Первые годы прошли в тяжелых беспорядочных метаниях. На островах до сих пор ходят рассказы о поседевшей от горя безумной вдове, которая бесконечно скитается по морям в поисках потерянного возлюбленного. Ее можно встретить в странных уголках – в морских пещерах, заброшенных шахтах и забытых руинах, где она зовет свою маленькую дочь.
Она нашла десятки Дверей. Ади видела крылатых кошек, говоривших загадками, морских драконов с жемчужными крыльями, мужчин и женщин из гранита и мрамора, но так и не нашла единственную Дверь, которая была ей нужна. Она даже не знала, есть ли такая Дверь и найдет ли она мужа и дочь, очутившись по ту сторону («Я боялась, что вы потерялись в пограничном пространстве. Иногда я подумывала о том, чтобы нырнуть в него вслед за вами»).
В конце концов она занялась мелкой торговлей, чтобы добыть себе средства для путешествий по Начертанному. Ади заслужила репутацию морячки, которая готова отправиться в самый дальний уголок за самую небольшую плату, а порой и в обмен на пару легенд; которая могла задержаться в пути на несколько дней, а то и недель, но часто возвращалась с удивительным товаром. Много она не зарабатывала, потому что отказывалась отправляться в одни и те же места, как принято у торговцев, но все же не голодала.
И продолжала искать. Даже когда ее дочери уже должно было исполниться десять, двенадцать, пятнадцать лет; даже зная, что они будут друг другу чужими людьми. Даже когда родители Йуля начали мягко намекать ей, что она могла бы родить нового ребенка, если бы поскорее вышла замуж. Даже когда стала забывать, как выглядели руки Йуля, сжимавшие перо, и как он сутулился, склоняясь над своими записями, и как его плечи дрожали от смеха (доводилось ли мне когда-нибудь видеть, чтобы он так смеялся?).
– Сюда я возвращаюсь несколько раз в год, в перерывах между работой, сплю в собственном доме, вспоминаю, каково это – ненадолго остановиться. Навещаю родителей Джулиана, которые переехали сюда, когда Тильса продала мастерскую. Но большую часть времени я просто… продолжаю двигаться вперед.
К этому моменту солнце уже поднялось, и полоска желтого света легла на пол. Я чувствовала себя механизмом, который недавно разобрали, почистили и собрали заново, но все оказалось не на своем месте. Внутри еще осталось довольно много горечи и обиды, но появилось и что-то новое, легкое, как перышко, и блестящее – прощение или, может, сострадание.
Я так давно не говорила, что мой голос стал скрипучим, как заржавевшая дверная петля.
– Я всегда мечтала о такой жизни. О свободе и путешествиях.
Моя мать издала печальный смешок.
– Прирожденная странница, как я и говорила. – Она погладила Бада, почесывая его любимое местечко под подбородком. Он тут же растекся пушистой бронзовой лужицей у нее на коленях, слабо подергивая лапой от удовольствия. – Но поверь мне, свобода гроша ломаного не стоит, если ее не с кем разделить. Сколько же я жалела о том, что вообще поплыла к этой двери, Январри. Иногда я эгоистично думала, что лучше бы сама стояла на носу лодки с тобой. По крайней мере, у Джулиана была ты. – Ее голос звучал так тихо, полузадушенный семнадцатилетней болью, что я с трудом расслышала его.
Я подумала об отце. О том, как редко его видела, как на его лице всегда читалась та же усталая опустошенность, которую я теперь видела на лице матери, и как его взгляд торопливо скользил по моему лицу, будто боясь боли.
– Я… Да, у него была я. Но ему этого было мало.
Так странно: раньше меня это ужасно злило, но теперь гнев стал мягким и текучим, как тающий воск.
Мама резко и возмущенно вдохнула:
– Какого черта?! Очень зря! Он ведь… Он был…
Я знала, что она хочет спросить. «Он был тебе хорошим отцом?» Я не хотела отвечать. Это было бы бессмысленно и жестоко.
– А тебе не было бы мало одной меня? – спросила я вместо ответа. – Ты бы перестала искать папу?
Я услышала, как у нее перехватило дыхание, но она ничего не сказала. Да и не нужно было ничего говорить.
– Держи. – Я пошарила в подушках и одеялах и нащупала теплую кожаную обложку «Десяти тысяч дверей». – Думаю, тебе следует это прочитать. Чтобы ты могла… – «Простить его». – Понять его.
Она взяла книгу.
Я до сих пор замечаю, как она перечитывает отрывки, проводя пальцами по печатным словам, словно касаясь чуда или волшебного заклинания. Ее губы шевелятся, будто шепча молитву. Думаю, чтение ей помогает. Точнее, не то чтобы помогает – полагаю, ей ужасно больно перечитывать рассказ о своей жизни, полный нарушенных обещаний и упущенных возможностей, узнавать, кем стал мой отец и какие решения он принимал.
Но она продолжает читать. Наверное, для нее эта книга служит доказательством того, что он по-прежнему жив, любит ее и стремится вернуться к ней. Что сломанное можно вновь собрать воедино.
И теперь мы вдвоем смотрим в море. Ждем. Надеемся. Следим за кораблями, возникающими над горизонтом, читаем черные строки благословений, вышитые на их парусах. Мама иногда переводит их для меня: «Жирного улова». «Взаимовыгодного сотрудничества». «Счастливого пути и сильных течений».
Иногда бабушка и дедушка тоже сидят с нами и смотрят. Мы почти не разговариваем – может, потому что еще не свыклись с фактом существования друг друга, – но мне нравится чувствовать их рядом. Тильса, моя бабушка, часто держит меня за руку, как будто не может поверить, что я настоящая.
Иногда, оставшись вдвоем, мы с мамой разговариваем. Я успела рассказать ей об особняке Локка и Обществе, о лечебнице, об отце и Джейн, а еще очень много всего о тебе, читатель. Я рассказала ей о тетушке Лиззи, которая живет одна на ферме Ларсонов. «Боже, вот бы повидаться с ней», – вздохнула моя мать. Я напомнила ей, что Дверь открыта и можно пройти через нее в любой момент. Ее глаза широко раскрылись, но она не сдвинулась с места, продолжая смотреть на горизонт.
Теперь мы чаще молчим. Она чинит рваную холстину, перечитывает папину книгу или выходит на склон холма, чтобы сладко-соленый ветер осушил слезы у нее на щеках.
Я пишу, жду и думаю о тебе.
Но вот парус поднимается на горизонте, похожий на острый серп месяца. Благословения на нем выглядят криво и грубо, будто кто-то вышивал их в ужасной спешке, не умея толком обращаться с иглой.
Лишь когда лодка подходит ближе, я понимаю: на этот раз мне не нужен перевод. Я сама могу прочитать эти строки, написанные на английском: «Домой». «К возлюбленной». «К Аделаиде».
Я вижу – или мне кажется? – очерченную солнцем фигуру одинокого моряка на носу судна. Он тянется к городу, к каменному домику на склоне, туда, куда влечет его сердце.
Ах, отец. Наконец ты дома.
А теперь я на борту «Ключа» пишу эти строки в серебряном свете полной луны незнакомого мира. Дерево пахнет пряностями, дубленой кожей и можжевеловым вином. Оно пахнет закатами, встреченными у далеких горизонтов, безымянными созвездиями, кружащими стрелками компасов и забытыми землями на краю света. Пожалуй, неслучайно лодка моей матери пахнет так же, как книга моего отца.
Хотя, наверное, лодка уже не мамина, верно? Она подарила ее нам с Бадом.
– Пусть хорошо послужит напоследок, – сказала мама, криво и немного печально улыбнувшись. Отец покрепче обнял ее за плечи, и улыбка тут же преобразилась, будто чайка, взмывающая к небесам.
Когда я в последний раз видела их на берегу, они оба казались такими молодыми.
Конечно, они бы предпочли, чтобы я осталась, но это было невозможно. В том числе – не вздумай передать им мои слова – потому, что находиться рядом с ними – это все равно как стоять возле открытой доменной печи. Когда я отворачиваюсь, мне кажется, что у меня обгорели щеки, а глаза щиплет, будто я долго смотрела на солнце.
Это началось прямо с того мгновения, когда мой отец сошел с корабля. Мы с Бадом отстали, хромая по мощеным улицам и обливаясь по том от послеполуденной жары. Моя мать уже добежала до причала и прошлепала босыми ногами по деревянному настилу. Волосы развевались у нее за спиной, как знамя. Темная фигура в знакомом бесформенном пальто, спотыкаясь, кинулась ей навстречу, вскинув руки, обмотанные грубыми повязками. Эти двое стремились друг другу навстречу, словно подчиняясь какому-то закону физики, словно две звезды, чье столкновение неизбежно… Но потом мой отец вдруг замер.
Ему оставалось всего несколько футов. Он потянулся к ней, поднял замотанную руку к ее щеке, но не прикоснулся. Я остановилась, наблюдая за ними с расстояния сотни ярдов и едва слышно шепча: «Ну же, ну же».
Но отец отчего-то сопротивлялся тому, что заставляло его двигаться вперед последние семнадцать лет, ради чего он обошел десять тысяч миров и наконец прибыл сюда, в Город Нин, в тысяча девятьсот одиннадцатом году по моему летоисчислению и в шесть тысяч девятьсот тридцать восьмом по его, чтобы наконец взглянуть в любимые глаза цвета летнего неба. Казалось, его сердце раскололось пополам и вступило в спор с самим собой.
Он сжал руку, отдернул пальцы от лица моей матери и поник. Его губы зашевелились. Я не слышала слов, но уже потом мама передала мне, что он сказал: «Я оставил ее. Я бросил нашу дочь».
Я увидела, как мама выпрямилась, склонив голову набок. «Да, – ответила она. – И если ты думал, что можешь приползти ко мне без нашей малышки и все будет хорошо, то ты, мой милый, здорово просчитался».
Он еще сильнее понурился, уронив обожженные руки.
Тогда моя мать улыбнулась, и даже с такого расстояния я ощутила, что она излучает гордость. «На твое счастье, – объявила она, – наш ребенок взял все в свои руки».
Он, конечно, не понял. Но в эту секунду в поле его зрения возник Бад, который, хромая, приближался к ним. Я увидела, как отец заметил его и застыл, словно человек, который столкнулся с математически невозможным явлением и пытается понять, почему два плюс два вдруг равно пяти. Потом он поднял взгляд выше, еще выше… Его лицо вспыхнуло безумной надеждой…
Он увидел меня.
И тут же рухнул на причал, рыдая. Мама опустилась на колени рядом с ним, обхватила его дрожащие плечи теми же сильными загорелыми руками, которые поймали меня в самую первую ночь на пороге