Судя по тому, как мистер Локк улыбнулся – успокаивающе, самоуверенно, – он не осознавал, что натворил.
Он не понимал, какое ужасное насилие совершил. Не понимал, что залезть в чужое сознание и придать ему желаемую форму, будто у тебя в руках не человек, а податливая глина, – это намного более жестоко, чем то, что делал Хавермайер.
Неужели то же самое он делал и со мной всю мою жизнь? Лепил из меня другую девочку? Послушную, скромную, хорошую девочку – она не убегала в поля, не играла у озера с сыном лавочника и не приставала бы каждую неделю, умоляя отпустить ее путешествовать с отцом?
«Будь хорошей девочкой и знай свое место». О, как же я пыталась. Как старалась втиснуть себя в узкие рамки того образа. Как горевала о своих несовершенствах.
Он не понимал, как сильно я ненавидела его, стоя на коленях среди пепла и высокой травы и заливаясь слезами, которые размазывали грязь по моим пыльным щекам.
– Как видишь, я обо всем позаботился. Вступай в Общество, и забудем все эти глупости. Приглашение все еще в силе, как я и обещал. – Я с трудом слышала его, так громко ревела и выла внутри меня ярость. – Разве ты не видишь, что это твоя судьба? Я воспитал тебя, показал тебе мир, научил всему, чему мог. Я всегда опасался… ну… – Локк откашлялся, смутившись, – …заводить ребенка. Что, если бы ему передалось Врожденное право? Если бы он решил бросить мне вызов? Но посмотри-ка: моя приемная дочь оказалась почти такой же своевольной и сильной, каким мог бы быть мой родной отпрыск. – Его глаза светились гордостью, как у владельца конюшни, который любуется своей лучшей лошадью. – Честно говоря, я точно не знаю, на что именно ты способна, но давай разберемся в этом вместе! Присоединяйся к нам. Помоги нам защитить мир.
Я знала, что, когда мистер Локк хотел что-то защитить, он предпочитал запереть это, задушить и хранить за стеклом, как ампутированную конечность. Он защищал меня всю мою жизнь, и это чуть не убило меня – или, по крайней мере, мою душу.
Я не могла допустить, чтобы он и дальше мучил этот мир. Просто не могла. Но как помешать этому, если достаточно одного его взгляда – и моя воля подчинена? Я с беззвучным криком зарылась руками в поросший травой пепел.
В это мгновение я сделала два интересных открытия. Во-первых, наткнулась на уголек под слоем промытой дождями золы, смешанной с грязью. Во-вторых, нащупала обгоревшие, полусгнившие останки моего карманного дневника. Дневника, который папа положил в синий сундучок десять лет назад специально для меня.
Кожаная обложка, некогда мягкая, теперь стала грубой, потрескалась и обгорела по краям. Уцелели только первые три буквы моего имени (изогнутая ножка заглавной «Я» свисала вниз, будто веревка, по которой узник может выбраться из тюрьмы). Когда я открыла его, кусочки бумаги начали осыпаться, будто снежные хлопья. Страницы были грязные и основательно пожеванные огнем.
– Что это? Что… Положи на место, Январри. Я серьезно.
Мистер Локк подошел ко мне. Я поднесла уголек к странице и провела первую линию. «Боже, лишь бы получилось».
– Я не шучу… – Влажная от пота рука обхватила меня за подбородок и заставила поднять голову. Я встретилась взглядом с этими пронзительными бледными глазами. – Прекрати, Январри.
Мне показалось, что я с головой окунулась в зимнюю реку. Неизмеримая тяжесть увлекала меня вниз, давила, тащила за ноги и за руки, за одежду, подталкивая в одном-единственном направлении… и как просто было бы поддаться течению, а не упираться, стискивая зубы и вырываясь… я могла бы вернуться домой, снова занять место хорошей девочки, как верная собака у ног хозяина…
В это мгновение, глядя в бледные, как кость, глаза мистера Локка, я спросила себя: удалось ли ему полностью превратить меня в хорошую девочку, которая знает свое место? Смогла ли его воля полностью затмить мою? Успел ли он выскоблить мою личность, не оставив ничего, кроме оболочки, похожей на куклу? Или он просто натянул на меня костюм и заставил играть роль?
Мне вдруг вспомнился мистер Стерлинг, пугающая пустота в его глазах, как будто под маской камердинера совсем ничего нет. Неужели и меня ждет такое будущее? Осталось ли что-нибудь от упрямой опрометчивой девочки, которая много лет назад нашла Дверь в поле?
Я вспомнила свой отчаянный побег из Брэттлборо; ночной заплыв к острову с маяком; сложный, опасный путь на юг. Я вспомнила, как не слушалась Вильду или, отправляясь в кабинет мистера Локка, проносила с собой газету с рассказами вместо того, чтобы читать «Историю упадка и крушения Римской империи». Как я часами мечтала о приключениях, загадках и волшебстве. Я подумала о том, что сейчас стою на коленях на родной земле моей матери, вопреки всем стараниям Хавермайера, Общества и самого мистера Локка. Пожалуй, от меня еще что-то осталось.
Могу ли я теперь выбрать, кем хочу стать?
Река с новой силой бросила на меня свои воды, стремясь повалить меня, опрокинуть. Но я словно стала невозможно тяжелой. Свинцовая статуя девочки с собакой, которые стоят рядом, не обращая внимания на ревущий поток.
Я дернула подбородком, высвобождая его из хватки Локка, и отвела взгляд. Уголек задвигался по бумаге.
ОНА…
Локк отшатнулся, и я услышала, как он ищет что-то на поясе. Я не стала обращать внимания.
ОНА ПИШЕТ…
Потом я услышала, как металл чиркнул по коже и раздалось короткое «щелк-щелк». Я знала этот звук. Я слышала его в загородном домике семейства Заппиа за мгновение до грома, который убил Хавермайера. Я слышала его в полях Аркадии, когда выстрелила вслед Илвейну.
– Январри, я не знаю, что ты делаешь, но я не могу этого допустить.
Я отстраненно заметила, что впервые слышу, как у мистера Локка дрожит голос. Но мне было все равно. Гораздо больше меня занимало то, что он держал в руках.
Револьвер. Не старый, так любимый им «Энфилд», который украла Джейн, а новый и изящный. Я непонимающе уставилась на его черное дуло.
– Просто положи уголек, милая.
Он говорил таким спокойным и властным тоном, будто вел заседание совета директоров. Только едва слышная дрожь в голосе выдавала его чувства. Он чего-то боялся – меня? Или Дверей? Вечной угрозы того, что с той стороны может явиться нечто сильнее, чем он сам? Возможно, все власть имущие в глубине души трусливы, поскольку знают: всякая власть временна.
Он улыбнулся – точнее попытался. Его губы растянулись, складываясь в зубастую гримасу.
– Боюсь, этим твоим дверям положено оставаться закрытыми.
Нет, не положено. Миры не должны становиться тюрьмами, запертыми, душными и безопасными. Миры должны быть шумными домами с распахнутыми окнами, в которые врываются ветер и летний дождь, с волшебными порталами в чуланах, с сокровищами, спрятанными в потайных сундучках на чердаке. Локк и его Общество потратили целый век, в панике бегая по дому, заколачивая окна и запирая двери.
А я уже устала от закрытых дверей.
ОНА ПИШЕТ ДВЕРЬ ИЗ…
Теперь, оглядываясь на прошлое, я понимаю, что, наверное, никогда всерьез не боялась мистера Локка. Мое наивное сердце отказывалось верить, будто человек, который сидел со мной в сотне вагонов, кают и салонов, который пах сигарами, кожей и деньгами, который был рядом чаще, чем мой родной отец, – будто этот человек действительно может мне навредить.
Может, я даже оказалась права, потому что мистер Локк не выстрелил в меня. Вместо этого черное дуло двинулось вправо. Оно застыло, направленное на Бада, прямо в грудь, где шерсть сходилась в подобии горного хребта.
Я дернулась. Мой крик утонул в грохоте выстрела.
А потом закричал уже мистер Локк, осыпая меня ругательствами, а я гладила Бада по груди, шепча: «Нет, боже, нет». Бад заскулил, но раны не было, дырки не было, его шкура оставалась гладкой и целой, как раньше…
Тогда откуда столько красного и липкого?
Ах вот оно что.
– Ну почему нельзя хоть раз просто оставаться на своем месте, черт тебя возьми…
Я села на пятки, наблюдая, как кровь ровными струйками стекает по грязной коже моей руки, словно рисуя улицы на карте незнакомого города. Бад, встревоженно прижавший уши, испачкал усы в крови, обнюхивая темную дырочку у меня в плече. Я попыталась поднять левую руку, намереваясь утешить его, но это было все равно что дергать марионетку за оборванную ниточку.
Боли не было. Или, может, она была, но стеснялась громко заявить о себе. Она вежливо, как воспитанная гостья, ждала на краю сознания.
Я выронила уголек. Мое предложение оставалось незаконченным, а рядом с ним постепенно образовывалась лужица крови, стекающей с пальцев.
Что ж. Я решила довольствоваться тем, что есть, поскольку не желала оставаться в этом злобном белозубом мире, где люди, которых ты любишь, готовы сотворить с тобой ужасное.
Убегать я всегда умела.
Вытянув палец, я почти ленивым движением провела кончиком по лужице крови и продолжила писать прямо на земле красно-коричневыми буквами, которые заблестели на летнем солнце. Звон цикад пронизал мою руку до костей.
ОНА ПИШЕТ ДВЕРЬ ИЗ ПЕПЛА. ДВЕРЬ ОТКРЫВАЕТСЯ.
Я поверила в свои слова так, как люди верят в Бога или силу притяжения: так сильно и непоколебимо, что сами этого не замечают. Я поверила: я способна к словотворчеству, и моя воля может изменить ткань мироздания. Я поверила: Двери существуют в местах особого резонанса между мирами, где небеса двух планет соприкасаются. Я поверила: я смогу снова увидеть отца.
Восточный ветер вдруг подул со стороны реки, но он пах не рыбой и сыростью, как ему было положено. Нет, он нес сухость и прохладу, он пах специями и сосновой смолой.
Ветер промчался над пепелищем и закружился, как пыльный демон, поднимая листья в воздух. Зола, гнилые угли и грязь взмыли над землей и на мгновение повисли между Локком и мной, словно арка, построенная прямо в голубом небе. Я увидела, как рот мистера Локка приоткрылся, а револьвер задрожал.
А потом зола начала… разрастаться? Таять? Казалось, каждый кусочек земли и пепла превратился в капельку чернил, расползающихся по воде, и теперь тонкие прожилки тянулись друг к другу, соединяясь, сливаясь, темнея, образуя изогнутый силуэт в воздухе, и наконец…