«Я нахожусь в Москве проездом, под рукой стихотворений покойного А. Н. Апухтина не имею и потому покорнейше прошу позволить мне отвечать насчёт «Реквиема» через несколько дней, когда я, водворившись у себя в Клину, внимательно прочту «Реквием», немножко мной позабытый, и обдумаю хорошенько вопрос: способен ли я должным образом исполнить предлагаемую Вами задачу.
Меня смущает то обстоятельство, что последняя моя симфония, только что написанная и предназначенная к исполнению 16 октября (мне ужасно хотелось бы, чтобы Ваше Высочество услышали её) проникнута настроением очень близким к тому, которым преисполнен «Реквием». Мне кажется, что симфония эта удалась мне, и я боюсь, как бы не повторить самого себя, принявшись сейчас же за сочинение, родственное по духу и характеру к предшественнику». «В симфонию эту я вложил, без преувеличения, всю мою душу и надеюсь, что Ваше Высочество одобрите её».
«В такого бога я не верю»
Чайковский вернулся в Клин и стал читать стихи Апухтина. Реквием всегда бывает проникнут покаянием. Именно это и роднит с ним шестую симфонию. А у Апухтина композитор услышал иные интонации:
С воплем бессилия, с криком печали,
Жалок и слаб, он явился на свет,
В это мгновенье ему не сказали:
Выбор свободен – живи или нет.
С детства твердили ему ежечасно:
Сколько б ни встретил ты горя, потерь,
Помни, что в мире всё мудро, прекрасно,
Люди все братья, – люби их и верь!
Пётр Ильич был смущён. Что ответить Великому князю? Вот письмо Чайковского от 26 сентября:
«Ваше Императорское Высочество!
«Реквием» Апухтина я прочёл несколько раз, вполне обстоятельно обдумал большую или меньшую пригодность его к музыке и пришёл, в конце концов, к отрицательному решению вопроса. Считаю излишним говорить, как мне приятно бы было угодить Вам. Но в подобных случаях нельзя руководствоваться косвенными побуждениями. Дабы музыка вышла достойна нравящегося Вам стихотворения, нужно, чтобы оно имело свойство согревать моё авторское чувство, трогать, волновать моё сердце, возбуждать мою фантазию.
Общее настроение этой пьесы, конечно, подлежит музыкальному воспроизведению, и настроением этим в значительной степени проникнута моя последняя симфония (особенно финал). Но если перейти к частностям, то многое в этом стихотворении Апухтина, хоть и высказано прекрасными стихами, музыки не требует, даже скорее противоречит сущности её. Например, такие стихи как: «В это мгновенье ему не сказали: выбор свободен – живи или нет», «С детства твердили ему ежечасно» и т. д., и т. д. Вся эта тирада проникнута пессимистическим отношением к жизни, эти вопросы: «К чему он родился и рос?» и т. п., всё, что отлично выражает бессилие человеческого ума перед неразрешимыми вопросами бытия, не будучи прямым отражением чувств, а скорее формулированием чисто рассудочных процессов, – трудно поддаётся музыке. Уж если класть на музыку «Реквием», то скорее настоящий средневековый латинский текст, несмотря на безобразие рифмованного стиха, превосходно передающий томление и страх, испытываемый нами в виду похищенного смертью любимого человека.
Есть и ещё причина, почему я мало склонен к сочинению музыки на какой бы то ни было Реквием, но я боюсь неделикатно коснуться Вашего религиозного чувства. В «Реквиеме» (Апухтина. – Прим. сост.) много говорится о Боге-судье, Боге-карателе, Боге-мстителе?!! Простите, Ваше Высочество, – но я осмелюсь намекнуть, что в такого Бога я не верю, или, по крайней мере, такой Бог не может вызвать во мне тех слёз, того восторга, того поклонения перед Создателем и Источником всякого блага, которые вдохновили бы меня.
Я с величайшим восторгом попытался бы, если бы это было возможно, положить на музыку некоторые Евангельские тексты. Например, сколько раз я мечтал об иллюстрировании музыкой слов Христа: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененнии» и потом: «ибо иго Мое сладко и бремя Мое легко». Сколько в этих чудных, простых словах бесконечной любви и жалости к человеку! Какая бесконечная поэзия в этом, можно сказать, страстном стремлении осушить слёзы горести и облегчить муки страдающего человечества…
Итак, простите, Ваше Высочество. Ей-Богу, был бы глубоко счастлив, если бы мог исполнить Ваше желание, – но это свыше сил моих».
Кто следующий?
30 сентября скончался ещё один из близких друзей Петра Ильича по консерватории профессор Николай Сергеевич Зверев. «7 октября… Петр Ильич навеки покинул Клин, чтобы 8-го утром присутствовать на заупокойной обедне по Звереве и затем отправиться в Петербург. Проезжая в вагоне мимо села Фроловского, он указал спутникам на высящуюся над окрестностями колокольню церкви и сказал:
– Вот где меня похоронят и будут, проезжая, указывать на мою могилу», – вспоминал брат Чайковского.
Профессор Московской консерватории Николай Дмитриевич Кашкин писал: «Мы встретились на панихиде в церкви Николы в Гнездниках, а оттуда Петр Ильич поехал в Данилов монастырь на могилу Зверева».
«…наш прежний кружок страшно поредел, и уже немного нас осталось. Невольно пришла в голову мысль: чей-то будет ближайший черёд безвозвратного ухода? Я с полным убеждением сказал Петру Ильичу, что, вероятно, ему придётся всех нас пережить; он оспаривал эту вероятность, но в заключение сказал, что он никогда не чувствовал себя ни таким здоровым, ни таким счастливым, как в настоящее время.
Пётр Ильич в тот же вечер должен был уехать с курьерским поездом в Петербург… Он ехал дирижировать в Петербурге своей новой симфонией…»
Премьера шестой симфонии состоялась 16 октября. За дирижёрским пультом стоял автор. Модест Ильич Чайковский вспоминал: «На другой день утром я, выйдя к утреннему чаю, застал Петра Ильича уже давно вставшим, с партитурой 6-й симфонии перед ним. Он должен был… отправить её в тот же день в Москву…» В письме к издателю Чайковский заметил: «…я буду в субботу в Москве».
Но в субботу Пётр Ильич уже заболел холерой. 25 октября (по новому стилю – 7 ноября) он умер. Ему было пятьдесят три года.
Похоронен Пётр Ильич Чайковский в Петербурге на Тихвинском кладбище. Его Реквиемом осталась шестая симфония.
Колокола Сергея Рахманинова
В 1918 году композитор, дирижёр, пианист Сергей Васильевич Рахманинов навсегда уехал из России. Американского гражданства он не принимал, надеялся вернуться на Родину. Но перед кончиной в 1943 году всё-таки принял. Чтобы семья не страдала от неопределённости.
За свою жизнь он купил шесть домов. И потерял.
– Если сюда придут японцы, то только за моим домом! – шутил в Штатах Сергей Васильевич.
Он никогда не терял юмора. А с собственностью ему и в детстве не везло. Молодой Рахманинов так писал о себе: «Родился я 20-го марта 1873 года. Играть на фортепиано начал с 1878 года. Начала учить мать, чем доставила мне большое неудовольствие (заметка «между прочим»). Позабыл ещё сказать, что родился в Новгородской губернии в одном из наших имений. Если вам нужно знать название этого имения, в чём сомневаюсь, то название его «Онег»».
Музыка всегда
– Я помню себя с четырёх лет, – рассказывал композитор, – и странно, но все мои детские воспоминания, хорошие и плохие, печальные и счастливые, так или иначе обязательно связаны с музыкой. Первые наказания, первые награды, которые радовали мою детскую душу, неизменно имели отношение к музыке.
Его даже в угол не ставили. Сажали под рояль!
– Когда мне исполнилось девять лет, из всех великолепных поместий, принадлежавших матери, в её владении осталось лишь одно. Остальные проиграл в карты и промотал мой отец, – говорил Рахманинов.
Семья переехала в Петербург. Жили на средства бабушки по линии матери.
Сильнейшие впечатления
В девять лет Серёжа поступил в консерваторию – на младшее отделение.
– За… сильнейшие музыкальные впечатления того времени я должен благодарить свою бабушку, чья добрая рука незаметно вела меня все годы, проведённые в Петербурге, – рассказывал Сергей Васильевич. – Бабушка, будучи женщиной глубоко религиозной, регулярно посещала церковные службы. Она всегда брала меня с собой. Часами мы простаивали в изумительных петербургских соборах – Исаакиевском, Казанском и других, во всех концах города. По молодости я гораздо меньше интересовался Богом и верой, чем хоровым пением несравненной красоты – в соборах часто пели лучшие петербургские хоры. Я всегда старался найти местечко под галереей и ловил каждый звук. Благодаря хорошей памяти я легко запоминал почти всё, что слышал. И в буквальном смысле слова превращал это в капитал: приходя домой, я садился за рояль и играл всё, что услышал. За эти концерты бабушка никогда не забывала наградить меня двадцатью пятью копейками – немалой суммой для мальчика десяти-одиннадцати лет.
Отец Рахманинова ушёл из семьи и вел «рассеянную жизнь», переезжая из города в город. Это было потрясением для Серёжи, который любил отца больше, чем мать. Мальчик прогуливал консерваторию. Ему грозило отчисление. Надо было принимать какие-то меры.
Бабушка купила усадьбу Борисово под Новгородом и летом вывозила туда внука. Борисово располагалось на берегу реки Волхов среди лугов, полей, лесов. Серёжа удил рыбу, купался, загорал. А вечером уплывал на лодке по течению реки. Над водой плыл звон новгородских колоколов. Мальчик прислушивался к их голосам.
На службу Сергей ездил с бабушкой в соседний монастырь. Накануне отъезда мальчика в Москву там отслужили молебен. Бабушка повесила на спину внука ранец, в котором было сто рублей, и проводила на станцию.
В Москву
Серёжа боялся ехать в Москву, хотя был храбрым мальчиком. Ему предстояло учиться у Николая Сергеевича Зверева. Говорили, что фамилия вполне соответствует его нраву: он и порол ребят, и держал в чёрном теле.
Звереву было около шестидесяти лет. Он происходил из знатной аристократической фамилии. Промотал состояние – и по чистой случайности стал в Москве педагогом по фортепиано. Самым высокооплачиваемым и талантливым. Имел дело в основном с богатыми купеческими семьями – московской плутократией. Вёл жизнь светскую. Присутствовал на вечерах, обедах, играл в карты.