«Дверь закрывается, ключа нет».
Я процарапала эти слова глубоко, до самого дерева. Раздался глухой скрежет металла, что-то щелкнуло, и я ахнула под тяжестью охватившей меня внезапной усталости. Я прикрыла глаза, прислонившись лбом к двери, и снова подняла ручку.
«Дверь забыта», – написала я.
В следующее мгновение я моргнула и обнаружила, что лежу на полу, а колени болят от падения. Какое-то время я не двигалась, думая, явится ли сюда начальник вокзала, чтобы выяснить, что за бродяжка разлеглась на полу у него на станции, или же мне дадут спокойно поспать часок – другой. Глаза болели, на шее засохла кровь.
Но… у меня получилось. Дверь туалета стала неясной и размытой, слишком непримечательной, чтобы задерживать на ней взгляд. Остальные люди, похоже, и вовсе ее не видели.
– Ха! – тихо и устало выдохнула я. Интересно, долго ли продержится моя работа? Наверное, я успею унести отсюда ноги. Если только сумею подняться.
Кое-как я дотащилась до скамейки на платформе и стала ждать, сжимая в одной руке билет с красной надписью. Я села на следующий же поезд, который шел на юг.
Я сидела, смотрела, как природа за окном становится пышнее и свежее, а холмы перекатываются, словно спины огромных изумрудных китов, и думала: «Я иду к тебе, папа».
11Мамина дверь
Последние триста миль пути пронеслись мимо, будто я надела волшебные сапоги-скороходы, в которых за каждый шаг преодолеваешь по семь миль. Я помню только последовательность мгновений.
Щелк. Я схожу с поезда на огромном, пропахшем по том вокзале Луисвилла. Даже на небе толчея: его пересекают электрические провода и шпили церквей, оно дрожит в волнах горячего воздуха. Бад жмется к моим ногам – ему не нравится.
Щелк. Я стою на пыльной площади возле вокзала и умоляю водителя грузовика подвезти меня. На кузове черными печатными буквами написано: «ПИВОВАРНЯ БЛЮГРАСС». Водитель говорит мне, чтоб я убиралась туда, откуда пришла, а его дружок издает неприличные чмокающие звуки.
Щелк. Мы с Бадом, покачиваясь, едем на запад в скрипучей повозке, нагруженной рыхлыми свежими конопляными стеблями. На козлах сидит мрачный чернокожий мужчина с такой же мрачной маленькой дочерью. Их одежда кажется пестрой и нескладной – на нее столько раз лепили заплатки, что от изначального изделия толком ничего не осталось. Оба смотрят на меня встревоженно и предостерегающе.
Щелк. Наконец-то Нинли.
За прошедшие десять лет город изменился – и в то же время нет. Как и весь мир, пожалуй.
Это место по-прежнему выглядело убого и неприветливо, а горожане все так же смотрели на меня с недовольным прищуром, но улицы успели вымостить. По ним катились автомобили и ходили нувориши в костюмах-тройках с такими большими карманными часами, что за них становилось стыдно. На реке теснились пыхтящие пароходы и баржи. На берегу примостилось что-то вроде мельницы – громоздкое уродливое строение. Клубы пара и дыма висели над головой, превращаясь в густые розоватые облака в свете заходящего солнца. Прогресс и процветание, как сказал бы мистер Локк.
По пути сюда я упрямо двигалась к цели и ускользала от преследования, но теперь, уже добравшись до финиша, отчего-то не торопилась сделать последний шаг. Я купила мешочек арахиса на «Речном складе Джуниора», потратив последние деньги, оставшиеся после работы в прачечной, нашла пропахшую табаком скамейку и села. Бад устроился у моих ног, как бронзовый часовой.
Зазвенел колокол, обозначающий окончание смены, и возле мельницы засуетились женщины с худыми лицами и мозолистыми руками, похожими на когти. Согбенные чернокожие рабочие грузили уголь на причалившие пароходы, а на поверхности реки радужно блестела маслянистая пленка.
В конце концов из портовой кухни вышел человек в запачканном фартуке, заявил, что скамейка предназначена для посетителей забегаловки, и прозрачно намекнул, мол, мне же будет лучше, если я уберусь из Нинли до темноты. Будь со мной мистер Локк, такого бы никогда не случилось.
С другой стороны, будь со мной мистер Локк, я бы не смогла нахально рассесться на скамейке и спокойно уставиться на повара, положив руку на голову Бада и ладонью чувствуя его рычание. Я бы не встала, не подошла вплотную к этому незнакомцу и не увидела, как тот съеживается, словно забытый на подоконнике пирог. Будь здесь мистер Локк, я бы не посмела усмехнуться и ответить:
– Я как раз собиралась уходить. Сэр.
Человечек скрылся на кухне, а я вальяжно прошагала обратно к центру города. На мгновение я поймала свое размытое отражение в витрине – вся в грязи, на ногах ботинки не по размеру, пот стекает по вискам, прочерчивая дорожки по покрывшей кожу дорожной пыли, розовато-белые шрамы покрывают руку от запястья до плеча, – и мне пришло в голову, что семилетняя Январри, эта милая маленькая бунтарка, была бы в восторге от семнадцатилетней меня.
Возможно, управляющий гранд-отеля «Риверфронт» тоже вспомнил семилетнюю меня, потому что он не потребовал немедленно вышвырнуть грязную бродяжку за дверь. Или, может, при виде Бада все просто побаивались проделывать со мной такое.
– Добрый вечер. Я ищу, э-э, ферму семейства Ларсонов. Это вроде бы к югу отсюда?
Когда я назвала фамилию, его глаза широко раскрылись, однако он помедлил, как будто сомневался, насколько допустимо с моральной точки зрения направить такое существо, как я, к ни в чем не повинному семейству.
– А вы по какому делу? – нашел компромисс управляющий.
– Это мои… родственники. По матери.
Он бросил на меня взгляд, который ясно говорил: «Врать ты не умеешь», – однако, судя по всему, в городе не слишком хорошо относились к семейству Ларсонов, поскольку управляющий в итоге объяснил, что мне нужно пройти две мили на юг мимо мельницы.
– Смотреть там нынче не на что, – пожал плечами он. – Но она все еще там, насколько мне известно.
Эти последние две мили были намного длиннее обычных. Они растянулись и стали хрупкими. Казалось, один неосторожный шаг – и они рассыплются у меня под ногами, а я сама навечно кану в небытие Порога. Может, я просто устала идти. Может, мне было страшно. Одно дело прочитать книжный пересказ маминой жизни и решить, что ты во все это веришь; совсем другое – постучать в дверь к незнакомым людям и сказать: «Здравствуйте, я совершенно уверена – вы мои двоюродные бабушки».
Я шла, кончиками пальцев касаясь спины Бада. Сумерки опускались нам на плечи, словно влажное фиолетовое покрывало. Реку – бурление и грохот, вызванные движением судов, плеск воды, резкий запах рыбы и грязи – постепенно оттесняли аромат жимолости, звон цикад и крик какой-то птицы, которая ритмично повторяла одни и те же три слога по кругу.
Все это казалось таким знакомым и в то же время чужим. Я представила маленькую девочку в синем платьице, которая бежала по этой же дороге на тонких ножках, похожих на палочки корицы. Потом представила другую девочку, белокожую, с квадратным подбородком, которая пробегала здесь задолго до меня. Аделаида. Мама.
Я бы пропустила поворот, если бы специально не высматривала его. Это была узкая грунтовая дорожка, по обе стороны заросшая терновником. Необрезанные ветви нависали над дорогой. Даже пройдя до самого конца, я все еще сомневалась – кто бы стал жить в такой убогой покосившейся хижине, утопающей в плюще и дикой вьющейся розе? Деревянная кровля позеленела от мха, а сарай совсем развалился.
Но во дворе стоял одинокий старый мул, задремавший на трех ногах, а на руинах сарая с тихим сонным кудахтаньем примостились несколько кур. Огонек – слабый, с трудом проникающий сквозь грязные белые занавески, – мерцал в окне кухни.
Я поднялась по просевшим ступенькам и замерла перед дверью. Бад сел рядом и прислонился к моей ноге.
Дверь была старая – просто несколько серых досок, настолько потертых от времени, что естественные узоры на дереве резко выступали, напоминая отпечатки пальцев. Вместо ручки я увидела кусочек черной кожи; свет свечи пробивался сквозь щели и дыры, будто любопытная домохозяйка.
Это была дверь моей матери. А когда-то и ее матери.
Я выдохнула, занесла руку, чтобы постучать, но в последнее мгновение помедлила. Что, если все это красивая ложь, сказка, которая рассыплется, едва мой кулак коснется двери, такой неумолимо реальной? Что, если мне откроет старик, который переспросит: «Какая такая Аделаида?» Или это будет сама Аделаида, и окажется, что она все-таки сумела вернуться в этот мир, но не стала меня искать.
Дверь открылась раньше, чем я успела коснуться ее.
На пороге возникла древняя и очень ворчливая с виду старуха. Недовольный взгляд, который она устремила на меня снизу вверх, показался мне головокружительно, необъяснимо знакомым. Так смотрят бабушки, когда хотят посетовать: «Ну и молодежь нынче пошла!» Ее морщинистое лицо напоминало грецкий орех. Меня не отпускало сбивающее с толку ощущение, будто я уже видела это лицо с другого ракурса, снизу, может, в детстве…
А потом я вспомнила: старуха, с которой я столкнулась, когда мне было семь лет. Та самая, которая уставилась на меня, будто громом пораженная, и спросила, кто я, черт возьми, такая.
Тогда я от нее убежала. Теперь я этого не сделала.
Ее глаза – покрасневшие, водянистые, затуманенные бело-голубыми пятнами, похожими на облака, – встретились с моими и широко раскрылись. Ее губы разжались.
– Аделаида, дитя мое, что ты сделала с волосами?
Она поморгала, глядя на спутанную копну у меня на голове, окруженную красноватым нимбом из торчащих волосков. Потом нахмурилась и всмотрелась в мое лицо. Ее взгляд забегал, кружа, словно стрелка компаса, которая никак не может найти север.
– Нет… Нет, ты не моя Ади…
– Нет, мэм. – Мой голос прозвучал слишком громко, как внезапный звон колокола в вечерней тишине. – Меня зовут Январри Сколлер. Кажется, вы моя двоюродная бабушка. Аделаида Ларсон… Она была моей матерью.
Старушка тихо выдохнула, как будто удар, которого она ждала, наконец ее настиг, а потом рухнула прямо на пороге, неподвижная и сморщенная, будто кучка мятого белья.