В Художественном театре с невероятным успехом шли пьесы Чехова. А он не видел спектакли! И в театре приняли решение – отправиться на гастроли в Ялту. К Антону Павловичу.
Это было шумное и прекрасное время. В то лето двери Белой дачи не закрывались. Посетители – не иссякали. И особым гостем здесь была, конечно же, Ольга Леонардовна.
Театр уехал. А переписка писателя с актрисой продолжилась. Только теперь в ней зазвучали новые интонации: «Милая моя Оля, радость моя, здравствуй! Сегодня получил от тебя письмо, первое после твоего отъезда, прочёл, потом ещё раз прочёл и вот пишу тебе, моя актриса…
Мне всё кажется, что отворится сейчас дверь и войдёшь ты. Но ты не войдёшь, ты теперь на репетициях или в Мерзляковском переулке, далеко от Ялты и от меня.
Прощай, да хранят тебя Силы Небесные, Ангелы-хранители. Прощай, девочка хорошая».
Это 9 августа. А 28 сентября он уже снова шутит и дразнит Ольгу Леонардовну: «Ах, какая тебе роль в «Трёх сёстрах»! Какая роль! Если дашь десять рублей, то получишь роль, а то отдам её другой актрисе».
Редкие встречи. Частые письма. Чехов уже думал о женитьбе. Когда-то он говорил, что семейное счастье «с утра до утра» его не привлекает. И теперь оно ему точно не грозило!
1901 год
Зимой Чехов лечился за границей. «Опиши мне хоть одну репетицию «Трёх сестёр», – просил он Книппер 2 января. – Не нужно ли чего прибавить или убавить? Хорошо ли ты играешь, дуся моя?»
И тут же давал ей совет: «Ой, смотри! Не делай печального лица ни в одном акте. Сердитое, да, но не печальное. Люди, которые давно носят в себе горе и привыкли к нему, только посвистывают и задумываются часто. Так и ты частенько задумывайся на сцене, во время разговоров. Понимаешь?
Конечно, ты понимаешь, потому что ты умная. Поздравлял ли я тебя с новым годом в письме? Неужели нет? Целую тебе обе руки, все 10 пальцев, лоб и желаю и счастья, и покоя, и побольше любви, которая продолжалась бы подольше, этак лет 15. Как ты думаешь, может быть такая любовь? У меня может, а у тебя нет».
А через 4 дня он спрашивал её: «Как идут «Три сестры»? Ни одна собака не пишет мне об этом. Ты тоже не пишешь, и я тебя вздую за это.
Живи, глупенькая, уповай на Бога. Не сомневайся».
7 февраля – из Рима: «Не забывай. Никто не любит тебя так, как я».
Антон Павлович вернулся в Ялту. Решение о женитьбе принято. Но 26 апреля 1901 года он ставит Ольге Леонардовне такое условие: «Если ты дашь слово, что ни одна душа в Москве не будет знать о нашей свадьбе до тех пор, пока она не совершится, – то я повенчаюсь с тобой хоть в день приезда. Ужасно почему-то боюсь венчания и поздравлений и шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопределённо улыбаться. Из церкви укатить бы не домой, а в Звенигород. Или повенчаться в Звенигороде. Подумай, подумай, дуся! Ведь ты, говорят, умная».
Они обвенчались тайно 25 мая. В храме Воздвижения Креста Господня на Чистом Вражке.
Встречи и разлуки
Сколько же шума было в Москве! Кто только не возмущался тем, что Книппер-Чехова продолжает играть в Художественном театре! Её осуждали, ругали, поносили. Говорили, будто она вышла замуж по расчёту, чтобы получать главные роли в гениальных пьесах Чехова.
Ещё ей настоятельно рекомендовали ехать в Ялту ухаживать за больным супругом. И только он один поддерживал жену. Уверял: «Я тебя люблю и буду любить, хотя бы даже ты побила меня палкой» (5 января 1902 года). Или настаивал: «Ты, родная, всё пишешь, что совесть тебя мучит, что ты живёшь не со мной в Ялте, а в Москве. Ну, как же быть, голубчик? Ты рассуди, как следует: если бы ты жила со мной в Ялте всю зиму, то жизнь твоя была бы испорчена, и я чувствовал бы угрызения совести, что едва ли было бы лучше. Я ведь знал, что женюсь на актрисе, то есть когда женился, ясно сознавал, что зимами ты будешь жить в Москве. Ни на одну миллионную я не чувствую себя обиженным или обойдённым, – напротив, мне кажется, что всё идет хорошо, или так, как нужно, и потому, дусик, не смущай меня своими угрызениями… Успокойся, родная моя, не волнуйся, а жди и уповай. Уповай, и больше ничего» (20 января).
Короткие встречи. Долгие разлуки. И письма почти каждый день.
11 февраля: «Ты пишешь, что завидуешь моему характеру. Должен сказать тебе, что от природы характер у меня резкий, я вспыльчив и проч. и проч., но я привык сдерживать себя, ибо распускать себя порядочному человеку не подобает».
27 сентября: «Вишнёвый сад» я пишу на той бумаге, которую мне дал Немирович; и золотыми перьями, полученными от него же. Не знаю, будут ли от этого какие перемены».
21 октября: «…к Ялте я начинаю привыкать; пожалуй, научусь здесь работать».
Здоровье Чехова ухудшалось. Весной 1904 года они с женой решили отправиться за границу – полечить Антона Павловича. Чехов приехал в Москву и простудился. Целый месяц тяжело болел. Страшно похудел. Но чуть окреп – и они уехали в Германию, в Баденвейлер.
Он очень надеялся выздороветь. Но в ночь с 1 на 2 июля попросил позвать к нему доктора. Сказал по-немецки:
– Я умираю.
Врач осмотрел больного. И велел подать ему… шампанского. С улыбкой выпил Чехов бокал. А вскоре перестал дышать.
Аутка. 2009 год
Вид из окна Белой дачи изменился. За деревьями почти совсем не видно моря. Дорожки стали тенистыми и даже топкими – после дождя.
По-прежнему стоят в саду лавочки, на которых сиживал сам классик и его многочисленные гости. Да и нам, нынешним гостям, тоже можно на них посидеть.
И только одна лавочки «закрыта для посетителей». Она располагается, пожалуй, в самом экзотическом уголке сада: под грушей и бамбуком. Это Чехов посадил их рядом. Весело же смотреть на два таких разных растения. Вроде бы несочетаемых – и соединившихся. Разных – и теперь неразделимых. Непохожих – и прекрасных. Как Чехов и Книппер.
На этой лавочке любила сидеть Ольга Леонардовна.
Коровин всегда помнил Чехова
«Он был красавец. У него было большое открытое лицо с добрыми смеющимися глазами. Беседуя с кем-либо, он иногда пристально вглядывался в говорящего, но тотчас же вслед опускал голову и улыбался какой-то особенной, кроткой улыбкой. Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь внушали особенное к нему доверие – от него как бы исходили флюиды сердечности и защиты… Несмотря на его молодость, даже юность, в нём уже тогда чувствовался какой-то добрый дед, к которому хотелось прийти и спросить о правде, спросить о горе и поверить ему что-то главное, важное, что есть у каждого глубоко на дне души. Антон Павлович был прост и естествен, он ничего из себя не делал, в нём не было ни тени рисовки или любования самим собою. Прирождённая скромность, особая мера такта, даже застенчивость, – всегда были в Антоне Павловиче».
Так вспоминал великого писателя Чехова прекрасный художник – Константин Алексеевич Коровин. Он всего на год моложе Антона Павловича.
Студенты
Константин Алексеевич был человеком мягкой, отзывчивой, незлобивой души. Чутким, внимательным. К концу жизни он записал несколько эпизодов, которые открывают, каким был Чехов. Любую ситуацию Антон Павлович мог наполнить весёлостью, игрой. Не всегда это сходило ему с рук.
В тот весенний день Чехов готовился к выпускным экзаменам в Московском университете. В комнате, где он жил, находились другие студенты. Чехов уже печатался в газетах – и студенты возмущались:
– Кому нужны ваши рассказы?.. К чему они ведут? В них нет ни оппозиции, ни идеи… Вы не нужны «Русским ведомостям», например. Да, развлечение, и только.
– И только, – ответил Антон Павлович.
Студенты наступали:
– Вы говорите, что вы человек без убеждений… Как же можно написать произведение без идеи? У вас нет идей?..
– Нет ни идей, ни убеждений.
Коровин точно улавливает настроение студентов: «Они хотели управлять, поучать, руководить, влиять. Они знали всё – всё понимали. А Антону Павловичу было скучно…»
Чехова удивляла красота и тайна жизни. Перед этой тайной он благоговел. И не хотел размениваться на мелкие, сиюминутные идеи.
Коровину жаль студентов: «Что-то тяжёлое и выдуманное тяготело над ними, как какая-то служба, сковывающая их молодость. У них не было простоты и уменья просто отдаться минуте жизни. А весна была так хороша!»
Но ещё больше Коровину жаль – Антона Павловича: «И, помню, он сказал мне, когда мы шли обратно:
– А в весне есть какая-то тоска… Глубокая тоска и беспокойство… Всё живёт, но, несмотря на жизнь природы, есть непонятная печаль в ней.
А когда мы расстались с нашими студентами, он сказал мне и Левитану:
– Эти студенты будут отличными докторами… Народ они хороший… И я завидую им, что у них головы полны идей…»
Антон Павлович жалел студентов.
Кисловаты…
Опять была весна – и молодые люди пошли гулять. Возле Петровского замка встретили разносчика. Тот торговал апельсинами. И какая-то мысль родилась у Антона Павловича. Он сказал разносчику:
– Сколько, молодец, за всё возьмёшь?
– Два сорок.
– Ну, ладно, я дам тебе три рубля, только посиди часок тут. Я поторгую. Я раньше торговал, лавочником был. Тоже хочется не забыть это дело.
Разносчик согласился. Взял деньги – и уселся на лавочку.
«Подошли две женщины, – вспоминает Коровин, – с серьёзными скромными лицами и с ними старик в военной фуражке. Он взял апельсин в руки и спросил почём.
– Десять копеек, – ответил Чехов.
Старик посмотрел на разносчика и на Чехова:
– Кто торгует-то?
– Я-с, всё равно-с, – сказал Чехов – Мы сродни-с.
– Пятнадцать копеек пара. Хотите? – сухо предложил старик.
– Пожалуйте-с, – согласился Антон Павлович».
Следующий эпизод: «Подошёл какой-то франт изнурённого вида. На руках его были светлые лайковые перчатки. Спросил, почём апельсины.
– Если один, то десять копеек. Если десяток, то рубль пятьдесят.