Когда мы с Бадом выскользнули через дверь западного крыла, словно беглецы, покидающие адский бал безумных эльфов, Сэмюэль ждал нас в одиночестве. Он стоял, прислонившись к кирпичной кладке особняка, еще не растерявшей летнее тепло, и спрятав руки в карманы. Его аккуратный костюм официанта выглядел так, будто в нем совершили побег из-под стражи: галстук ослаблен и помят, пуговицы на рукавах расстегнуты, сюртук куда-то пропал.
– О. Я сомневался, что ты придешь. – Его улыбка наконец осветила все лицо, а не только глаза.
– Да.
На улице молчать было как-то проще. Я слушала фырканье Бада, который вынюхивал какого-то невезучего зверька под живой изгородью; потом Сэмюэль чиркнул спичкой и раскурил грубо скрученную сигарету. Огоньки-близнецы вспыхнули у него в глазах.
Он втянул воздух и выдохнул жемчужное облако.
– Послушай, я… Мы слышали, что случилось. С мистером Сколлером. Мне так…
Сейчас Сэмюэль скажет, как ему жаль, как все это трагично и внезапно и так далее, и я вдруг осознала с пугающей ясностью, что не вынесу этого. Безумная ярость, с которой я сбежала с заседания Общества, остыла и скисла, и я осталась совсем одна.
Я резко перебила его, махнув рукой в сторону Бада:
– Почему ты мне его подарил? Ты так и не объяснил. – Мой голос прозвучал слишком громко и фальшиво, как у плохой актрисы в провинциальном театре.
Сэмюэль вскинул брови, посмотрел на Бада, который жевал что-то размером с мышь, и пожал одним плечом.
– Потому что тебе было одиноко. – Он затушил сигарету о ближайший кирпич и добавил: – И еще мне не нравится, когда кто-то остается один против всех. Мистер Локк, эта старая немка, ух. Тебе нужен был кто-то, кто будет на твоей стороне… Прямо как Маленький Джон для Робина Гуда, а?
Его глаза сверкнули. Я вечно отдавала ему роль Маленького Джона, когда мы играли в Шервудский лес, но при необходимости заставляла его изображать Алана-э-Дейла или брата Тука. Сэмюэль указал на Бада, который издавал неприятные звуки, пытаясь отрыгнуть застрявшие в горле мышиные косточки.
– Этот пес – уж он-то точно на твоей стороне.
Такая непринужденная, бесхитростная доброта. Я невольно потянулась к нему, как заблудившийся в море корабль тянется к маяку.
Сэмюэль все еще смотрел на Бада.
– Ты в последнее время часто плаваешь?
Я моргнула.
– Нет.
В детстве мы с ним часами плескались в озере, но я уже много лет не заходила в воду. С возрастом я как-то незаметно лишилась этого развлечения.
Я успела поймать изогнутый краешек его полуулыбки.
– Ага, так значит, ты растеряла хватку. Ставлю четвертак, что теперь я бы тебя сделал.
В наших соревнованиях он всегда проигрывал – должно быть, потому что помогал родителям в лавке и не мог, в отличие от меня, тратить бесконечные летние дни на тренировки.
– Леди не бьются об заклад, – чопорно заявила я. – Но если бы я все же согласилась, то стала бы на четвертак богаче.
Сэмюэль рассмеялся – с детства не слышала этого мальчишеского безудержного хохота, – а я не задумываясь ответила ему улыбкой. А потом мы вдруг оказались ближе друг к другу, и мне пришлось запрокинуть голову, чтобы взглянуть в его лицо. Я почувствовала запах табака, смешанный с по том и еще чем-то теплым и зеленым, как свежескошенная трава.
Я вдруг вспомнила «Десять тысяч дверей» – как Аделаида поцеловала своего призрака под осенними звездами, ни секунды не сомневаясь. Хотела бы я быть такой же: дикой и бесстрашной, достаточно смелой, чтобы украсть поцелуй.
«Будь хорошей девочкой».
…Да к черту это все!
Эта мысль кружила голову и опьяняла. За этот вечер я нарушила столько правил, разбила их, оставив за спиной сверкающие осколки. Что изменится, если я нарушу еще одно?
Но я представила лицо мистера Локка в то мгновение, когда я вылетела из курильной комнаты – сжатые в гневе губы, разочарование в ледяных серых глазах, – и у меня внутри похолодело. Отца больше не было, и у меня не осталось никого, кроме мистера Локка.
Я опустила взгляд и отступила на шаг, вздрогнув от ночной прохлады. Кажется, Сэмюэль вздохнул.
Мы немного помолчали, пока я заново училась дышать. Затем Сэмюэль непринужденно спросил:
– Если бы ты сейчас могла оказаться где угодно, где бы ты хотела быть?
– Где угодно. В другом мире. – Сказав это, я подумала о синей Двери и запахе моря. Я не вспоминала о них много лет, но история Аделаиды подняла это воспоминание на поверхность.
Сэмюэль не стал смеяться надо мной.
– У моей семьи есть домик на северной оконечности озера Шамплейн. Раньше мы уезжали туда каждое лето на целую неделю, но отца стало подводить здоровье, да и лавка… Мы уже много лет там не были. – Я представила Сэмюэля, которого раньше знала – маленького, жилистого и такого загорелого, что он, казалось, сам излучал впитанный его кожей свет. – Домик не слишком большой и совсем не роскошный – просто хижина из сосновых досок, над которой торчит ржавая печная труба. Но зато это очень уединенное место. Дом стоит на краю собственного островка, и, когда выглядываешь в окно, не видно ничего, кроме озерной воды, неба и сосен. Когда мне все это надоедает, – он широко повел рукой, словно пытался показать не только на особняк Локка, но и на все, что было внутри: на каждую бутылку импортного вина, на все украденные сокровища и на щебечущих жен банкиров, которые берут бокал с его подноса, но не видят самого Сэмюэля, – я представляю себе наш домик. Вдали от всех этих галстуков-бабочек и костюмов, от богачей, бедняков и пропасти между ними. Вот куда я бы отправился, если бы мог. – Он улыбнулся. – В другой мир.
Я больше не сомневалась, что он по-прежнему читает рассказы из газет и приключенческие романы, по-прежнему не сводит глаз с далекого горизонта.
Это такое невероятное чувство – случайно найти того, чьи желания так похоже на твои. Как будто протягиваешь руку к отражению в зеркале, но внезапно касаешься чужих теплых пальцев. Если тебе, читатель, повезет найти эту волшебную, пугающую симметрию, надеюсь, тебе хватит смелости вцепиться в нее обеими руками и не отпускать.
Мне не хватило. Тогда – не хватило.
– Уже поздно. Пойду в дом, – объявила я, и рез кость этих слов стерла чудесный защитный круг, который мы начертили вокруг себя, будто ботинок, смазавший меловую линию. Сэмюэль напрягся. Я не нашла в себе сил посмотреть ему в лицо – что бы я увидела, сожаление или упрек, желание или отчаяние, подобное моему? – и просто подозвала Бада свистом, отворачиваясь.
В дверях я помедлила.
– Спокойной ночи, Сэмюэль, – прошептала я и шагнула в дом.
В комнате было темно. Лунный свет бледной линией обрисовывал платье цвета слоновой кости, кучей валявшееся на полу, волосы Джейн на подушке, изогнутую спину Бада у меня под боком.
Я лежала в кровати, чувствуя, что шампанское отступает, как прилив, оставляя меня на берегу, словно какое-нибудь несчастное морское существо. С уходом шампанского Нечто – тяжелое, черное, удушливое – вновь заняло свое место, как будто весь вечер дожидалось, пока мы останемся наедине. Скользкое, оно обвилось вокруг моей шеи, набилось в ноздри, скопилось в горле. Оно шептало мне на ухо, рассказывая истории о потерях, одиночестве и маленьких сиротках.
«Жила-была девочка по имени Январри, у которой не было ни матери, ни отца».
Тяжесть особняка Локка, красного кирпича, медной кровли и всех бесценных, тайных, похищенных сокровищ давила на меня. Что останется от меня через двадцать – тридцать лет под таким прессом?
Мне хотелось выскочить из комнаты и бежать, бежать, пока я не вырвусь из этой грустной и уродливой сказки. Есть лишь один способ сбежать из собственной истории: окунуться в чужую. Я достала книгу в кожаном переплете из-под матраса и вдохнула аромат чернил и приключений.
Через нее я вошла в другой мир.
Глава вторая,в которой мисс Ларсон обнаруживает новые двери, а затем ее след теряется
Своевременная смерть. Бесовки из Сент-Урса. Голодные годы и их завершение.
Мама Ларсон скончалась в холодном марте 1885 года, через неделю после того, как ранние нарциссы погибли из-за заморозков, и через восемь дней после того, как ее внучке исполнилось девятнадцать. Для тетушек Ларсон смерть их матери была катастрофой того же масштаба, что падение великой империи или разрушение горного хребта; трагедией, которую почти невозможно осмыслить. На какое-то время дом погрузился в беспорядочный и бессмысленный траур.
Скорбь заставляет замкнуться в себе, поэтому неудивительно, что женщины семейства Ларсонов не обращали особенного внимания на Аделаиду Ли. Ади была даже благодарна, ведь если бы тетушки и впрямь присмотрелись к ней, то не нашли бы на ее лице следов отчаяния и печали.
Стоя в шерстяном платье, все еще пахнущем кампешевой краской, у смертного одра бабушки, Ади чувствовала себя зеленым ростком, который наблюдает, как одно из старейших лесных деревьев валится на землю во всем своем великолепии. Ее охватил трепет и даже страх. Но, когда из груди Мамы Ларсон вырвался последний вздох, Ади осознала простую истину, доступную даже молодому ростку: теперь, когда старого дерева не стало, между кронами появился просвет.
Ади начала подозревать, что впервые в жизни обрела свободу.
Не то чтобы за прошедшие годы ей совсем не давали свободы. На самом деле, в сравнении с другими девушками тех времен, она жила без забот и ограничений. Ей позволяли носить холщовые штаны и мужской картуз – главным образом потому, что тетушки больше не могли смотреть на ее вечно перепачканные юбки; ее не вынуждали искать себе завидного жениха, ведь тетушки и сами были невысокого мнения о мужчинах; ее не заставляли ходить в школу или искать работу; и хотя тетушки не одобряли ее привычки бродить невесть где, они уже давно смирились с таким положением дел.
Но Ади все равно чувствовала, как на шею давит невидимый ошейник, а поводок тянет ее обратно к ферме Ларсонов. Бывало, она исчезала на два дня, или четыре, или даже шесть, садилась на поезда, идущие на север, спала в чужих табачных сараях, но в конце концов все равно возвращалась домой. Мама Ларсон вопила что-то про падших женщин, тетушки поджимали губы, а сама Ади отправлялась спать с тоской, и ей снились двери.