Антону Павловичу было важно это сформулировать. И он впервые начал писать крупное произведение.
Премия
Два года спустя за повесть «Степь» Чехову присудили престижную литературную премию Российской императорской академии наук. Григорович и его друзья этому посодействовали.
«Дорогой Антон Павлович, – писал Григорович, – вчера из Академии наук, где присуждалась Пушкинская премия: «за лучшие литературные произведения, которые отличаются высшим художественным достоинством», – я поехал к А. С. Суворину сообщить радостную весть о том, что Вам присуждена единогласно премия в 500 руб. Немедленно послана была Вам телеграмма. Спешу поделиться с Вами этой радостью, но вместе с тем считаю долгом прибавить следующее: присуждая Вам единогласно премию, единогласно также выражено было искреннее сожаление о том, что Вы мало цените свой талант, сотрудничая в мелкой прессе и часто принуждая себя к спешной работе. Не то же самое и я говорил Вам всякий раз, как мы встречались?»
Чехову дали не полную премию, а всего лишь половинную. Это ещё раз подтверждает: настоящее чудо, когда современникам удаётся разглядеть гения.
Чехов и Святогорская лавра
«Жил я в последнее время в Донецкой Швейцарии, в центре так называемого Донецкого кряжа: горы, балки, лесочки, речушки и степь, степь, степь… Жил я у отставного хорунжего, обитающего на своём участке вдали от людей. Кормили меня супом из гуся, клали спать на деревянный диван, будили стрельбой из ружей (в кур и гусей, которых здесь не режут, а стреляют) и визгом наказуемых собак, но тем не менее жилось мне превосходно. Впечатлений тьма».
5 мая 1887 года Антон Павлович Чехов писал это приятелю и рассказывал о планах: «Сейчас я еду в Славянск, а оттуда в Святые Горы, где пробуду 3-4 дня в посте и молитве. Из Святых гор в Таганрог…
Ужасно: у меня 53 рубля – только. Приходится обрезывать себе крылья и облизываться там, где следовало бы есть. Езжу теперь в третьем классе, и как только у меня останется в кармане 20 р., тотчас же… обратно в Москву, чтобы не пойти по миру.
Ах, будь у меня лишних 200-300 руб., показал бы я кузькину мать! Я бы весь мир изъездил! Гонорар из «Петербургской газеты» идёт в Москву, семье».
Антон Павлович содержал семью – отца, мать, сестру, братьев… Он всю жизнь отдавал себя, тратил.
«Из Краматоровки по азовской дороге»
Через шесть дней он уже в Таганроге и посылает младшей сестре Марии Павловне отчёт о поездке в монастырь: «Из Краматоровки по Азовской дороге еду в Славянск. Тёмный вечер. Извозчики отказываются везти меня ночью в Святые Горы и советуют переночевать в Славянске, что я и делаю весьма охотно, ибо чувствую себя разбитым и хромаю от боли, как 40 000 Лейкиных. Город – нечто вроде гоголевского Миргорода…»
«В открытое настежь окно прут зелёные ветки, веет зефир… Потягиваясь и жмурясь, как кот, я требую поесть, и мне за 30 коп. подают здоровеннейшую, больше, чем самый большой шиньон, порцию ростбифа, который с одинаковым правом может быть назван и ростбифом, и отбивной котлетой, и бифштексом, и мясной подушечкой, которую я непременно подложил бы себе под бок, если бы не был голоден, как собака и Левитан на охоте».
Он вспоминает художника Левитана. Его шутку обязательно поймут!
«Утром чудный день. Благодаря табельному дню (6 мая) в местном соборе звон. Выпускают из обедни. Вижу, как выходят из церкви квартальные, мировые, воинские начальники и прочие чины ангельстии».
Табельный день – это, скорее всего, воскресенье: в храмах служится Литургия, и на неё собирается весь город.
Чехова удивляет и радует каждая подробность: «Покупаю на 2 коп. семечек и нанимаю за 6 рублей рессорную коляску в Святые Горы и (через два дня) обратно. Еду из города переулочками, буквально тонущими в зелени вишен, жерделей и яблонь. Птицы поют неугомонно. Встречные хохлы, принимая меня, вероятно, за Тургенева, снимают шапки, мой возница, Григорий Поленичка, то и дело прыгает с козел, чтобы поправить сбрую или стегнуть по мальчишкам, бегущим за коляской… По дороге тянутся богомольцы. Всюду горы и холмы белого цвета, горизонт синевато-бел, рожь высока, попадаются дубовые леса, – недостаёт только крокодилов и гремучих змей».
У Чехова прекрасное настроение. Он молод, весел, остроумен. Он любит жизнь.
«Монахи, весьма симпатичные люди…»
«В Святые Горы приехал в 12 часов, – продолжает Антон Павлович. – Место необыкновенно красивое и оригинальное: монастырь на берегу Донца, у подножия громадной белой скалы, на которой, теснясь и нависая друг над другом, громоздятся садики, дубы и вековые сосны. Кажется, что деревьям тесно на скале и что какая-то сила выпирает их верхи вверх… Сосны буквально висят в воздухе и того и гляди свалятся. Кукушки и соловьи не умокают ни днём ни ночью…
Монахи, весьма симпатичные люди, дали мне весьма несимпатичный номер с блинообразным матрасиком. Ночевал я в монастыре две ночи и вынес тьму впечатлений. При мне, ввиду Николина дня, стеклось около 15 000 богомольцев, из коих восемь девятых старухи. До сих пор я не знал, что на свете так много старух, иначе я давно бы уже застрелился… О монахах, моём знакомстве с ними, о том, как я лечил монахов и старух, сообщу в «Новом времени» и при свидании».
Но Чехов не удерживается – и кое-что дополняет:
«Служба нескончаемая: в 12 часов ночи звонят к утрени, в 5 – к ранней обедне, в 9 – к поздней, в 3 – к акафисту, в 5 – к вечерне, в 6 – к правилам. Перед каждой службой в коридоре слышится плач колокольчика, и бегущий монах кричит голосом кредитора, умоляющего своего должника заплатить ему хотя бы по пятаку за рубль:
– Господи Иисусе Христе, помилуй нас! Пожалуйте к утрене!
Оставаться в номере неловко, а потому встаёшь и идёшь…
Купил тётке Федосье Яковлевне икону.
Еда монастырская, даровая для всех 15 000: щи с сушёными пескарями и кулеш. То и другое, равно как и ржаной хлеб, вкусно.
Звон замечательный. Певчие плохи. Участвовал в крестном ходе на лодках.
Прекращаю описание Святых Гор, ибо всего не опишешь, а только скомкаешь».
«Пекарня, швальня, столярная, каретная…»
Уже в середине июля в газете «Новое время» появился рассказ Чехова «Перекати-поле. Путевой набросок». Чехов писал быстро, зарабатывал, чтобы семья не бедствовала.
В рассказе прежде всего интересно описание монастыря XIX века в большой праздник: «Я возвращался со всенощной. Часы на святогорской колокольне, в виде предисловия, проиграли свою тихую, мелодичную музыку и вслед за этим пробили двенадцать. Большой монастырский двор, расположенный на берегу Донца у подножия Святой горы и огороженный, как стеною, высокими гостиными корпусами, теперь, в ночное время, когда его освещали только тусклые фонари, огоньки в окнах да звёзды, представлял из себя живую кашу, полную движения, звуков и оригинальнейшего беспорядка. Весь он от края до края, куда только хватало зрение, был густо запружен всякого рода телегами, кибитками, фургонами, арбами, колымагами, около которых толпились тёмные и белые лошади, рогатые волы, суетились люди, сновали во все стороны чёрные длиннополые послушники; по возам, по головам людей и лошадей двигались тени и полосы света, бросаемые из окон, – и всё это в густых сумерках принимало самые причудливые, капризные формы: то поднятые оглобли вытягивались до неба, то на морде лошади показывались огненные глаза, то у послушника вырастали чёрные крылья…»
Тут Чехов опять под впечатлением гоголевских историй. Всё таинственно, загадочно вокруг. При этом: «В ворота входили новые толпы и въезжали запоздавшие телеги».
И всех надо устроить на ночлег! «Были битком забиты не только гостиные корпуса, но даже пекарня, швальня (швейная мастерская. – Прим. сост.), столярная, каретная…»
Антон Павлович тепло описывает монастырских послушников: «…лица их, несмотря на крайнее изнеможение, одинаково были бодры и приветливы, голос ласков, движения быстры… Каждому приехавшему и пришедшему они должны были указать место для ночлега, дать ему поесть и напиться; кто был глух, бестолков или щедр на вопросы, тому нужно было долго и мучительно объяснять, почему нет пустых номеров, в какие часы бывает служба, где продаются просфоры и т. д. Нужно было бегать, носить, неумолкаемо говорить, но мало того, нужно ещё быть любезным, тактичным, стараться, чтобы мариупольские греки, живущие комфортабельнее, чем хохлы, помещались не иначе, как с греками, чтобы какая-нибудь бахмутская или лисичанская мещанка, одетая «благородно», не попала в одно помещение с мужиками и не обиделась. То и дело слышались возгласы: «Батюшка, благословите кваску! Благословите сенца! «…трудно было понять, когда сидят и когда спят эти чёрные фигуры».
«Такой счастливый и восторженный…»
Автор, от лица которого идёт повествование в рассказе, проспал Литургию. Но не будем путать его с Чеховым! А вот крестный ход к скиту по реке – не пропустил.
Почитайте, как Антон Павлович описал этот крестный ход: «У плота стояли две большие тяжёлые лодки, угрюмого вида, вроде тех новозеландских пирог, которые можно видеть в книгах Жюля Верна. Одна лодка, с коврами на скамьях, предназначалась для духовенства и певчих, другая, без ковров – для публики. Когда крестный ход плыл обратно в монастырь, я находился в числе избранных, сумевших протискаться во вторую. Избранных оказалось так много, что лодка еле двигалась, и всю дорогу приходилось стоять, не шевелиться и спасать свою шляпу от ломки. Оба берега – один высокий, крутой, белый, с нависшими соснами и дубами, с народом, спешившим обратно по тропинке, и другой – отлогий, с зелёными лугами и дубовой рощей, – залитые светом, имели такой счастливый и восторженный вид, как будто только им одним было обязано майское утро своей прелестью. Отражение солнца в быстро текущем Донце дрожало, расползалось во все стороны, и его длинные лучи играли на ризах духовенства, на хоругвях, в брызгах, бросаемых вёслами. Пение Пасхального канона, колокольный звон, удары вёсел по воде, крик птиц, – всё это мешалось в воздухе в нечто гармоническое и нежное. Лодка с духовенством и хоругвями плыла впереди. На её корме неподвижно, как статуя, стоял чёрный послушник».