А в свободное время Алексей Константинович писал. Правда, совсем немного. У него был поэтический талант.
Все люди нуждаются в поддержке. Нам надо убедиться: вот моя, Богом определённая стезя. Литераторы охотно дружили с Толстым. Он мог замолвить за них словечко перед властями в трудный момент. Но друга у него – не было. До встречи с Софьей Андреевной.
«Подумай, что… мне некому было поверять мои огорчения, некому излить мою душу, – писал он ей. – Всё то, что печалило меня, – а бывало это часто, хотя и незаметно для посторонних взглядов, – всё то, чему я хотел бы найти отклик в уме, в сердце друга, я подавлял в самом себе…»
Толстой Софью Андреевну – жалел. Успокаивал, утирал слёзы, удерживал от опрометчивых поступков. Убеждал, что нельзя до конца дней себя корить, чувствовать виноватой. Надо жить!
Они хотели, но не могли пожениться. Муж Софьи Андреевны не давал ей развода. Мама Алексея Константиновича была категорически против этого брака.
На войне
В 1853 году началась Крымская война. Толстой не имел военного чина, но хотел в ней участвовать. Сначала думал организовать партизанское движение. А в итоге был зачислен майором в Стрелковый охотничий полк Императорской фамилии. Охотники – это добровольцы.
В конце 1855 года, после специальной подготовки, Алексей Константинович уехал в действующую армию. На юг, под Одессу.
«Я командую несколько дней первым батальоном, – писал он Софье Андреевне. – Батальон размещён на трёх пунктах, на расстоянии от 8 до 17 вёрст; везде тиф, диссентерия, у нас нет докторов. Оба наших – один из которых Сидоров, болен – находятся в Севериновке со штабом… у нас нет госпиталя, больные размещены по избам – один на другом, умирают лицом к лицу; места совсем нет; выздоравливающие разбросаны по всей Севериновке, и присмотру за ними никакого нет…
Вчера третья рота перевозила своих больных через наше село; один из них скончался в дороге, и я принял его тело в мой домик. Я хотел оставить его на всю ночь, но нашли возможность отвести для него пустую землянку. Сегодня я возил туда священника и присутствовал на панихиде».
Письма к Софье Андреевне наполнены юмором: «Один из наших солдат, после продолжительного боя на штыках с англичанином, будучи ранен сам и видя своего врага раненым, сказал: «Комрад, комензи, бивштекс! (товарищ, пойдёмте, бифштекс)», – после чего они, поддерживая друг друга, пришли на русский перевязочный пункт, где их поместили рядом и где они стали лучшими друзьями.
Зуав написал своим родителям: «Милые родители, я пишу вам из Севастополя. «А, Севастополь, значит, взят!» – скажете вы. Вовсе нет, это я взят. «Ах, несчастный!» – скажете вы. Вовсе нет, я гораздо счастливее, чем у себя в лагере…
Я пишу тебе анекдоты, а сердце моё обливается кровью…»
Алексей Константинович испытывал себя и понимал: «Я уверен, что я всегда исполню свой долг, но военная жизнь не по мне. Когда война кончится, я постараюсь сделаться тем, к чему я всегда стремился, – т. е. стать художником…»
Встреча навсегда
Конечно, он заболел. И Софья Андреевна, забыв все условности, бросилась к нему. Она не могла его потерять. Многие потом признавали: Толстой не выжил бы без неё.
Сестра моей души! С улыбкою участья
Твой тихий кроткий лик склоняется ко мне,
И я, исполненный мучительного счастья,
Любящий чую взор в тревожном полусне.
С тех пор они не расставались. Когда Алексей Константинович выздоровел, отправились в Крым, освобождённый от врагов.
На южном берегу в Мелласе у дяди Толстого было имение: прекрасный дворец и роскошный парк у моря, возле горы Ай-Юри – Святого Георгия.
Обычной полная печали,
Ты входишь в этот бедный дом,
Который ядра осыпали
Недавно пламенным дождём;
Но юный плющ, виясь вкруг зданья,
Покрыл следы вражды и зла –
Ужель ещё твои страданья
Моя любовь не обвила?
Там Алексей Константинович был собой – художником. В «Крымских очерках» проявился его высокий, чистый талант.
Душе легко. Не слышу я
Оков земного бытия,
Нет места страху, ни надежде, –
Что будет впредь, что было прежде –
Мне всё равно – и что меня
Всегда как цепь к земле тянуло,
Исчезло всё с тревогой дня,
Всё в лунном блеске потонуло.
Рядом с этим – весёлые стихи. Шуточный вопль здорового, сильного, остроумного человека:
Вы всё любуетесь на скалы,
Одна природа вас манит,
И возмущает вас немало
Мой деревенский аппетит.
Но взгляд мой здесь иного рода,
Во мне лицеприятья нет;
Ужели вишни не природа
И тот, кто ест их, не поэт?
Нет, нет, названия вандала
От вас никак я не приму:
И Ифигения едала,
Когда она была в Крыму!
Повышение
Толстой хотел уйти в отставку и заниматься только литературой. Но ничего не получалось. В 1856 году к власти пришёл его друг с детства – император Александр II. Алексей Константинович снова получил повышение по службе.
Толстой постоянно думал о своём настоящем призвании. Мыслями делился с Софьей Андреевной: «…мне кажется, будет грешно перед самим собой продолжать жизнь в направлении, диаметрально противном своей природе, и тогда, вернувшись к собственной жизни, я начну в 40 лет то, что я должен был начать в 20 лет, т. е. жить по влечению своей природы».
40 лет и 20 лет – уж очень разный возраст. Но там и тут есть свои преимущества.
Признание
В Москве Толстой присутствовал на торжествах по поводу коронации Александра II. Там он встретился с поэтом, философом А. С. Хомяковым и поэтом, публицистом К.С. Аксаковым. «Ты не можешь себе вообразить, – писал он Софье Андреевне, – как моё самолюбие было польщено всем тем, что они мне сказали насчёт моих стихотворений…». Более того, «они прибавили: «Ваши стихи такие самородные, в них такое отсутствие всякого подражания и такая сила и правда, что, если бы вы не подписали их, мы бы приняли их за старинные народные».
Алексея Константиновича поразило, что его творчество известно широкой публике, его высоко ценят: «и люди, которых я очень мало знаю и даже совсем не знаю, спрашивали меня: «Вы ли тот, который написал то или иное стихотворение?»»
Ему нужна поддержка, нужно верить в свой талант. И Господь ему эту поддержку посылает.
25 октября 1856 года Толстой признавался Софье Андреевне: «Мой друг, пойми всё, что заключено в этих словах: настал день, когда я нуждаюсь в тебе, чтобы просто иметь возможность жить. Ты знаешь, сколько уже раз моя жизнь шла не в ту сторону, сейчас её ещё раз перевернули самым жестоким, самым мучительным для меня образом. Император, не поговорив со мной, не спросив, хочу я и могу ли, объявил, что возлагает на меня обязанности, самые для меня неприятные… имеются в виду дела раскольников. Напрасно я возражал и без всяких обиняков говорил ему, что я не чиновник, а поэт, ничто не помогло. Какую ты теперь во мне найдёшь огромную перемену! Я стал и более сильным и более слабым, чем прежде, – более сильным потому, что во мне пробуждается искусство, властно открываясь моему слуху, будто всё приближающиеся раскаты грома… Своим присутствием помоги мне извлечь гармоничные звуки из того барабана, который мне теперь вручён».
Толстой испытывал отвращение к службе: «Убить человека дурно, но убить мысль, ум – хуже». Ещё больше его волновало, исполнит ли он дело по совести: «если я не смогу остаться честным человеком на этом месте, я уйду во что бы то ни стало, хоть напролом!»
Новое
Что-то менялось в отношениях Алексея Константиновича и Софьи Андреевны. Он по-прежнему чувствовал в ней друга, понимающего, слушающего: «Я уже лёг было и читал спокойно повесть Тургенева, но мне опять захотелось тебе писать. Я ощущаю такую потребность говорить с тобой о искусстве». «…знаешь, что я тебе говорил про стихи, витающие в воздухе, и что достаточно их ухватить за один волос, чтобы привлечь их из первобытного мира в наш мир». «Мне кажется, что часто, ухватившись за волосок этого древнего творчества, мы неловко дёргаем, и в руке у нас остаётся нечто разорванное или искалеченное…» «Чтобы не портить и не губить то, что мы хотим внести в наш мир, нужны либо очень зоркий взгляд, либо совершенно полная отрешённость от внешних влияний, великая тишина вокруг нас самих и сосредоточенное внимание, или же любовь, подобная моей, но свободная от скорбей и тревог».
«Спасибо тебе за доброе, хорошее письмо, – говорил он в другой раз, – а на стихи ты, право, нападаешь… ты предубеждена против меня – больше ничего…»
И в себе он тоже слышал новые чувства:
Порой среди забот и жизненного шума,
Внезапно набежит мучительная дума
И гонит образ твой из горестной души.
Но только лишь один останусь я в тиши
И суетного дня минует гул тревожный,
Смиряется во мне волненье жизни ложной,
Душа, как озеро, прозрачна и сквозна,
И взор я погрузить могу в неё до дна;
Спокойной мыслию, ничем не возмутимой,
Твой отражаю лик желанный и любимый
И ясно вижу глубь, где, как блестящий клад,
Любви моей к тебе сокровища лежат.
Толстой удивительно ясно видел разницу между поверхностным раздражением и глубиной души. Сокровище любви цело, но его скрывают волны. Важно понимать это и оставаться верным.
1 июня 1857 года умерла мать Алексея Константиновича. 8 декабря – второй дядя. Но скорбь скрашивалась творчеством: «Я получил письмо от Хомякова, полное таких похвал от него и от других лиц, что, вообрази себе, мне это доставило много удовольствия, несмотря на моё большое горе…
Христос с тобой, единственный мой друг».