Когда я все доделаю, это место будет чудесным, такого ты не видела нигде и никогда. Представляю, как ты сядешь в центре, скрестив ноги, и будешь рассматривать цвета, улыбаясь и кивая. Ведь наконец-то ты все поймешь.
1. Гостиничный номер в Иркутске. Грязный ковер, сломанный душ, из которого капало всю ночь.
2. Молодежный хостел в Сингапуре. Мы подперли дверную ручку нашими рюкзаками.
3. Картахена, Колумбия. Он был младше меня.
4. Бостон, Массачусетс. Подозреваю, он был женат.
5. Палатка на берегу озера Уиндермер. Мне было семнадцать. Потом мы лежали и слушали дождь.
6. Тогда, в Греции, на балконе.
7. На крыше дома Кэла, глядя на Лондон. Я скучаю по тому, как он гладил меня по волосам.
8. Туалет одного из баров в Чизвике. Хотя об этом лучше не вспоминать.
9. Заднее сиденье такси где-то в Ньюкасле. Я слишком много выпила.
10. Если подумать… нет, в этом доме — никогда.
Приходит Си в спортивном костюме — серебристые кроссовки, бежевая кофта вся в пятнах от дождя, — и мы загружаем в ее автомобиль мешки с вещами отца. Сумки похожи на древесные грибы, выросшие на сиденьях. Поток машин мечется, дыбится и рычит, а по бокам от него снуют пешеходы, сжимаясь под зонтами, спеша скорей нырнуть в дома. В салоне стоит сладковатый запах пластика.
В закусочной, в семь. Может, не ходить?
— Тебе нравится быть мамой? — спрашиваю я у Си, когда мы сворачиваем на Холлоуэй-роуд. Она ведет машину удручающе аккуратно.
Сестра склоняет голову набок, будто потягивая шею.
— Да, мне нравится, — говорит она, распрямляясь.
Я смотрю на нее искоса. Светлые блестящие тени на веках, коричневая тушь.
— По-моему, до появления ребенка ты и не знаешь, что такое любовь, — продолжает она. — Поворачивать тут?
— На следующем перекрестке, вон там, возле паба, — показываю я.
— Рождение Мартина — это… — Она краснеет. — Ради него я готова была убить кого-нибудь или броситься под грузовик. Я и сейчас готова, ради любого из них.
— Вон там, да.
Мы сидим и слушаем тиканье поворотника.
— Тебе не кажется, что это немного… странно?
— Думаю, это заложено в нас природой. И если подумать, в этом есть смысл.
Мы сворачиваем в переулок, проезжаем между плотными рядами новых высоток. Балконы разноцветные, точно детские игрушки.
— Нет, в смысле везти вещи отца на свалку.
— Это центр переработки отходов. А что еще прикажешь с ними делать?
Мы следуем по указателям: поворачиваем налево, поднимаемся по бетонному скату, проезжаем под черно-желтым ограничителем высоты. Я хочу увидеть такую мусорную свалку, как по телевизору — в голливудских фильмах или документальных лентах о жизни в странах третьего мира. Хочу увидеть огромную гору мусора, которая простирается до горизонта. Небо, затянутое тучами, и одинокие фигурки людей, пытающихся найти что-нибудь ценное. Каркающих ворон, кружащих над мусорными кучами. Пиршество крыс. Хочу ощутить вонь. А вместо этого выхожу из машины и оказываюсь в неярко освещенном здании из бетона, похожем на многоэтажную парковку. Шесть огромных контейнеров выстроились в ряд, сбоку на каждом из них — железные ступеньки, ведущие на платформу. В дальнем конце зала стоят ящики поменьше — для компьютеров, картриджей для принтера, одежды, обуви. Мужчина в ярко-желтой куртке смотрит на нас из окошка маленькой зеленой будки. Мы с сестрой наблюдаем за тем, как парочка лет двадцати перевозит сплющенные картонные коробки. Мужчина с трудом приподнимает ящик с пола. Женщина бегает вверх-вниз по ступенькам, вытягивает руки над контейнером и разжимает их. Четверо ямайцев вытаскивают из грузовика диван — такой огромный, что они влезли бы на него все вместе. Он им явно нравится, им жаль с ним расставаться, но надо двигаться дальше.
Си открывает багажник, и мы молча опустошаем его. Тяжелые папки с бумагами оттягивают, царапают пакеты уголками: давно оплаченные счета, гарантийные талоны на давно сломанные приборы, старые медицинские журналы. Си и Тилли заявили, что сами наведут порядок в кабинете отца, и закрылись там. Конечно, я возмутилась. Если захочу, я могу быть такой же упертой, как Си. Но, увидев покрасневшее лицо Тилли и слезы в ее глазах, я перестала настаивать, пожала плечами и сделала вид, что мне все равно. Когда сестры вышли из кабинета с пакетами в руках, я открыла дверь и зашла.
Ковер в папином кабинете такого же темно-красного цвета, что и дорожка, поднимающаяся по лестнице и занимающая там весь пролет. В углу, возле окна без занавесок, стоит широкий письменный стол с золотистой лампой, изогнутой и заостренной, словно ракушка. Стены покрыты древесной стружкой, выкрашенной в желтовато-белый много лет назад. Слева от стола висит репродукция, какой-то жуткий голландский пейзаж: деревья приземистые и серые, небо затянуто тучами. В комнате еще чувствуется слабый запах отцовского табака. Сколько раз я бывала здесь? Можно пересчитать по пальцам одной руки.
Я распахиваю ящики картотеки один за другим. Я пыталась сделать это, когда мне было тринадцать или четырнадцать, но обнаружила, что они заперты. Закрытые двери — приметы тайны. Я искала и искала ключи, пылая яростью, но ничего не нашла. На этот раз ящики с металлическим лязгом открылись. Верхний по-прежнему заполнен тонкими зелеными папками, узкий почерк моего отца на крошечных, покрытых пластиком метках. Табели успеваемости сестер. Их музыкальные сертификаты. Заметки о них в газетах. Я вытащила пожелтевшие газетные вырезки. «Девушка из Хэмпстеда бежит к победе» — и фотография Си в спортивной форме, поднимающей медаль на толстой полосатой ленте. Я бросила ее на место и выбрала школьный отчет: «Трудно сказать, почему Алиса все бросает на полпути — проекты, задания на размышления, эссе. Возможно, потому, что ей скучно, а возможно, потому, что ей не хватает упорства, чтобы довести начатое до конца». Миссис Уорд. Запах сахарных слоек, кривые зубы. Я положила отчет назад и захлопнула ящик. Следующий ящик тоже был полон зеленых папок, но они были пусты, и этикетки с названиями вытащены из пластиковых держателей.
В обувном шкафу стоит металлический ящик, похожий на депозитные банковские ячейки. Названия благотворительных организаций, которым отойдут пожертвования, с одной стороны окрашены в веселый зелененький цвет. «Прости, прости», — повторяю я про себя, словно слыша, как мешки с его обувью падают на мешки с обувью других людей. По воскресеньям он накрывал кухонный стол газетами и выстраивал свои ботинки. Он наливал полировочную жидкость на мягкую желтую тряпку, а скраб и блеск — на толстую деревянную щетку с ручкой. «Алиса, ты можешь увидеть в них свое лицо?» — спрашивал он. Я подносила ботинки к носу, вдыхая резкий химический запах. «Пока нет, надо еще», — говорила я. Суровый надсмотрщик, называл он меня. Когда бы он ни покидал дом, даже после того, как вышел на пенсию, он надевал отглаженные брюки и сияющие ботинки. Не думаю, что у него когда-либо была пара кроссовок. В конце концов, большинство из них, связанные в пару шнурками, оказались в благотворительных магазинах, что пропахли старыми коврами, где полки из ДСП забиты разнокалиберными тарелками, неполными чайными парами, уродливыми хрустальными вазами, фарфоровыми животными и удрученно выглядящими куклами.
— Думаешь, папа тоже чувствовал это? — спрашиваю я у сестры на обратном пути.
Она хмурится.
— Ну, то, что ты говорила про Мартина. Думаешь, он… ну… был готов умереть ради нас?
Подросток на велосипеде снует между машинами. Серая толстовка, телефон прижат к уху. Я тоже когда-то чувствовала себя так — будто я неуязвима.
— Да, я уверена, — отвечает Си. — Он просто не любил проявлять чувства. Но это не значит…
— Мне всегда казалось, что ему было бы достаточно вас двоих.
— Ох, Алиса.
В ее голосе сквозит что-то такое, от чего у меня сводит желудок. Я смотрю на нее. Она это замечает, но продолжает глядеть на дорогу.
— В каком смысле? — спрашиваю я.
Лицо сестры становится напряженным.
— В смысле, как ты могла так подумать. Он любил тебя.
— Ты говорила, что родители поссорились, когда я родилась.
— Ничего подобного. Когда я могла такое сказать?
Пожимаю плечами:
— Давно. Мне тогда было лет шесть или семь.
— Ну, вряд ли это так уж важно.
— Почему бы и нет.
— Дети болтают всякое. Мы были еще совсем маленькими.
— Тебе было уже пятнадцать. И вообще, Тилли говорит, что дети порой подмечают больше, чем взрослые.
— Что ж, я не думаю… Знаешь, они ведь ссорились иногда, в этом нет ничего странного. Наверно, я просто вредничала.
Мы едем молча. Когда машина останавливается возле дома, Си выключает зажигание и поворачивается ко мне.
— Прости, — говорит она.
И это настолько невероятно, что я даже не знаю, что сказать в ответ.
Мы пьем чай за кухонным столом. Окунаем имбирное печенье в чашку, пока пальцы не коснутся поверхности, а потом быстро вынимаем и суем в рот, чтобы оно не успело размокнуть. До семи еще несколько часов, но я хочу, чтобы сестра скорей ушла. Мне надо сосредоточиться.
— Тилли ждет нас в гости сегодня, — говорит Си. — Хочет приготовить угощение для нас. И Тоби.
Произнося имя Тоби, она поджимает губы.
— У меня вечером встреча.
К своему ужасу, я отчаянно краснею.
Си прищуривается:
— С кем это?
— Как дела у Тилли и Тоби? — спрашиваю я.
— Зачем только она тратит свою жизнь на человека, который никогда с ней не останется? — начинает было Си, но наталкивается на мой взгляд. И нет чтобы замолчать. Нет, она расправляет плечи и заявляет: — Она сама себя губит. Такое ощущение, что на самом деле она не хочет всего того, о чем якобы мечтает.
— Она любит его, — говорю я.
Си качает головой:
— Иногда мне кажется, что вы выросли в какой-то другой семье.