт в качестве гостинца. Сётаро, глядя на эти корзины с плодами, говорил: «Какие красивые!» Он уверял, что если станет торговцем, то непременно торговцем фруктами. Но, по своему обыкновению, надев шляпу, слонялся без дела.
Случалось, глядя на китайские лимоны, он с видом знатока говорил, что их цвет великолепен. Но ни разу и монетки не потратил на фрукты! Даже задаром не стал бы их пробовать. Только цвет их нахваливал.
Однажды вечером перед лавкой неожиданно остановилась женщина. Одета она была со вкусом и держалась с достоинством. Рисунок ее кимоно очень приглянулся Сётаро. Но еще больше его восхитила ее красота. Когда Сётаро, сняв свою драгоценную шляпу, вежливо поклонился, женщина, указав на самую большую корзину с фруктами, сказала: «Вот эту, пожалуйста». Сётаро тут же подал ей корзину. Женщина, едва попробовав приподнять корзину, тут же сказала: «Ах, какая тяжелая!»
Сётаро ничем не был занят, а кроме того, всегда был рад оказать помощь, поэтому и предложил: «Позвольте, я донесу корзину до вашего дома», — и покинул лавку вместе с женщиной. С тех пор он больше не возвращался.
Даже для Сётаро это было чересчур легкомысленно. Родственники и друзья взволновались и подняли шум: не стряслось ли с ним чего-нибудь? Но вот вечером седьмого дня он неожиданно вернулся. Обступившие его друзья и родственники наперебой стали спрашивать: «Сё-сан, да где же ты был?» Сётаро отвечал, что ездил на поезде в горы.
Видно, он и впрямь ездил очень далеко. По словам Сётаро, сойдя с поезда, они с женщиной оказались среди равнины. Это была бескрайняя равнина, и вокруг, куда ни глянь, зеленела трава. Вместе с женщиной они шли по траве и вдруг оказались у края пропасти. И тут она сказала Сётаро: «Пожалуйста, прыгните вниз». Сётаро заглянул в пропасть — дна не было видно, только отвесный склон. Сётаро, снова сняв свою шляпу-панаму и усердно прося прощения, стал отказываться. Тогда женщина сказала: «Раз вы отказываетесь прыгнуть, пусть вас оближет свинья. На это вы согласны?» Сётаро терпеть не мог свиней и рассказчика баллад Кумоэмона[19]! Но раз он не был готов рисковать жизнью, то решил, что это лучше, чем прыгать в пр