– И не суй руки между валиками, если не хочешь, чтобы тебе оттяпало пальцы к чертовой матери, – добавила она.
Было непросто. (Если кто-то не согласен, что стирка – это трудно, ему просто никогда не доводилось перетаскивать с места на место несколько сотен мокрых шерстяных костюмов в душной прачечной в июльскую жару.) Воздух был таким влажным, что им было бы проще напиться, чем надышаться. Ватный белый пар набивался в легкие и хлюпал там, как слякоть. Через час мои руки начали дрожать, через два – ныть, а через три я уже их не чувствовала. Несколько мозолей, которые еще не успели зажить, порвались и начали сочиться.
Я продолжала работать. За неделю пути я успела научиться хотя бы этому: продолжай двигаться вперед, даже когда у тебя болят ноги, а твой пес уже не хромает, а попросту скачет на трех ногах; даже когда на ужин тебе перепало только три неспелых яблока; даже когда каждый незнакомец, каждое дуновение ветра может оказаться твоим врагом, который наконец настиг тебя.
И все же я продолжала идти вперед. Потела и страдала в недрах «Прачечных Буффало», но все еще оставалась жива и свободна и впервые в жизни действительно была собой. И совсем одна. Я на мгновение вспомнила, как мелькали в темноте смуглые руки и в темных глазах отражался мерцающий огонек на кончике сигареты, и внезапно ощутила пустоту в груди, болезненное отсутствие чего-то, как на месте вырванного зуба.
За всю смену со мной никто не заговорил, кроме темнокожей женщины с улыбкой, похожей на полумесяц, и южным акцентом. Когда она увидела меня, то перестала улыбаться и вздернула подбородок.
– И что же с тобой приключилось?
Я пожала плечами. Женщина покосилась на мою запачканную юбку, окинула взглядом исхудавшую фигуру, похожую на заготовку для пугала.
– Судя по всему, ты давно уже идешь куда-то на пустой желудок.
Я кивнула.
– И далеко еще идти?
Я снова кивнула. Она задумчиво облизала зубы, бросила очередную партию белья мне в тележку и ушла, качая головой.
Большая Линда разрешила мне поспать на куче тряпья («Но только сегодня, тут тебе не постоялый двор»), и мы с Бадом переночевали там, прижавшись друг к другу, будто птицы в гнезде, пропахшем щелоком. В предрассветной темноте нас разбудил колокол, означавший начало первой смены, и возле гнезда я обнаружила свиную ногу с хрящами и жиром для Бада и целую сковородку кукурузного хлеба для меня.
Я проработала еще половину смены, наскоро перемножила числа в уме, а потом пошла в кабинет хозяйки, извинилась, сообщила, что мне срочно нужно уходить, и попросила выплатить мне заработанную сумму в виде чека. Та надула губы и высказала все, что думает о бродягах, бездельницах и девчонках, которые сами не понимают, как им повезло, – но чек все-таки выписала.
Я вышла в переулок, выудила ручку из наволочки и приложила чек к стене. Закусив губу, я пририсовала кривой нолик и еще несколько букв. Чек затрепетал, будто на ветру, хотя никакого ветра не было, буквы изогнулись и расплылись, и я прижалась головой к горячему от пара кирпичу, чтобы унять головокружение. Это никак не могло сработать – чернила были другого цвета, ноль был слишком очевидно втиснут в узкий пробел, да и кто вообще слышал, чтобы девчонка в прачечной заработала сорок долларов вместо четырех? – но я сама верила в то, что написала, поэтому кассир в банке тоже поверил.
Ближе ко второй половине дня я уже села на поезд Центральной железной дороги Нью-Йорка, сжимая в руке драгоценный билет с аккуратной красной надписью: «ЛУИСВИЛЛ, КЕНТУККИ».
Моя наволочка казалась особенно убогой и грязной рядом с блестящими кожаными чемоданчиками на багажной полке, словно бедно одетый гость, который надеется, что его не заметят на вечеринке. Я и сама себя чувствовала грязной и убогой. Все вокруг были в отглаженных льняных костюмах и платьях с высокими воротниками, на головах красовались шляпы, по-щегольски сдвинутые набок, а свеженачищенная обувь ярко блестела.
Вагон вздрогнул и загремел, как дракон, пробуждающийся ото сна, и поезд выполз из тени Центрального вокзала Буффало на ленивый летний солнцепек. Я прижалась лбом к теплому стеклу и заснула.
Я увидела то ли сон, то ли воспоминание: другой поезд, идущий в том же направлении, только десять лет назад. Захудалый городишко на берегу Миссисипи; синяя Дверь, одиноко стоящая в поле; город, пахнущий солью и кедровой сосной.
Город моего отца. Город моей матери, если она каким-то чудом выжила. Сможет ли он стать моим городом? При условии, что я смогу снова открыть эту Дверь, которая давно превратилась в горстку пепла. При условии, что Общество не поймает меня по пути к ней.
Я дремала, но поезд то и дело встряхивал меня, останавливаясь на каждой станции, проводник выкрикивал объявления и периодически требовал показать билет, а по проходу громко топали и шаркали пассажиры. Никто не садился рядом со мной, но я чувствовала их взгляды. По крайней мере, мне так казалось; несколько раз я поворачивала голову, желая подловить их, но все лица были вежливо отвернуты от меня. Бад лежал у моих ног, напряженно навострив уши.
Я сунула руку в наволочку и сжала в кулаке нож из монетки.
Целых полчаса поезд простоял в Цинциннати. В вагон набились новые пассажиры, и стало душно. В конце концов проводник растолкал всех в проходе, повесил цепочку в задней части вагона и прицепил аккуратную белую табличку: «МЕСТА ДЛЯ ЦВЕТНЫХ».
Не было больше мистера Локка, который защитил бы меня. Не было закрытых купе, куда приносили обед улыбчивые проводники, не было удобной вуали из денег, которая отгораживала меня от остального мира.
Проводник прошел по вагону в обратную сторону, подталкивая тупой указкой выбранных им людей: смуглую женщину с тремя детьми, седого старика, двух молодых широкоплечих ребят бунтарского вида. Потом он постучал указкой по багажным полкам.
– В этом поезде положено исполнять законы штата, юноши, а следующая остановка в Кентукки. Хотите – пройдите в конец вагона, не хотите – можете сойти и дальше добираться пешком. Мне все равно.
Молодые люди неохотно ушли в конец.
Возле моего сиденья проводник помедлил, вглядываясь в мою красноватую кожу, как будто мысленно сверяясь с таблицей. Но потом он заметил мой грязный подол, покрытую шрамами руку и неухоженного пса и кивком указал на конец вагона.
Видимо, без денег я перестала быть «совершенно уникальным экземпляром» и «пограничным явлением», и кожа моя была вовсе не «необычного цвета»; я стала просто цветной. Подумав об этом, я почувствовала, как холодная тяжесть всех этих правил, законов и опасностей сковывает меня по рукам и ногам, давит на легкие.
Я молча побрела на свое место. Все равно я не планировала надолго задерживаться в этом дурацком мире с его дурацкими правилами.
Я пристроилась на краешке заполненной скамьи в самом конце, сжимая монетку в потной ладони. Только когда поезд тронулся, я заметила, что Бад уставился в пространство рядом со мной, тихо рыча. В проходе никого не было, но мне показалось, что я слышу тихий равномерный шелест, похожий на дыхание.
Я подумала о золотом перышке, пропашем с головы Соломона, и покрепче прижала к себе наволочку, чувствуя, как в живот врезается уголок отцовской книги. Я не сводила глаз с сине-зеленого деревенского пейзажа за окном.
Через сорок минут проводник в начале вагона прокричал:
– Станция Тернерс, последняя остановка перед Луисвиллом.
Поезд замедлился. Двери открылись. Я помедлила, задержав дыхание, а потом бросилась к выходу. Бад сорвался с места вслед за мной. Вдруг мое плечо врезалось во что-то твердое и невидимое, кто-то тихо выругался…
А потом что-то острое и холодное прижалось к моему горлу. Я замерла.
– Не в этот раз, – прошипел голос у меня над ухом. – Давай-ка выберемся из толпы, ладно?
Меня подтолкнули вперед, и я, спотыкаясь, выскочила на деревянную платформу. Меня повели в здание вокзала. Горячее дыхание касалось моего уха, а кончик ножа царапал шею. Бад смотрел на меня встревоженно и зло. «Пока рано», – мысленно сказала я ему.
Бестелесный голос направил меня к облезлой белой двери с надписью «ЖЕНСКИЙ». Я оказалась в полутемной комнатке с зеленой плиткой на стенах.
– А теперь медленно повернись, будь хорошей девочкой…
Вот только я уже давно перестала быть хорошей девочкой.
Я вскинула кулак и ткнула им через плечо, зажав свое серебряное лезвие между пальцами. Что-то жутко и влажно чавкнуло у меня под рукой, раздался дикий вопль. Нож горячо царапнул по моей шее и упал.
– Проклятье…
В это мгновение Бад, очевидно, решил, что невидимых существ тоже можно укусить, если очень постараться, и начал с рычанием хватать воздух. Его зубы поймали что-то твердое, и Бад издал удовлетворенный рык. Я схватила нож, сжала его липкими от крови руками и отозвала пса. Тот подошел ко мне, облизывая покрасневшие губы и разъяренно уставившись на невидимую добычу.
Впрочем, теперь она оказалась не такой уж невидимой. Если присмотреться, можно было различить неровное свечение в воздухе, тяжело вздымающуюся грудь и худое лицо, истекающее темной жидкостью. Один глаз, с ненавистью смотрящий на меня.
– Ваш компас, мистер Илвейн. Отдайте его мне.
Илвейн издал тихое злобное шипение, но стоило мне пригрозить ножом, и он достал из кармана что-то медное и бросил на пол.
Я схватила компас, не сводя глаз с противника.
– Теперь я уйду. Мой вам совет: не пытайтесь больше следовать за мной. – На этот раз мой голос почти не дрожал.
Илвейн издал мрачный смешок.
– И куда ты побежишь, девочка? У тебя нет денег, нет друзей, готовых защитить тебя, нет отца…
– Ваша общая беда в том, – заметила я, – как слепо вы верите в постоянство. Упорядоченный мир останется упорядоченным, закрытая дверь больше не откроется. – Я покачала головой и потянулась к двери. – Какое… ограниченное мышление.
Я ушла.
Вернувшись в светскую суету вокзала, я с притворной непринужденностью прижалась плечом к двери туалета и достала ручку Сэмюэля из наволочки. Я сжала ее на секунду, ловя эхо далекого тепла, а потом поднесла ее кончик к краске на двери.