– Мистер Локк говорит, ты в последнее время ужасно перевозбужденная, моя голубка, даже на грани истерии. – Мисс Вильда часто называла меня голубкой, твердо веря в силу внушения.
– Нет, мэм.
– Ах, бедняжка. Но ничего, мы тебя живо приведем в чувство.
Для исцеления от перевозбуждения требовалась спокойная, четко организованная среда, свободная от раздражителей. Поэтому из моей комнаты вынесли все яркие и причудливые вещицы, которые были мне дороги. Шторы задернули, на полках не осталось ничего интереснее «Иллюстрированной Библии для детей». Мое любимое розовое с золотом одеяло – отец прислал его в прошлом году из Бангалора – заменили накрахмаленными белыми простынями. Сэмюэлю запретили приходить в гости.
Ключ мисс Вильды с металлическим скрежетом провернулся в замке, и я осталась одна.
Сначала я представляла себя солдатом, попавшим в плен к красным мундирам или повстанцам и оттачивала выражение героического сопротивления на лице. Но на второй день я почувствовала, как, подобно беспощадным пальцам, тишина давит мне на барабанные перепонки. Ноги дрожали, до того им не терпелось сорваться с места и бежать, домчаться до поля с кипарисами и проскочить через сгоревшую синюю Дверь в иной мир.
На третий день комната стала тюрьмой, потом – клеткой, а затем – склепом. В глубине моей души, словно угорь в подводной пещере, извивался страх, что я навсегда останусь здесь, под замком, в ловушке, совсем одна.
Стержень внутри меня надломился. Я принялась рвать ногтями шторы, отламывать ручки от ящиков комода, колотить кулаками по запертой двери. Потом села на пол и плакала до тех пор, пока мисс Вильда не вернулась и не дала мне ложку какого-то сиропа. После него я на некоторое время провалилась в небытие. Мои мышцы превратились в медлительные маслянистые реки, а голова поплыла по их водам. Движение теней на поверхности ковра показалось мне захватывающей драмой, которая заполнила мои мысли вплоть до того момента, как я погрузилась в сон.
Проснувшись, я увидела возле своей кровати мистера Локка, который сидел и читал газету.
– Доброе утро, милая. Как ты себя чувствуешь?
Я сглотнула кислую слюну.
– Мне лучше, сэр.
– Я рад. – Он сложил газету с математической точностью. – А теперь послушай меня очень внимательно, Январри. У тебя есть большой потенциал – даже огромный! – но ты должна научиться хорошо себя вести. С этого дня никаких больше глупых фантазий, никаких побегов и никаких дверей, которые ведут не туда, куда должны.
Он вгляделся в меня с таким выражением лица, что я невольно вспомнила старинные изображения Бога – строгого отца, чья любовь неизменно взвешивает и измеряет тебя, прежде чем признать достойным. Его глаза давили на меня, как тяжелые камни.
– Ты будешь хорошей девочкой, знающей свое место.
Мне отчаянно хотелось стать достойной любви мистера Локка.
– Буду, сэр, – прошептала я. И не солгала.
Мой отец вернулся только в ноябре – такой же помятый, как его багаж. Его приезд прошел по привычной схеме: экипаж, хрустя гравием, проехал по подъездной дорожке и застыл перед каменным величием особняка Локка. Хозяин дома вышел навстречу моему отцу, чтобы похлопать его по плечу, поздравляя с успешным окончанием экспедиции, а я ждала в холле с мисс Вильдой, одетая в джемпер, который был так накрахмален, что я чувствовала себя черепашкой в огромном панцире.
Дверь открылась, и я увидела его силуэт – такой темный и чужеродный в бледных лучах ноябрьского солнца. Отец остановился на пороге, потому что обычно в этот момент его чуть не сбивали с ног пятьдесят фунтов моего веса, взволнованно летящие ему навстречу.
Но я не пошевелилась. Впервые в жизни я не бросилась к нему. Плечи папиного силуэта понуро опустились.
Жестоко, не правда ли? Обиженный ребенок наказывает отца за его отсутствие. Но, уверяю тебя, читатель, я и сама в ту минуту пребывала в смятении. От одного только вида папы, стоящего в дверном проеме, меня переполнил головокружительный гнев. Может, из-за того, что от него пахло джунглями, пароходами и приключениями, темными пещерами и неведомыми чудесами, в то время как весь мой мир был таким удручающе заурядным. Или я просто злилась, ведь меня заперли, а он не вернулся и не открыл дверь.
Отец сделал три неуверенных шага и опустился передо мной на корточки. Он выглядел старше, чем я его помнила. Щетина на подбородке из черной стала тускло-серебристой, как будто каждый день, который он проводил вдали от меня, считался за три. Но его глаза были по-прежнему подернуты знакомой завесой печали.
Он положил руку мне на плечо, открывая взгляду татуировки, которые вились вокруг его запястья, как черные змеи.
– Январри, что-то случилось?
Услышав свое имя из его уст, произнесенное с этим странным, но таким родным акцентом, я чуть не поддалась. Мне хотелось сказать ему правду – я обнаружила нечто огромное и невероятное, оно способно разорвать границы мира; я написала слова, и они оказались правдой, – но я уже выучила свой урок. Я теперь была хорошей девочкой.
– Все в порядке, сэр, – ответила я. Услышав этот взрослый, сдержанный тон, отец вздрогнул, как от пощечины.
Тем вечером я не разговаривала с ним за ужином и не пришла к нему в комнату ночью, умоляя рассказать интересную историю (а рассказывать он умел; отец всегда говорил: его работа на девяносто девять процентов заключалась в том, чтобы слушать истории и понимать, куда они ведут).
Но я покончила с этими глупыми фантазиями. Никаких больше дверей и даже Дверей, никаких грез о серебряных морях и белых городах. Никаких историй. Я подумала: это еще один урок, который нужно усвоить, чтобы повзрослеть. Все через это проходят.
Однако, дорогой читатель, я раскрою тебе секрет: я сохранила серебряную монету с портретом чужеземной королевы. Я носила ее в кармашке, вшитом в нижнюю юбку. Прижатая к моей талии, монета всегда была теплой, а когда я держала ее в руках, то чувствовала запах моря.
Целых десять лет у меня не было ничего дороже этой монеты. А потом мне исполнилось семнадцать, и я нашла «Десять тысяч дверей».
2Дверь в кожаном переплете
Я нашла ее только благодаря птице.
Я шла в кухню в надежде стянуть немного вечернего кофе у миссис Пертрам, кухарки, и вдруг услышала щебет и какое-то хлопанье. Я замерла посередине лестничного пролета на полпути ко второму этажу и подождала. Все повторилось: тихий трепет крыльев, за которым следует глухой стук. И тишина.
Я пошла на звук. Он привел меня в гостиную второго этажа, носившую название «Зал фараонов», поскольку там хранилась обширная египетская коллекция мистера Локка: красные и синие саркофаги, мраморные урны с ручками в форме крыльев, крошечные золотые кресты – анки – на кожаных шнурках, резные каменные колонны, осиротевшие, вырванные из родных храмов. Комнату всегда наполнял желтовато-золотистый свет, даже сейчас, в густых летних сумерках.
Звук доносился из южного угла комнаты, где по-прежнему стоял синий сундучок. Он трясся, стуча днищем по постаменту.
С тех пор как я нашла в нем дневник, я взяла привычку время от времени возвращаться к сундучку и заглядывать в его пыльное нутро – ничего не могла с собой поделать. Ближе к Рождеству в нем появилась картонная марионетка с деревянными палочками, прикрепленными к конечностям. Следующим летом я обнаружила крошечную музыкальную шкатулку с вальсом в русском стиле, чуть позже – маленькую коричневую куколку, обвешанную яркими бусами, а потом – иллюстрированное французское издание «Книги джунглей».
Я никогда напрямую не спрашивала, но не сомневалась, что это подарки от мистера Локка. Они, как правило, появлялись в самые нужные минуты: когда мой отец в очередной забывал про мой день рождения или не приезжал на праздники. В эти моменты я почти чувствовала, как мистер Локк неловко кладет руку мне на плечо, пытаясь утешить.
Однако в то, что он намеренно спрятал в сундучке птицу, мне верилось с трудом. Я с глубоким сомнением подняла крышку. Что-то серо-золотистое вылетело прямо на меня, будто ядрышко из маленькой пушки, и начало рикошетить по комнате. Это была хрупкая взъерошенная птичка с оранжевой головой и тонкими лапками (позже я попыталась найти ее название, но в справочнике мистера Одюбона не упоминалось ни одного похожего вида).
Я уже отворачивалась, опуская крышку сундучка, как вдруг заметила: внутри лежит что-то еще.
Книга. Небольшая, в кожаном переплете, с потертыми уголками и тиснеными буквами, с которых местами слезла позолота: ДЕСЯТЬ ТЫ ВЕРЕЙ. Я веером пролистала страницы.
Те из нас, кто привык к тесному общению с книгами – проводит свободные вечера в старых книжных магазинах, украдкой поглаживая корешки со знакомыми названиями, – понимают, что при знакомстве с новой книгой просто необходимо ее пролистать. В это мгновение мы читаем не слова, а запах, который поднимается со страниц в облачке пыли и древесных волокон. Книга может пахнуть дорогой бумагой и хорошим переплетом, а может – тонкими страницами и расплывающимися двухцветными оттисками или десятилетиями, проведенными в доме заядлого курильщика, который ни разу ее не открыл. От книг порой исходит запах дешевых сенсаций или кропотливого труда дотошного ученого, литературной значимости или неразгаданных тайн.
Но я никогда не встречала книги, которая пахла бы так, как эта: корицей и угольным дымом, сыростью катакомб и глиной; промозглыми вечерами на морском берегу и жарким, липким от пота полуднем в тени пальмовых ветвей. Она пахла так, будто шла по почте дольше любой посылки, годами скитаясь по свету и накапливая ароматы слой за слоем, как бродяга, одетый в кучу тряпья.
Она пахла так, будто кто-то нашел в глуши дерево приключений, сорвал с него спелый плод, сделал крепкое вино и разлил по каждой странице.
Но я забегаю вперед. Истории надо рассказывать по порядку, у них должны быть начало, середина и конец. Пусть я и не ученый, но хотя бы это мне известно.